На улице был дождь, первый в этом году настоящий летний ливень. Капли настойчиво и яростно барабанили по стёклам, вздымая на них небывалой красоты фонтанчики. Казалось, отодвинь защёлку, и дождь сам откроет окно, ворвётся в комнату, да так и пойдёт плясать по диванным подушкам, по бабушкиной коробочке с лекарствами, по мягкой спинке уютно задремавшего тут же кота Капитоши. Именно такая погода, когда кажется, что сама природа с тобой разговаривает, и будит в душе самые сокровенные воспоминания, спрятанные на донышке памяти...
Мода на каски
Заглядевшись на эту природную фантасмагорию, Анна Леонидовна даже не услышала, как хлопнула нижняя калитка, а потом распахнулась, не открылась, нет, а вот именно распахнулась и входная дверь. Она знала, что с таким размахом к ней приходит её внучка Алёнка, именно она и никто другой, а тут она внучку не увидела, но её внимание привлекли неожиданная возня и лёгкое повизгивание на кухне.
- Кто там? Что там? – забеспокоилась старушка и заторопилась навстречу странным звукам. Но в эту минуту в комнату уже ворвалась Алёнка в промокшей до нитки одежде, с волосами, которые падали с плеч длинными мокрыми сосульками.
- Ты откуда? Мокрая вся. Под дождь попала? Ах, ты, ворона без обороны… Простудишься…
- Да я к Паше бежала… А зонтик дома забыла, представляешь? Ворона и есть. Но я же не знала, солнышко было… А тут этот ливень, зараза, налетел, как сумасшедший. Баб, я пересижу у тебя, ладно? И что, блин, такое? Делала всё утро причёску, колдовала, колдовала, а он плеснул на минуту и всё испортил, и волосы, и макияж… Ну, не гадство ли есть? И где я теперь накрашусь, у тебя и зеркала-то хорошего нет, а фена, так и подавно, - тараторила она, не дожидаясь какой-либо реакции со стороны Анны Леонидовны. Потом уже, напившись чаю и уютно примостившись на стареньком, местами протёртом до малюсеньких дырок диване, она вдруг посмотрела на бабушку внимательным, будто бы оценивающим взглядом и спросила:
- Баб, а у тебя зонтик когда-нибудь был? Почему я никогда не видела в твоих руках зонтика? Что? Что смеёшься? И в молодости не было?
Анна Леонидовна горестно махнула сухонькой сморщенной ручкой:
- Был. Почему это не было? Наше поколение от дождя хранила каска…
- Каска? Здорово! Какая каска? Это что, мода у вас такая была? Во, клёво, а я об этом ничего не знала, надо будет девчонкам в группе рассказать… с ума сойдут! А где вы эти каски брали? Теперь, наверное, уже нигде не купишь…
- Да подожди ты, тараторка! Была такая мода, была, целых четыре года была, с сорок первого по сорок пятый…
Фигня какая-то
Чувствовалось, щёлкнуло что-то в хорошенькой головке Алёнки, щёлкнуло и включилось. Алёнка опешила. Почему-то ей стало страшно поднять глаза на бабушку, которая вынянчила её, любила её, принимала и хранила все её девичьи секреты, а тут вдруг отодвинулась, отгородилась, стала как-то далеко, дотронуться до неё, казалось и то невозможно, не то чтобы обнять. Помолчав, она осторожно взглянула на Анну Леонидовну, в её расширенных от ужаса глазах полыхали пожары.
- Баб! Ты что, правда была на войне? Ты? Фигня какая-то, не может быть…
Алёнка обошла кругом маленькую тщедушную фигурку Анны Леонидовны, смерила её настороженным взглядом, виновато улыбнулась, представив молодую Анну Леонидовну, шагающую под дождём в большой солдатской каске.
- Баб, а тебе не приснилось? Может, это твой друг склероз?
- Да нет, Алёнушка, позабыть эти ливни мне никакой склероз не поможет, я и рада бы позабыть, да не могу, каждую ночь то гроза, то ливень…
- Как же тебя взяли? Ты же маленькая совсем? На ногах еле держишься…
Анна Леонидовна задорно рассмеялась:
- Ты меня не видела в ту пору. Сапоги сорокового размера, портянки, от которых не тепло, а кровавые мозоли, брюки солдатские, а под ними – то кальсоны, а то и трусы мужские широченные да чулки с резинками. Ремнём талию в два круга обхватывала… А ничего, воевала не хуже других девчонок. Зенитчицы мы были, небо от вражеских самолётов хранили… Ты мне веришь?
- Верю… Баб, а что такое зенитчицы? Это страшно?
- Страшно, конечно, ты никому не верь, если скажут, что не страшно… Только человек ведь ко всему привыкает, дело надо было делать, а не бояться. А мы всё равно боялись, ревели в голос, а дело своё хорошо делали…
Алёнка вскочила с дивана, обняла худое, измождённое тело бабушки, завсхлипывала, заподвывала тоненько, жалобно, просяще. Анна Леонидовна, готовая расплакаться вместе с ней, усадила Алёнку на диван, налила обеим свежего чая, погладила девочку по волосам.
- У меня ведь, Алёнка, и любовь на фронте была. Да… Приснился мне сегодня опять мой Иван Фомич, к себе меня звал, видно, надо собираться. Я сколько жила на белом свете, всё его ждала, думала, вот вернётся однажды, распахнёт широко двери, спросит, как у меня дела. Он ведь, внученька, без вести пропал. Знаешь, что это такое? Был человек, и нет человека. Ни знака, ни могилки. Это страшнее всего. В госпиталь его отправили, и потерялся… Говорили, что поезд с ранеными разбомбили дорогой. Пока война не кончилась, я всё искала его, узнавала по служебным инстанциям и так, с оказией… На родину его писала, всё зря, пропал человек, хоть и не соломина…
- Баб, а давай мы его следы по интернету поищем, теперь там много чего можно найти, если выжил и смылся от тебя, узнаем…
- Иван Фомич смылся? Да ты что? Я для него была, как свет в окошке. А ты поищи, поищи, вдруг да и правда выжил… Мне хоть бы на могилку к нему…
Анна Леонидовна прикрыла глаза, и казалось, совсем забыла про существование Алёнки, её губы слабо шевелились, а слова, слетавшие с бледных, безжизненных губ, таяли, едва успев наполниться звуком. В комнате стояла такая звенящая тишина, что эти звуки, долетавшие почти уже из потустороннего мира, были чётки и ясны, Алёнка различала каждое слово и сидела, вжавшись всем телом в обтрёпанную спинку бабушкиного дивана, боясь даже лёгким шорохом нарушить священную тишину, наполнившую эту маленькую уютную комнатку почти хрустальным звоном.
Когда закончилась война
- А когда война закончилась, ты, баб, как жила?
- А когда война закончилась, вернулась я домой. Друзья написали, что ничего не удалось им узнать об Иване Фомиче, и я с годами смирилась с тем, что осталась моя любовь там, на этой проклятой войне. Много их там, в чужой земле, осталось… Много. А жить-то надо было как-то? Надо… Каково одной-то было куковать, знаешь? То-то же, - она задавала вопросы, нет, не Алёнке, а какому-то другому, невидимому её глазу собеседнику, и сама на них отвечала. – Вот и вышла я за хорошего человека. Это Владимир Андреевич. Помнишь, поди… Тоже воевал, как же, герой, одних медалей, вон, целая коробка. Он ведь Берлин брал. Да! И ранен был. Всё про меня сразу понял, долгую жизнь мы с ним прожили, а он меня ни в чём ни разу не упрекнул. Разве виновата я была в том, что смерти Ивана Фомича не видела, ни смерти, ни могилки, живой он был в моей памяти, живой… А живое к живому тянется… Сына я Владимиру Андреевичу родила, деда твоего. Не подумай плохого, не кое-как мы с ним жили, а по-людски, хоть и знал он, что снится мне Иван Фомич, что случается, зову я его по ночам, а не сердился, понимал и прощал. Вот уж и он десять лет в сырой земле, а я зажилась, затянулась, надо и мне собираться. Другой раз лежу-лежу одна-то да и надумаю ускорить себе путь. Прикину, что если сброшусь с кровати, так на раз убьюсь или мучиться ещё буду? Пожалуй, буду, живучая я, наделаю дочке хлопот, и так у неё со мной хлопот полон рот…
Боясь вспугнуть тревожную тишину, Алёнка легонько тронула бабушку за локоть.
- Баб! Побегу я, дождик кончился, Паша уже, наверное, заждался. Ты глупые-то мысли из своей головы выбрось, живи и не торопись, за Ивана Фомича доживай то, что он не успел, а там встретитесь… Баб, а хочешь, я тебе на День победы зонтик куплю? Красивый, праздничный, чтобы ты никогда даже не помышляла с кровати сброситься, ишь, чего придумала, я вот маме расскажу, так она тебе задаст…
- Что ты, Алёнушка, что ты, Христом Богом прошу, не надо, это всё глупость моя, глупость одна, а она расстроится, а у неё и так нервы. Будет бояться заходить ко мне… Да только чего бояться, всё равно уж скоро…
Растрепав перед зеркалом причёску и едва подведя губы, Алёнка выскочила на крылечко, уже подсушенное яркими тёплыми лучами.
- Во, фигня какая, - думала она мимоходом, - бабуля и война, никогда бы не подумала. А я? Что, и я бы смогла? Не знаю…