Христиан Яковлевич Гюббенет, под влиянием своего безмерного благодушия, желая оказать посильную помощь страждущим, оставил мирную хирургическую кафедру в Киевском университете и предложил свою помощь для практической деятельности в этом аде страданий, смерти, разрушения.
Небольшого роста, худощавый, с большой головой, в пестрядевом халате, сверх которого такой же передник с нагрудником, в очках забрызганных кровью, с засученными рукавами, - таким проявлялся в своей деятельности этот добросердечный труженик.
Это был очень симпатичный и всеми уважаемый человек, находившийся в самых дружественных отношениях с П. С. Нахимовым.
В своих воспоминаниях профессор Гюббенет сообщает:
Приступая к своей деятельности, я был поражен благоговейным изумлением пред редкой силой воли и выносливости раненых. После вылазки с 11 на 12 марта генерал-лейтенанта Хрулева против Камчатского люнета, к 5 часам утра было в здании Морского Собрания более тысячи раненых, считая в том числе и пленных: по недостатку мест некоторые должны были лежать на полу, рядом наши и французы.
Я смотрел с раздирающим сердцем и с чувством глубокого умиления на эту картину мученических страданий. Глядя на наших тяжело раненых, лежавших спокойно, самоотверженно и даже с довольным чувством исполненного долга, я невольно думал, что с подобной армией можно завоевать весь мир.
Некоторые спокойно курили трубку; один даже вынимал табак из сапога почти оторванной ноги и просил потом унести отрезанную ногу и возвратить ему сапог. Матрос Количенко, перенеся спокойно ампутацию руки выше локтя, попросил после операции вина, поднял поданный ему стакан и выпил, обратясь ко мне со словами: - За ваше здоровье!
Подобные примеры не составляли единичного случая. Те, которые воображают, что такое множество раненых выражают свои страдания хором жалоб и криков, сильно ошибаются.
Большей частью они лежали спокойно, и лишь изредка слышались раздирающее душу вскрикивание или сдержанные, не прерывающиеся, глухие стоны от невыносимых болей.
Мне кажется, что картина, изображающая раненых в таком виде, как она представляется врачу после большого сражения, не только дала бы своевременные усилия к устранению ее, но с другой - послужила бы наиболее поучительным назиданием будущим поколениям о том пренебрежении к смерти и готовности жертвовать собой за царя и отечество, которыми отличались наши герои.
Все те рассказы из классической древности о перенесенных из любви к отечеству страданиях, с которыми, ради целей воспитательных, знакомят наше юношество, оказываются единичными и бледными в сравнении с одиннадцатимесячными массами случаев мученической смерти защитников Севастополя.
О французах Гюббенет дает следующие замечания:
Хотя имели положительные сведения и доказательства тому, что союзные войска претерпевали много лишений зимой, вследствие недостатка в сносных помещениях, в теплом платье и топливе, только редкие подтверждали эти извести.
Один из них, на предложенный ему вопрос, не страдали ли они от холода в своем лагере за недостатком топлива, отвечал: - Нет, нисколько; мы имеем для этого Forey et Bosquet (имена французских генералов).
Когда союзники штурмовали Селенгинский, Волынский и Камчатский редуты, и мы, а равно и неприятель, потеряли очень много людей, к нам попало значительное число раненых французов.
Трудно описать те ужасы, которые в эти дни приходилось испытывать врачу при наплыве множества раненых. Неудивительно, что раненым французам пришлось ждать, пока самая экстренная помощь будет оказана нашим воинам; но мы, врачи, сознавали, что с пленными ранеными война прекращена и что человеколюбие требует полного нашего к ним участия, а потому невозможность наша поспеть всюду одновременно ложилась тяжело на нашу совесть.
От замедления в помощи положение их ухудшалось; но ни крики, ни упреки, ни жалобы не дошли до нас, когда мы вошли к ним: каждый из них терпеливо ждал очереди. Все что слышалось от них было приглашение подойти к ним в таком выражении: C’est mon tour, m-r le major (теперь моя очередь...).
Один зуав, по имени Жоли, был необыкновенно весёлого нрава до того, что во время операции он не переставал улыбаться и рассказывать разные забавные случаи.
Такого же нрава был поручик Alphonse Chotard, которому тоже пришлось отнять ногу выше колена; после ампутации он нашел достаточно силы выразить, в особенно вежливой и шутливой форме, свою благодарность за то, что его лишили ноги.
Из рассказа Уильяма Рассела (британский корреспондент газеты The Times) об обороне Севастополя
Было ровно 55 минут 12-го, когда, стоя на Каткартовом холме, я услыхал крик одного офицера: - Французы идут на Малахов курган. Между этим курганом и ближайшей французской траншеей было всего около 60 шагов.
Действительно, я увидел, что зуавы быстро перелетели чрез канаву и взобрались на парапет прежде чем русские встретили их из одного орудия; но мгновенно раздались залпы.
Наступила страшная борьба, как вне, так и внутри знаменитого укрепления, взятие которого Франции дало славу победителя, а Пелисье титул герцога (фр. duc de Malakoff).
Я смотрел напряженно, но облако пыли мешало мне видеть. - Глядите! - снова раздался голосе офицера. - На кургане флаг! Нет, два флага - трехцветный и наш. Нам теперь действовать.
Это был сигнал для атаки англичанам большого реданта. Все зрительные трубы и бинокли были направлены на нашу пятую параллель, и сердце каждого стало лихорадочно биться при виде, как красные мундиры перелезли чрез парапет и пустились бегом к реданту.
Но в ту же минуту раздались страшные выстрелы из этого укрепления; в нем открылись неподозреваемые нами амбразуры, и ядра, картечь и пули, из пушек и ружей, посыпались дождем.
В несколько мгновений передовые ряды штурмующих были уничтожены; все шедшие впереди офицеры погибли; роты, снабженные лестницами, саперы и стрелки падали грудами поде роковым огнем.
Колоны все-таки шли вперед, но ими приходилось переступать чрез павших товарищей, и их ряды также быстро пустели. Не смотря на это, мы видели, что красные мундиры показались на вершине реданта и были уверены, что он наш; но этому не суждено было осуществиться.
Густой дым скрывал борьбу внутри, куда уже достигли сотни наших солдат, а извне застилали землю груды трупов, и как мы ни смотрели в сторону наших параллелей, где недвижно стояли наши лучшие полки, не видно было, чтобы их двинули на помощь, в то время, как Русские ежеминутно усиливались подходящими солдатами.
Нам казалась каждая минута целым часом; всюду мы слышали гневные восклицания: «Где же резервы?» Хотя весь фронт Севастополя принимал участие в страшной канонаде и на Малаховом кургане бой становился ежеминутно сильнее, но мы видели только одно - отступление наших солдат.
Виндгам, принявший начальство над штурмующими колонами, послал несколько офицеров с просьбой о помощи; но одни из них были убиты, а другие тяжело ранены. Тогда сам Виндгам, войдя в ближайшую параллель, стал просить сэра Кадингтона (?) о немедленной посылке всех резервов; но пока они переговаривались, наступил конец.
Мы с ужасом увидели, что красные мундиры выбежали из амбразур и бросились в ров; русские следовали за ними, стреляя из ружей. Мы потеряли в полтора часа 153 офицера и 2447 солдат, а главное, мы потеряли право разделить с Францией честь победы.
Французы также понесли большие потери и были отбиты везде; но им удалось удержать за собой Малахов курган, а наши храбрейшие, лучшие люди без всякой пользы устилали своими трупами всю местность вокруг реданта.
В виду победы Пелисье (Жан-Жак) и продолжающегося огня со стороны русских, англичане решили возобновить штурм реданта на следующее утро, в 5 часов; но в полночь раздались страшные взрывы в Севастополе, который покрылся заревом пожара.
Потом быстро последовали, один за другим, взрывы русских пороховых магазинов и укреплений; а когда стало светать, то увидели неожиданное зрелище: Севастополь представлял океан огня; все было в нем разрушено, флот потоплен, и Русские войска, перейдя чрез мосты южной бухты и главного рейда на Северную сторону, уничтожили затем мосты по ненадобности.
Отступление Горчакова было совершено с мастерскими искусством. Перед самым закатом солнца, накануне, он сделал последнее усилие, чтобы выбить французов с Малахова кургана; а когда это не удалось, то он приказал очистить Севастополь, для чего меры уже давно были подготовлены с удивительным уменьем.
Прикрыв свой тыл горящим городом и роковыми взрывами, парализовавшими всякое наступательное движение, он перевел свою армию узкими колонами чрез глубокий рукав моря, в виду двух сильнейших флотов в мире.
Он, как на параде, провел свои полки, взорвал свои укрепления и потопил свой флот.
Из рассказа Авдия Николаевича Супонева-младшего (внука и полного тезки владимирского губернатора А. Н. Супонева) об обороне Севастополя
27-го августа 1855 года Инкерманская эспланада далеко до полудня была покрыта штабными. Мы видели, что против нашего левого фланга, начиная с Малахова кургана, выставлены были целые массы неприятельских войск; нам было также известно, что и с нашей стороны гарнизон Севастополя был усилен почти до 50000 человек, из коих половина стояла на Корабельной (Корабелке).
Все ждали приближения решительной минуты и были начеку.
С тревожным, болезненным чувством смотрел всякий из нас на грозные французские и английские батареи, безустанно посылавшие один выстрел за другим на Севастопольские бастионы.
За все три дня последнего бомбардирования, неприятелем было выпущено до 150000 артиллерийских снарядов; если прибавить к этому штуцерные пули, то невольно содрогнешься при мысли о той массе свинца и чугуна, которая ежеминутно лилась на Севастополь и одну за другою вырывала целые тысячи из рядов его защитников.
Нечто более ужасное, более адское, трудно себе представить. На каждом шагу видно было, как здоровые солдаты, несшие раненых товарищей (мертвых уже не подбирали), падали вместе с носилками, подкошенные вражескими бомбами, ядрами и пулями; отовсюду слышались стоны и вопли раненых, отзвуки от падения тел убитых.
Все это смешивалось с грохотом пушек, с ружейными выстрелами, с криками и возгласами отдаваемых приказаний. Это была развернувшаяся картина всеобщего разрушения, людских страданий и скорбей, над которой спускался, в быстром полете, ангел смерти.
Около 11-ти часов неприятельский огонь стал утихать, делался реже и реже, а с тем вместе началось, между траншеями и контр-апрошами, движение войсковой массы к укреплениям города.
Маневр этот уничтожал всякое сомнение в дальнейших намерениях осаждавших, а через несколько минут после полудня сигнальный телеграф оповестил о начале штурма.
Коляска главнокомандующего была мигом подана, и Горчаков (Михаил Дмитриевич, руководил обороной Севастополя с февраля по август 1855 года), с генералом Коцебу (Павел Евстафьевич), быстро направились по дороге в Севастополь; за ними двинулась и вся свита. Невольно сжалось сердце, не смотря на ожидания всего худшего, когда, подъезжая к Северной стороне, мы увидали на Малаховом кургане развевавшийся флаг французского полка полковника Мак-Магона.
Мы ждали всего, но не думали, чтобы первым досталось в руки врагов священное для нас место геройской кончины Корнилова, Нахимова и Истомина, этих героев-бойцов за спасение Севастополя.
Впоследствии узнали мы о подведенной неприятелем под ров мине, разрушившей вал и завалившей ров землею, по которой легко уже было добраться внутрь укрепления, о геройской, полной самозабвения, защите Модлинским полком Корнилова бастиона (полковник Аршеневский Николай Алексеевич погиб в рукопашном бою при штурме 27 августа, вместе со всеми батальонными и ротными командирами, всеми фельдфебелями и большей частью личного состава; остаток полка в количестве 114 человек вырвался из окружения под командованием контуженного прапорщика), о ране Хрулева, о пленении генерала Буссау (Вильгельм Христофорович?).
- Отовсюду штурм отбит за исключением Малахова, но и оттуда можно вытеснить французов, - успокоительно донес начальник Севастопольского гарнизона, граф Остен-Сакен (Дмитрий Ерофеевич), встретивший князя Горчакова на мосту. У Николаевского укрепления стоял начальник штаба гарнизона, князь Виктор Васильчиков.
- Неприятеля можно выбить с Малахова кургана, - не то спросил князя Васильчикова, не то утвердительно проговорил главнокомандующий (Горчаков).
- Да, можно, пожертвовав еще десятью тысячами, - отвечал князь Васильчиков со своим обычным невозмутимым хладнокровием и ни перед чем не останавливавшейся прямотой.
Князь Горчаков задумался. Молча, вышел из коляски и пошел к Николаевскому укреплению, где занял одну комнату и куда тотчас позвал князя Васильчикова. Что же касается до начальника главного штаба, то он, узнав, что племяннику его, лейтенанту (кажется) Коцебу, оторвало обе ноги, впал в уныние и никакого участия в дальнейших распоряжениях в этот день не принимал.
Вскоре к главнокомандующему был потребован состоявший при нем П. К. Меньков, а затем и находившийся при главной квартире, адъютант военного министра, князь Анатолий Барятинский, который в тот же день отправился в Петербург с донесением Государю (Александр II) об очищении южной части Севастополя и о причинах, вызвавших такое решение.
Тогда же даны были соответствующие распоряжения и, с наступлением сумерек, началось постепенное движение войск наших с бастионов к мосту и к Павловской пристани. Приказано было, перед уходом каждой части, взрывать те укрепления, которые она обороняла.
Князь Горчаков в эти минуты преобразился до того, что был неузнаваем. Обыкновенно рассеянный, быстрый, нервный, нетерпеливый, 27-го августа он был точен, определителен в отдаваемых приказах, внимателен к каждой мелочи, готов выслушать всякого.
Только раз, после того как все распоряжения были сделаны, встретили его бесцельно бродившим по узким улицам, ведшим к одному из бастионов и продольно обстреливаемым неприятелем с Малахова кургана.
Вокруг свистали пули, летали ядра, бомбы; а князь шел один, со сложенными за спину руками, с неопределенным, вперед устремленным, взглядом. Такой же взгляд был у него и 4-го августа, в долине Черной речки.
Покончив последний взрыв, молча шли войска к переправе, прикрытые быстро наступавшей темнотой. Трудно описать, что происходило в эти мгновения в душе защитников Севастополя, который был дорог им по вынесенным на его бастионах страданиям и лишениям, по перенесенным там опасностям.
Испытываемые чувства невольно вырывались наружу: у многих навертывались на глаза слезы; другие, в особенности старики-матросы, рыдали как дети.
Неприятель заметил необычное движение по разрушенным улицам; он догадывался в чем было дело, но не двигался вперед из опасения взлететь на воздух, предполагая, что улицы были заминированы.
Поэтому он предпочел ограничиться усиленным обстреливанием того места Севастопольской бухты, где наведен был мост, по которому в одну ночь должен был пройти многотысячный гарнизон.
Ядра и бомбы то и дело падали в воду по обе стороны переправы, но Господь хранил наших героев: ни одна бомба, ни одно ядро не попали в мост и не причинили ни малейшего вреда переходившим.
Что это была за страшная и, с тем вместе, что за дивная ночь! Погода стояла тихая; на небе светились звезды, меркнувшие перед ярким пламенем горевших зданий и укреплений и перед не мене ярким блеском светящихся ядер, пронизывавших небесный свод по разным направлениям.
Деревья на бульваре и около библиотеки горели; а внизу, у переправы, по мосту двигались тесной вереницей, один за другим, офицеры и солдаты разных команд и частей войск, без порядка номеров и названий.
Тихо, без шума и толкотни, шла вся эта масса: до того сильно было впечатление переживаемого. Как много величественного и поражающего своим внутренним трагизмом было в этой картине!
Когда, на утро 28-го августа, к переправе, подходил наш арьергард, главнокомандующий вышел из Николаевского укрепления. С невыразимым чувством сердечной тоски взглянул маститый воин на дымившиеся развалины города и снял фуражку, преклоняясь перед этими памятниками беспримерного геройства; две крупные слезы показались на его морщинистых щеках.
Тяжело было глядеть на неподдельную скорбь человека, по существу своему рыцаря без страха и упрека, ни в чем неповинного, принявшего помимо воли предводительство Русской армией, и сознававшего, что под развалинами Севастополя погребалась его личная слава.
- Знаете ли вы, господа, что мне более всего знакомо из астрономии? - спросил он по-французски, перед тем, чтобы переправиться на Северную сторону.
- Моя несчастная звезда! - отвечал он сам на свой вопрос, и был прав.
Так закончилась великая эпопея, героями которой явились сыны Русского народа, моряки, армейцы и крестьяне-ополченцы. Тысячи из них лежат в Братской могиле, под памятником, величественным и трогательным; другие тысячи схоронены в глуши наших провинций, и только небольшая, сравнительно, часть из них доживает теперь свой век, воодушевляясь и оживая при воспоминаниях о пережитом в великие, святые дни Севастопольской обороны.
#крымская война #оборона севастополя #крымнаш #librapress