Когда сердце жены перестало биться, Андрей Семенович Хохлов поцеловал ее сначала в правый глаз, потом в левый, потом снова в левый, вышел из палаты и попросил врачей и медсестер хотя бы десять-пятнадцать минут не беспокоить Лидию Петровну:
- Дайте ей побыть одной, она всю жизнь об этом мечтала, но не получалось. Это не против правил?
В строгом сером костюме-тройке, застегнутом на все пуговицы, невозмутимый, с благожелательной улыбкой на гладко выбритом лице, он казался воплощением спокойствия и здравомыслия.
Заведующая онкологическим отделением — крупная дама с седым ежиком на голове и ярко-красными клипсами до плеч — внимательно посмотрела на него и кивнула:
- Хорошо.
Хохлов поблагодарил, сел в машину и уехал домой, где его ждали сыновья и дочь. Ужин прошел в молчании. Когда старший сын спросил, надо ли приглашать на похороны оркестр, Андрей Семенович сказал:
- Нет, слишком шумно.
После ужина дочь заговорила о том, что отцу в такой день негоже оставаться одному, но Андрей Семенович сказал, что именно сегодня нуждается в одиночестве.
Проводив детей, он заперся в спальне, достал из обувной коробки толстую тетрадь и принялся рвать и жечь бумагу. Ему не хотелось, чтобы сыновья и дочь узнали о том, что у их матери был любовник. Он был всегда откровенен с детьми, но было в жизни что-то, о чем стыдно говорить вслух, и он об этом не говорил. Не стал говорить и на этот раз.
Лидия Петровна, женщина эмоциональная да вдобавок учительница русского языка и литературы, до самой смерти сочинявшая стихи, называла мужа «благородным воплощением нормы», той нормы, которая требует от человека твердости, стойкости, а подчас даже бесстрашия, той нормы, которая — и только она — позволяет человеку отличать добро от зла.
Андрей Семенович считал свою работу в военной прокуратуре такой же рутинной, как у сантехника, починяющего унитазы, или у Бога, заставляющего солнце вставать на востоке.
Был он человеком малоразговорчивым. После возвращения из Афганистана, где он был дважды ранен и награжден орденом Красной Звезды, его все спрашивали: «Ну что там? Как там?» И на все эти вопросы Андрей Семенович отвечал одинаково: «Жарко».
Он был из тех людей, которые если говорят «да», то это значит «да», а если говорят «нет», то готовы отвечать за свое «нет» хоть на Страшном суде. Об этом знали и коллеги, и начальство, а потому Андрея Семеновича и не втягивали в сомнительные дела. Он не сделал блестящей карьеры, но не запятнал репутации и дослужился до полковника юстиции.
Один из коллег, Артамонов, известный в прокуратуре весельчак и острослов, постоянно подшучивал над Хохловым, говорил, что Андрей Семенович — человек, родившийся в пиджаке, застегнутом на все пуговицы, и даже спящий в пиджаке, застегнутом на все пуговицы. Коллеги в шутку звали Хохлова Пиджаком Семенычем.
Был он невысоким крепышом с рябоватым лицом и седым ежиком на круглой голове, а Лидия Петровна — малокровной худышкой с детскими ногами, рыжеватой и близорукой.
Жизнь их была, в общем, заурядной: рождения детей, получение новой квартиры, цветы по праздникам, замена черно-белого телевизора на цветной, размолвки, примирения, покупка «жигуленка», потом «опеля», отдых в Анапе или Евпатории по профсоюзной путевке, книги — много книг. Андрей Семенович любил Честертона, Лидия Петровна — Блока. В воскресенье за ужином он выпивал рюмку водки, она — бокал красного. Сын-инженер называл их отношения «далеко зашедшей диффузией металлов».
За день до смерти жены Андрей Семенович наткнулся на ее дневник, в котором та признавалась в любви к некоему Сергею, Сереже, вспоминала их встречи, перебирая детали, иногда впадая в напыщенность, иногда в слезливость. Поначалу он подумал, что Лидия Петровна все это выдумала — и эту «счастливую дрожь нутра», и «лучистые глаза», и «пьянящую сперму», и «триста тридцать три тысячи жутких поцелуев», но некоторые детали убедили его в том, что это не вымысел. Эта ее внезапная страсть к кружевному нижнему белью смелых фасонов, к тяжелым маслянистым ароматам, к экспериментам в постели — тогда он отнесся с пониманием и сочувствием к неловким попыткам жены вернуть молодость. Она вдруг начала курить, читать Теренса Пратчетта и называть мужа «милым». Оказывается, она жила двойной жизнью, у нее был семнадцатилетний любовник, они спаривались на полу в гостиной, пока Андрей Семенович пропадал в командировках, а когда он возвращался домой, встречала мужа как ни в чем не бывало, и он ничего не подозревал...
Сидя у постели умирающей жены, он держал ее руку в своей и пытался понять, что же он чувствует. Неверная жена, обманутое доверие, слепой муж — все это такая горькая пошлость. Он не испытывал ни обиды, ни растерянности, ни гнева, словно отупев от боли.
Он смотрел на осунувшееся лицо Лидии Петровны, оглушенной морфием, и чувствовал жалость, только жалость. Но когда оставался наедине с собой, из каких-то неожиданных щелей души начинало подниматься что-то омерзительное, огромное, темное, пытаясь захватить его целиком и пугая своей безжалостной безымянностью.
Однажды ночью Андрей Семенович вспомнил, как в детстве на его глазах поезд сошел с рельсов и с надрывным скрежетом, визгом и треском, с хрустом круша шпалы, взрывая щебень и песок, пополз с насыпи, и он тогда бросился наутек, не разбирая дороги, ничего не слыша и не видя, и вдруг проснулся, вскочил, замер посреди темной спальни, весь потный, дрожащий, задыхающийся, мычащий, а утром долго стоял под душем, и весь день чувствовал себя разбитым, на ночь выпил водки, но сон повторился, и повторялся с той поры почти каждую ночь...
На похоронах он мучился тем, что не может сосредоточиться на чем-то важном, может быть, на главном, на том, о чем следует думать в церкви и на кладбище, а думает о дневнике жены и неразношенных туфлях, которые дернул его черт надеть именно в такой день. На поминках он мучился тем, что не может отвести взгляда от пышной груди дальней родственницы, надевшей платье со слишком глубоким вырезом. Ногти у священника были аккуратно подстрижены и покрыты бесцветным лаком, и это тоже мучило Андрея Семеновича, потому что в такой день стыдно обращать внимание на чужие ногти.
Стояла хорошая погода, и после поминок Андрей Семенович решил прогуляться.
Сын довез его по Садовому до Каретного Ряда, и Хохлов неспешным шагом дошел до Пушкинской площади, выпил кофе на Тверской и выкурил сигарету.
Он старался не думать о дневнике Лидии Петровны, а особенно о том, что чувствует сейчас, потому что не умел и не любил копаться в своей душе. Он не страдал нравственным косоглазием — так его любимый Честертон называл склонность человека смотреть в себя, а не на мир, и с удовольствием любовался стройными ножками молодых женщин, бежавших мимо за его спиной и отражавшихся в витрине книжного магазина.
У памятника Юрию Долгорукому он обратил внимание на девочку лет шестнадцати-семнадцати, которая собирала подаяние в толпе. Она была похожа на китаянку или кореянку, красива детской глуповатой милой красотой, в платке, надвинутом на лоб, в тесных джинсах, старой куртке, с рюкзаком за спиной, и при ходьбе припадала на левую ногу. В руках она держала картонку с надписью «Подайте на операцию», медицинскую справку, завернутую в пленку, и полиэтиленовый пакет для подаяний. Никто не подавал. Вскоре она спрятала картонку в пакет, убрала пакет в рюкзак, купила мороженое и побрела вниз, к Манежной, уже не припадая на левую ногу. Несколько минут постояла на углу Охотного Ряда, глядя на Кремль, потом спустилась в метро.
Андрей Семенович потерял девочку из виду у касс, снова увидел ее внизу, на платформе, в окружении полицейских. Один из них вертел в руках медицинскую справку.
- Гипоплазия тазобедренного сустава, - сказал он, возвращая ей справку. – Значит, хромаешь… ну хромай дальше, только не побирайся…
- А сустав у нее ничего, - сказал другой полицейский, провожая взглядом девочку, которая удалялась, ловко прихрамывая. – Очень даже ничего…
Хохлов прибавил шагу, поймал девочку за рукав.
Она вжала голову в плечи, обернулась.
- Не бойся, - сказал Андрей Семенович. – Как тебя зовут?
- Ну Лиза, - ответила она. – А тебе что?
- Пойдешь со мной, Лиза? Не бойся…
- А я и не боюсь.
- Ко мне пойдешь? Ты же, наверное, голодная?
- Ничего я не голодная, - сказала она. – Ну ладно. Сколько?
- Что сколько?
- Сколько дашь? Тыщу дашь?
- Тыщу.... – Андрей Семенович достал из бумажника пятисотрублевую купюру. – Остальное потом, хорошо?
- Ладно, - сказала она, пряча купюру за пазуху. – Только без орала. Анал сколько хочешь, а орал – нет. Меня с него рвет.
- Орал?
- У меня рот маленький, - сказала она. - Мелкий.
- А-а… нет, просто пойдем… дай руку…
- Руку еще зачем?
- Не хочешь – не надо…
- Ну ладно. – Она взяла его за руку. – Теперь доволен?
- Хорошо, - сказал Андрей Семенович. – Молодец.
Наверху он поймал такси.
Они сели сзади и всю дорогу держались за руки.
Лиза искоса поглядывала на Хохлова, покусывая губу и морща лоб. Рука ее потела и подрагивала. Андрей Семенович, взволнованный, с красным лицом, глубоко дышал, втягивая ноздрями запах ее тела, но ни разу на нее не взглянул.
В супермаркете, занимавшем весь первый этаж жилого дома, он купил водки, вина, сыра, ветчины, хлеба, лимонада и несколько шоколадок. Он тыкал пальцем в шоколадку – она кивала, и он покупал.
В прихожей она ловко скинула растоптанные туфельки, сняла рюкзак, прошла в гостиную, села на диван, подпрыгнула.
- Класс, - сказала она. – Это твоя квартира?
- Да.
- А жена где?
- Нету жены. Сегодня похоронил.
Она встала, подошла к комоду, на котором стояла фотография — Андрей Семенович в мундире об руку с Лидией Петровной.
- Ты военный, что ли?
- Вроде того.
- Ну ладно, а где здесь помыться можно?
- Там. Дверь справа.
Он порезал мясо, сыр, хлеб, открыл водку и вино, достал ножи и вилки из праздничного набора.
- Круто, - сказала она.
Андрей Семенович обернулся.
Она стояла в дверном проеме, завернувшись в полотенце, с мокрыми кудрявыми волосами, достававшими до плеч, босая – лак на ногтях ног кое-где облупился.
- Там халат висит, - сказал он. – Я сейчас…
В ванной он обнаружил на полотенцесушителе ее постиранные трусы и лифчик. Трусы были заношенные, а пуговки на лифчике разные – одна белая, другая голубая.
Он вернулся в кухню с махровым халатом. Лиза сбросила полотенце и, стоя к нему спиной, надела халат. Кожа у нее была смуглая, ложбинка на спине покрыта нежным пушком, на ягодице красовалась татуировка в виде дельфина.
- Тебе вина? - спросил он. - Да ты садись, садись...
- Не, вино я не пью, лучше водки.
Он разлил водку по хрустальным рюмкам.
- Ну, за знакомство!
Выпили.
Лиза взяла руками несколько ломтей ветчины и сыра, сложила, свернула трубочкой, откусила.
- Сама-то откуда? - спросил Андрей Семенович. - Откуда приехала?
- Я-то? Из Данкова.
- Данков... это где-то под Липецком?
- Ага, где-то. - Вытерла руки о полотенце. - Наливай, что ли.
Выпили.
- А ты любил жену? - спросила Лиза.
- Не знаю, - сказал Андрей Семенович. - Любовь — это для детей, а взрослые просто живут...
- Не, - сказала Лиза, - без любви нельзя. Без любви дети рождаются некрасивыми.
- Я об этом не думал, - сказал Андрей Семенович. - Я всю жизнь жил готовыми делами, которые не я придумал. Другие придумали, а я только исполнял. Привык. Наверное, мне нельзя думать обо всем этом... душа, любовь, смысл жизни — мне об этом думать противопоказано. Пытался — не получается. Я даже не понимаю, что чувствую. Вот жена умерла — это горе, а я не чувствую. Перед самой ее смертью узнал, что она мне изменяла... это же обидно, оскорбительно, унизительно — а я не чувствую... она лежит в палате без сознания, и мне ее жалко, и мне стыдно, и все, ничего больше не чувствую... почему мне стыдно, если стыдно должно быть ей, — не понимаю... наверное, потому, что она уже не могла ничего чувствовать, а я еще мог, вот мне и было стыдно... попробовал о душе думать, заглянул в нее, а она вся загромождена каким-то хламом... какие-то стулья, книги, занавески, кредит на машину — и ничего своего...
- А у тебя и машина есть?
- Есть. «Опель».
- А я «мерседес» люблю, - сказала Лиза. - Красивая машина «мерседес».
- Нет, - сказал Андрей Семенович, - мне это противопоказано. У меня непереносимость лактозы, нельзя ничего молочного, даже сыра нельзя, вот так и с этими делами, с душой и любовью... противопоказано...
- Как тебя зовут?
Он усмехнулся.
- Олег.
- Не, - сказала Лиза. - Какой ты Олег? Олег высокий, блондинистый, а ты — ты настоящий Николай. Или Мишка.
- Андрей я, - сказал Хохлов. - Андрей Семеныч. А друзья дразнят Пиджаком. Пиджак Семеныч.
- Пиджаки любишь? - Лиза рассмеялась. - Пиджак Семеныч! Ну надо же!
Она села к нему на колени, обняла за шею.
- Не плачь, Пиджак Семеныч, а то я тоже сейчас разревусь.
- Я не плачу, - сказал Хохлов, - я людей убивал и не плакал... мне это противопоказано...
- На войне убивал, что ли? - Она зевнула. - На войне все убивают. Может, пойдем уже?
Они выпили по рюмке и отправились в спальню.
Лиза сбросила халат и залезла под одеяло. Андрей Семенович снял пиджак, рубашку, брюки, носки, сложил на стуле и лег рядом с ней.
Лиза хихикнула.
- Ты чего, так и будешь лежать? Ты меня потрогай, что ли. Дай-ка руку-то... - Положила его руку на свой живот. - Если не хочешь, тогда спи, что ли... тогда давай поцелуемся — и спать...
Он поцеловал ее — она ответила, прижалась к нему животом.
- Может, снимешь трусы-то? - прошептала она. - Трусы, говорю, сними...
Он снял трусы и выключил ночник.
Потом он принес вино, они выпили, закурили, Лиза стала рассказывать о себе, а Андрей Семенович лежал на спине и молчал. Он слишком поздно стал думать о том, против чего у других людей с юности вырабатывается иммунитет, и понимание трагизма жизни и неразрешимости этого трагизма входили в их жизнь естественным или, во всяком случае, привычным образом, как намозоленная шея в хомут, а он ко всему этому просто не привык, и теперь у него появились чувства, которых он никогда по-настоящему не знал, хотя и много читал, и включилось дремавшее всю жизнь воображение, и он растерялся, не понимая, что с этим делать.
И что делать с этой девочкой — этого он тоже не знал. Не понимал, чем она его вдруг привлекла, почему он привел ее к себе и занялся с нею любовью, ведь с ним никогда такого не случалось, все это было внове, и он не мог справиться с этой новизной. Новизна всегда была для него новыми покупками, новыми знакомствами или новыми могилами, а эта новая новизна была чем-то пугающим, страшным, грозным, потому что была она совершенно непонятной и постыдной...
Он курил и слушал Лизу, которая рассказывала о какой-то «мамке», следившей за тем, чтобы девочки вовремя сдавали выручку — пятьсот рублей, а все, что сверх, они оставляли себе, а пятьсот рублей каждый день вынь да положь, поди-ка их заработай, когда все москвичи такие жадные, вот и ходишь целыми днями по метро, из вагона в вагон, и все без толку, а вечером возвращаешься в квартиру, где живут еще шесть девочек, съешь стакан доширака, выпьешь пивка, посмотришь телек, потом придет Дауд, проверит, все ли дома, все ли в порядке, и, может, ляжет с кем-нибудь, с какой-нибудь полусонной девчонкой, привычно раздвигающей ноги и думающей о салоне красоты, где она устроится работать, как только поднакопит денег, а потом они засыпают, спят вповалку на полу, натянув одеяла до ушей, молодые, глупые, жадные, некрасивые, никому не нужные и нелюбимые, нет, нелюбимые...
Андрей Семенович вдруг встрепенулся, прижался к девочке, крепко ее обнял и сказал:
- Оставайся со мной, Лиза. У меня скоро отпуск, поедем в Египет, там теплое море, будешь купаться, загорать, все забудем... оставайся...
Лиза помолчала, потом по-бабьи вздохнула и сказала:
- Ну ладно, Пиджак, уговорил, только не обижайся — рот у меня мелкий...
Утром они опохмелились холодной водкой, потому что оба чувствовали себя нехорошо. Съели яичницу с колбасой, снова выпили, отправились в постель, занялись любовью, заснули, а когда проснулись, Андрей Семенович опять спросил у Лизы, останется ли она с ним.
- Ты упрямый, - сказала Лиза. - Тогда надо паспорт у Дауда забрать, мой паспорт у него. А ты правда в Египет отвезешь? Без балды?
- Без балды, - сказал он. - Значит, у тебя и загранпаспорта нету? Ничего, сделаем.
Пока она принимала душ, он прикидывал, что делать. Привлекать полицию нельзя, это он понимал, а значит, придется действовать в одиночку. Угрозами ничего не добьешься, в таком бизнесе крутятся тертые люди, средство одно — деньги. Он был готов отдать все свои сбережения, но думал, что обойдется ста тысячами рублей. Ну двумястами тысячами.
Андрей Семенович побрился, тщательно оделся, взял из сейфа триста тысяч рублей в банковской упаковке, проверил, заряжен ли пистолет, выпил рюмку водки, сунул в карман фляжку, вызвал такси.
Лиза жила неподалеку от «Братиславской» в старом девятиэтажном доме с потеками смолы на фасаде.
- Ты с ними сам говори, - сказала Лиза. - Меня они слушать не будут.
Выйдя из лифта, она свернула направо, а Андрею Семеновичу пальцем указала на дверь слева.
- Они там все. Мы тут, а они там.
- Много их?
- Двое. Братья они, двое.
И скрылась за дверью.
Андрей Семенович глотнул из фляжки, позвонил.
Дверь открыл молодой мужчина лет тридцати.
- Вы Дауд?
- А что надо?
- Я насчет Лизы... девушка у вас тут живет...
- Какой Лизы? Нету тут никакой Лизы.
Он попытался закрыть дверь, но Хохлов успел вставить ногу в щель.
- Да погодите же! Я заплачу! У меня деньги с собой...
- Ты кто такой? - повысил голос мужчина. - Какие деньги? Дауд! - крикнул он в глубину квартиры. - Дауд, тут какой-то мужик...
- Так вы не Дауд? - Андрей Семенович опустил руку в карман, сжал рукоятку пистолета. - Что ж вы мне тогда голову морочите, а? - Его затрясло от гнева. - А ну пусти!
Мужчина отпустил дверь, отпрыгнул, схватил бейсбольную биту, стоявшую под вешалкой, но Андрей Семенович выстрелил ему в живот, перешагнул через тело, выстрелил в маленького толстяка, бросившегося ему навстречу из кухни, ногой открыл дверь в гостиную, пригнулся — пуля прошла выше — и дважды выстрелил в огромного детину с обрезом в руках, потом в женщину, которая попыталась ударить его палкой, потом в другую женщину, прижимавшуюся к стене, потом в визжащую девушку, закрывавшую глаза руками, потом сел на стул, положил пистолет на стол, покрытый красной плюшевой скатертью, повернулся к Лизе, вбежавшей в гостиную, но она даже не взглянула на него — бросилась в соседнюю комнату, через минуту вышла с полиэтиленовым пакетом.
- Паспорт забрала, - сказала она с радостью. - Ну пошли, что ли?
- Куда пошли? - не понял он.
- Ты ж говорил, Египет... паспорт я у них свой забрала, теперь можно...
- Лиза, тут люди...
Она пожала плечами.
- Везде люди.
- Надо полицию вызвать...
- Ну как хочешь.
Она ушла, перешагнув через труп в прихожей и оставив дверь открытой.
Андрей Семенович слышал, как побирушки и проститутки из квартиры напротив, переругиваясь злым шепотом, вытаскивали вещи на лестничную площадку и бежали вниз, как стучали колесики их чемоданов по ступенькам, но это происходило в другом, прежнем мире, который не имел никакого отношения к его новому миру. Он еще не понимал, что тут произошло, почему он убил всех этих людей, но теперь наконец ему стало легче, он успокоился, хотя правая рука все еще подрагивала...