Вот, так выйдешь за околицу, а там поля, да подсолнухи, клевер стелиться и рожь колышется. Разнотравье голову кружит, дали дальние тянутся и, где - то голос тихий слышится. Иди, девка, не бойся. Чему быть, того не миновать. Вот уже, и солнце зашло, звезды в небе засияли. Красота – то, какая, батюшки – святы, родные! Однако каково темной ночью одной девке за околицей! Как бы не эти чудеса в решете, не вышла бы, ни в жизнь. Вот, только бы знать наперёд, как, сей мир божий устроен. Да, что дальше будет? А, глазищи у, той девки в пол лица. Смотрят порой лукаво, с прищуром, румянец смуглый, да платок васильковый на шее. Вся стройная, тонкая, ладная, своих родителей дочка. Воспитания строгого, но нрава непоседливого. Такой и была, бабка моя, Прасковея. Шел, в ту пору ей шестнадцатый годок. Жить - да жить бы долгие годы, Прасковеи. За околицу ходить, рассветы встречать, закаты провожать, душистые травы собирать. «Ты идешь букет цветов прижимая. И твои шестнадцать лет в числах мая. Так доверчиво просты, все сомненья и мечты… только вот не надо одной поздно возвращаться домой». Пел про, таких Прасковей и Дунь – Дуняш кумир малолеток Женя Белоусов.
Травы, да цветы – мир особый, искусство их сбора, дело серьезное, знахарское, потаенное. Собирали на Троицу, на Спас, на праздник Симона Зилота. Знала, ещё девчонкой Прасковея, что, сей Святой Зилот был братом Христа, что сложил голову на горе Иверской в Абхазии за веру братскую. Люди, сказывали, что стоит на том месте Новоафонский монастырь. А, вокруг красота неведомая. Как бы побывать, там! Но где, нам. Это дело паломническое и монашеское, а наш род испокон веков казачьим, да крестьянским был. Сказано, же в Писаниях – все на свете предначертано. Да, и мы в этой деревне испокон веков жили, в лес, да за околицу ходили, а дальше дороги не знали.
Для каждого цветка свой сбор. У которого листочки, у кого цветочки, а, где и корневища достать надо. Живи, Прасковья в городе, да в знатном доме, пошла бы учиться. Говорят, корнями и травами аптекари и лекари занимаются. Проходят сию науку в академиях медицинских, где человека по кусочкам разбирают, лягушек ловят и режут. А, затем и людей, как лягушек кромсают. Страсти, конечно, но интересно. Всякие познания связь меж собой имеют, человек без леса один, без лугов и полей другой. А, те, кто в горах и на морях живут, где климат иной, там и человек другой. Кто весел нравом, а от кого и слова не дождешься. На Севере люди крепки духом, а южане скоры на руку, но в них лени больше. Человек – это наука великая, наблюдать надо, сравнивать, чувствовать. Не все, что на виду, то верно. К примеру, цыган взять. Народ кочевой, со всякими людьми общается, знания свои поколениями копят и передают по наследию. Цыганские академии лучших иных врачевателей заморских будут. Но, и в нашем роду, всякие были. Рассказывала матушка, что у нас раньше в избе, каких только кореньев и трав не водилось. Тетка твоя на все болезни отвары и настои имела. На ноги всю деревню поднимала. Вот, и мне, это дело по душе и по сердцу будет.
Вот, глядишь месяц май идёт, цветком цветёт, аж дух захватывает! Тогда движение соков в природе наступает, это время тюльпанов луговых. В июне липа душистая распускается, там уже дух медовый стелется, к воде тянется. Грудной и липовый сбор тепло долго держит, дыхание легкое дает. А, там обернешься, и уж август на дворе, мать - мачеху после цвета собирать пора. Всякий сбор: цветы ли, ягоды ли, грибы в лукошке, все лучше по росе утренней набирать, когда растения силой наливаются. Кору с веток лучше к вечеру срезать. А, почки ранней весной, до цветения. Зимой у березы и сосны почки мерзлые, зато отвары приворотные хороши будут. Настои и отвары для Прасковьи дело легкое, в лесу и в поле ей каждая травинка знакома. С ними она говорит на одном языке, а те её слушают, головой качают, да истории тайные ведают. Про то, от чего хвори идут, да, как их прогнать.
Что и говорить, зелья разные в печке томить, да, колдовать, девка Прасковья была мастерица. А, ещё заговорит бородавку или ранку, и все пройдет. Видели языкастые соседки своими глазами, вот тебе крест, как из трубы ночью, она вылетала. Куда летала не ведали, но верталась, всегда с полной сумкой кореньев колдовских. Душица, полынь, зверобой, милисса, тысячелистник, валериана, донник, кумин, шалфей. Травы по чердакам и в банях сушила, дух в доме стоял стойкий, завораживал, привораживал, силы придавал. А, как выйдешь в поле, будто в миры иные попадешь. Бежишь босиком по росе к реке, словно крылья несут. Речка, печка, травы – нет лучшей здравицы. От них все чище и лучше становится.
Так бы жить и жить в, тех мирах душистых Прасковье. Но минул девке, в ту пору семнадцатый годок. Девичий век короток, словно яблонь цвет. Оглянешься, а уж лепестки вовсю кружат по ветру. Пора замуж выдавать, а то совсем с этими травами одичает. Приметил её, как – то на Покров парень приезжий, а потом и свадьбу справили. В ту пору не разводились люди, кого бог дал, с тем и надо жить. Стояли бабы простые у печи, хозяйство вели, мужей с работы встречали, детишек растили. Тепло в доме поддерживали. Забот – хлопот хватало. И, весь мир, кончался двором, да полем.
Дед мой Петр, законный муж бабки Прасковьи, здоровьем сильным не отличался, но крестьянствовал исправно, в трудные годы не пропадали. Вот, и в войну выжил, всем чертям назло. Дети росли незаметно. Коих бог прибирал, а двоих, все же оставил, может Святой Зилота помог. Колька - старший, солидный стал, повзрослел рано, курить начал. А, Пашка, так и растет лёгким, веселым, да васильковым цветом. Под утро придет тихонько, чтобы ведро не задеть в сенях, проберется к себе в уголок и спать завалится. А, на сон осталось, все – то ничего, час от силы. Днем под березой отоспится, и в работу. Но, как вечер, то у него друзья, да девки на уме. Пора его женить, да к делу пристраивать. Вот, и оглянуться не успела Прасковья, а время уже порхнуло мимо, словно мышь летучая у стога сена.
Эх, все бы - было бы, да на вечные времена! Это сено, да солома, глина, да грибы, цветы и травы. Однако мало кому удается не переезжать, не трогать, не ведать горя, да беды. Не всем, конечно, по душе и сидеть на месте. Молодым, так и вообще, быть на месте не следует. Как только возрос отрок, то пора ему в путь дорогу. Котомку и краюху хлеба, соль и луковицу собрал, а более ничего и не надо. Остальное все в миру добудешь, научишься всему, а коли «не можешь изменить обстоятельства, измени отношения к ним».
Кто- куда разбредался с родных мест, кто – кем становился в большой жизни. Кто и в генералы выбивался, да министром становился, академиков немало, иные и в художники подадутся. Но, не мало и под заборами сгинуло, спилось, потерялось, свернуло с большой дороги. Основной же люд, кто из деревенских вышел, становились работягами фабричными, заводскими передовиками производства, Ударниками социалистического труда. Как – то, к примеру, родители мои. Видно, где – то, ещё пылится наградной значок отца, Ударнику Коммунистического труда. Вымпел металлический, с Лениным и трубой заводской, с комбайном в поле, да серпом и молотом. Впрочем, родители наград не носили, но трудились всегда много и жили честно.
Иные передовики перетягивали своих стариков из деревни в город. Там они, ещё совсем деревенские, крепкие, стойкие к невзгодам, заводили привычно хозяйство. Кур, да коз, кроликов и живность всякую. Вот, и у нас в Саратове, на улице Морозова был деревянный дом и своё хозяйство. Тут и дача, и подворье, и жильё. Всё, как – то вместе теснилось и умещалось. А, я малолетка, бегал по двору и ловил цыплят. Вслед за мной гонялся разъяренный индюк, в огороде тихо спели помидоры, а над всем, тем хозяйством зорко приглядывала бабка Прасковья.
Годы сороковые и пятидесятые, век двадцатый, разруха, битый кирпич, да искорёженное войной железо. Потом, в 60 е годы, стало лучше. Города быстро отстраивались, расцветали заводские клумбы. «В городах, где зимою не видно зари, где за крышами спрятана даль, по весне, словно добрые духи земли, прорастают цветы сквозь асфальт… городские цветы… навсегда завладели вы сердцем моим». Душевная песня, есть в ней любовь и грусть особая. К городским астрам и тюльпанам, барвинкам и арабисам, гераням и василькам, макам, ирисам… Те, растения и красотой возьмут и пышностью, но не сравнить, все же их с луговыми колокольчиками, с полевыми ромашками, с диким духом вольных полей и дремучих лесов. Город всем удобен, нет слов, но в нем мы теряем главное, связь с природой. Уходит из души тишина, приходит гул и тревога.
Из нашей родни Грязнушной, первым в город подался Колька, старший сын бабки Прасковьи, мой дядька. За ним соседский Лёшка, друг закадычный, младшего сына Прасковьи, Пашки, т.е. моего отца. А, там и двоюродные - троюродные сестра с братьями уехали семьями. Сначала младшая Шурка племянница, шустрая девка. Потом Володя, сын брата Степана, тот основательный парень, серьезный не по годам. Впрочем, кого, уже и подзабыла, растеряла к тому времени Прасковья. То ли было, когда все вместе жили! Все рядышком, калитка к калитке, а ныне не поймешь, кто – где? Вот, Клава, что дочка брата Степана, в Коканд забралась. Это, аж в Азии, в Узбекистане. Там, замуж за милиционера вышла, но убили его. Говорят, дорогу, кому – то перешел. Вот, ведь, как бывает! У меня муж с войны пришел, цел остался, а тут мир, да покой, а люди гибнут. Зато дети остались. А, Клава все письма писала, фотокарточки детей высылала. Хорошие ребятишки, тихие, умненькие, смотрят на тебя с фотографии доверчиво. Но по головке и не погладишь, к сердцу не прижмёшь, увижу ли, когда их? Землю часто, там трясет, сказывали. Вот, в апреле Клава писала, так тряхнуло, что весь город разрушило. Видно, бога, чем – то, те люди прогневили.
Шел 1966 год, запомнившийся стране, тем самым разрушительным Ташкентским землетрясением. Дружным восстановлением разрушенного до основания города мечты в Средней Азии. Запомнился он энергией, добротой и отзывчивостью людей послевоенного поколения. В, те времена все были: и гастарбайтерами, и инженерами, дворниками, узбеками, русскими, таджиками. Все были одной прекрасной и великой страной. Мне же, тот год запомнился янтарным виноградом и душистыми персиками, что привезли, гостившие родственники из разрушенного Узбекистана.
Память человека ассоциативна. Кто – то припомнит одно, а иной совершенно другое, противное первому. Но, от того, воспоминания станут не менее ценны и душевны. Таково свойство, запоминается, как говорил Штирлиц, последнее. Добавлю, запоминается самое яркое и неповторимое, особенно в детстве, кое прочно связанно с моей бабкой Прасковьей. Как сейчас вижу её, крепкую и статную, остававшуюся, таковой до конца дней своих. Ещё трехлеткой, бабка тайно от родителей, взяла меня в охапку и свезла в Троицкую церковь, где и покрестили дитя неразумное. Так, что в году 1960, я уже во всю гулял окрещенным и освященным отроком. Это, что бы Святой Зилот присмотрел за непутевым, но любимым внуком. Впрочем, мне не было дела до, того Зилота, до крещения и прочих её заговоров. Я и, так был счастлив, что живу на этом белом, интереснейшим свете. Я радовался, что могу гонять по лужам в новых, только, что купленных сандалиях. Лазить на развесистую яблоню в саду, находить на свою голову приключения, без которых невозможно познание, этого прекрасного из миров.
В ту пору, бог воспринимался мной, как святой Николай, который удивленно и укоризненно смотрел на меня с закопченной временем иконки, что светилась в угу комнатки. Бабка Прасковья ему часто молилась, о чем – то беседовала, советовалась. А, я стоял, наказанный за очередную шалость, в углу, что бы не мешал таинствам. И, задумчиво ковырял стенку. Но, это занятие мне быстро надоедало, и я сбегал к ребятам из соседнего двора, которые ничему хорошему научить меня, по определению взрослых, не могли. В четыре года, я уже гордо сидел на горшке и отчаянно матерился, как учили ребята из соседнего двора. А, бабка всплескивала руками и возмущалась. Это, где же, ты такого нахватался?! Пойди, опять с Сашкой бегал, куда не попадя? Вот, я, этому Сашке и дружку его, Витальке всыплю.
Сашка, был моим двоюродным старшим братом, он таскал меня за собой, по крайней необходимости. Сказали, ему - не бросай братишку, - он, скрипя сердцем, и не бросал. Жизнь, десятилетних пацанов, отлична от неразумных пятилеток. Если бы родители знали, каким рискам, подвергают старшие братья, тех малолеток, то вряд ли бы просили присматривать. Из всего разнообразия, всяких детских и подростковых историй, отборная матершина, была лишь невинной забавой. Видел, бы они, те каскадерские трюки, когда спрыгиваешь, с замедляющего ход товарняка, перевозящего арбузы, дыни и прочее – прочее, за чем выстраивается очередь. Меня малолетку, во время операции по краже арбузов и дынь, запросто вбрасывали и забрасывали в товарняк на ходу старшие товарищи. Велено же, держать в поле зрения, присматривать. Значит, так, тому и быть.
А, взять великолепные карбидные фейерверки, что устраивались в любой луже. Карбид шипит, кружится, вот – вот взорвется. Ощущение необыкновенное. Сложно сказать, сколько, таких факиров оставалось без глаз, когда он разлетался во все стороны. Закладываешь кусочки карбида кальция в бутылку с водой, взбалтываешь и ждешь. Рванет, так рванет, мало не покажется. Или взять факела с соляркой, которыми поджигаешь сухую траву, мусор, что разносит ветер на большие расстояния. Это, уже посерьезней. От них случались крупные пожары, к примеру, рядом с резервуарами, той же солярки, что хранилась при железнодорожном складе. Или, вот ещё. Сцепив руки, зажмурив глаза, стоишь в тоннеле, по которому мчится поезд. Эх, прокачу! Раз пятнадцать после, таких приглядов и присмотров, я мог бы оказаться калекой или трупом. Спасибо Святому Зилону и Святителю Николаю, которых молила за меня бабка. Впрочем, не буду расстраивать, мою, давно упокоенную хранительницу. Скажу одно, эти уроки не раз пригождались мне в жизни. Да, и разве проживешь без мата в России, в местах, где «от тюрьмы и от сумы не зарекаются». Не проживешь, благословенная моя бабка, Прасковья Степановна, сама понимаешь. Надеюсь, что ты, там в раю, так же собираешь цветы и травы. Ходишь за околицу, делаешь заговоры, лечишь тела и души.
А, в городе судьбы складываются иначе. Все, что, некогда представляло прежний мир Прасковеи: поля, луга, растения, заговоры, отвороты – все осталось в прошлом. Однако час от часу она все равно, что – то нашептав, отправляла нерадивого гостя восвояси. Через пару дней его болячка уходила, болезнь отступала. Но навыки прежней знахарки утрачивались, практики было все меньше, а обратившихся с болью она уже не лечила. Ссылалась, что многое не помнит и подзабыла. Родись она в наше время, вероятнее всего занялась бы ясновидением и предсказанием, астрологией и расстановками, картами Таро или эзотерикой. А, может быть открыла центр целительства, была бы известной, участвовала бы в телешоу. Да, бог его знает, кем может стать человек с необычными знаниями и чувствами, если их умело продавать и делать на, том имя и деньги? А, тогда всем было не до Таро. Время иное.
В отпущенные святым Зилоном дни, бабка Прасковья молилась, вела нехитрое хозяйство, лукаво смотрела на людей, будто видела их насквозь. Когда вся родня решила вопросы с жильем, получила квартиры в разных районах города. А, мы все переехали из частного дома на улице Морозова, коего уже давно нет в помине. Прасковья купила себе часть другого дома. Эта часть представляла собой две малюсенькие, смежные комнатушки. Но, ей хватало. Отдельный вход, садик - огородик. Я приходил к бабке, помогал по хозяйству, сбрасывал зимой снег с крыши, поправлял крыльцо, вскапывал огород по весне. Мы, что – то сажали, собирали, складывали и заготавливали. Пили чай с вареньем, о чём – то говорили. В те годы я был слишком молод и беспечен, чтобы перенять от неё потаенные знания о травах и заговорах. Да, и она не посвящала меня в свои секреты, может, чего -то боялась. Теперь уже не спросишь. В конце дней своих бабка завещала, то нехитрое имущество мне, но вышло все иначе. Впрочем, такова воля всевышнего и брата его Зилота, к коим она тихо отправилась навсегда ярким майским утром. А, в миру, но уже без неё, так же дурманили травы, распускалась сирень и светило солнце. Нас всех не станет, и мы все о, том понимаем. Но, нам очень хочется, чтобы нас помнили и не забывали те, кого мы любили и оберегали в нашей непростой жизни. Потому, помним и мы.