Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Как и всегда - благодарю всех, прочитавших первые три главы, и очень надеюсь, что продолжение не разочарует- насколько вообще может не разочаровать (а хотелось бы - "обольстить") авторская проза на Дзене.
Счастливый сонъ
«Большинство людей счастливы настолько, насколько они решили быть счастливыми»
(Авраам Линкольн)
«Принцип «всё или ничего» обычно в России оставляет победу за «ничем».
(Николай Бердяев)
Глава 1. Отъезд
Глава 2. Дом на озере
Глава 3. Новая жизнь
4. Светская жизнь
В октябре по утрам уже стало подмораживать, туман на озере подолгу не рассеивался, в доме приходилось чаще топить и жечь больше свечей, так как и световой день тоже ощутимо сократился. «Вот ведь – статья расходов!» - недовольно сказал удивленный сын большого города Сергей Иванович, до того распоряжавшийся освещением вольно, бездумно и простым нажатием пальца на выключатель. – «И отчего бы этому Филатьеву было не провести электричество?» Дом уже был вполне освоен обоими Ильиными, потому – хоть Сергей Иванович ни за что бы в этом не признался во всеуслышанье! – в его общении с женою образовался некий вакуум, ранее успешно заполняемый гостями, театрами и магазинами. Заткнуть эту брешь в Круглоозерье было решительно нечем, а потому Сергей Иванович сам предложил Полли начинать понемногу расширять (хотя само понятие «расширять» подразумевало вообще-то «делать узкое шире») круг их знакомств в местном обществе. Полли, давно этого ожидавшая и даже немного начавшая уже злиться на мужа, язвительно фыркнула:
- Если ты имеешь в виду заочно влюбленную в тебя попадью или учителя в хламиде, то, пожалуйста, без меня. Мне вполне хватает Эрнеста.
- Ну, зачем же сразу попадью, - развел руками уязвленный Сергей Иванович. – Да вот хотя бы барон Витт – чем плох? Признайся – ты и в Петербурге не так уж часто общалась с титулованной аристократией.
- Больно надо было, - не сдавалась Полли. – Ни к чему и здесь изменять принципам.
О каких принципах шла речь, Полли и сама не знала, просто сказала – и всё тут. Правда, по словам ее выходило, будто еще недавно ее звали чуть не во все дома высшего столичного общества, но она, сообразуясь с какими-то внутренними моральными нормами, цинично и без зазрения совести отказывала несчастным графам и князьям, чем повергала их в крайнее расстройство и беспросветное уныние. Сергей Иванович, отметивший сей нонсенс, хотел было беззлобно пошутить на эту тему, но, по обыкновению деликатно, отмолчался, продолжив:
- А я, пожалуй, все же отпишусь барону – пусть ждет в гости! А и в самом деле – отчего бы нам не проветриться, не познакомиться? Витт, мне помнится, слыл в Петербурге за большую умницу.
- Ну… съездим, - показательно зевнула Полли, признательная мужу за то, что не стал поддевать ее за очевидную глупость. Будучи крайне самолюбивой, она частенько раньше обижалась на такие «шпильки» со стороны Сергея Ивановича, чего в последнее время он стал избегать, ощущая себя немного виноватым за то, что обрек свою молодую и красивую жену на заточение в дремучей провинции.
Вмести они немедленно сели за сочинение послания губернскому аристократу, яростно споря из-за каждой фразы, в итоге родив на свет следующее послание.
«Ваше Высокоблагородие господин барон! (Тут у Сергея Ивановича с Полли вышел спор на тему – писать ли после «Высокоблагородия» имя-отчество, пока оба не вспомнили, что никто, собственно, и не знал – как зовут барона!) Покорнейше прошу прощения за то, что, будучи обременен неотложнейшими делами в новоприобретенном имении, не смог своевременно ответить на Ваше приглашение! Надеюсь, Вы поймете, с какими трудностями я и моя супруга столкнулись при вступлении в законные права владельцев весьма запущенного прежним хозяином имения, и не станете трактовать нас (на слове «трактовать» настояла Полли, которой оно почему-то очень нравилось и было каким-то образом увязываемо ею с высшим светом) как неблагодарных и склонных к затворничеству соседей. Если Ваше приглашение еще в силе, то соблаговолите сообщить подателю сего письма день, в который Вам угодно будет принять меня и супругу Аполлинарию Витальевну с визитом. С чувством глубокой признательности, Сергей Иванович Ильин, литератор».
- Как-то очень уж подобострастно, - с сомнением, выслушав окончательную редакцию, хмыкнула Полли. – И будто мы навязываемся.
- Помилуй, как же «навязываемся», если отвечаем только через две недели! – возражал Сергей Иванович. – Да мы, считай, наоборот, - щелчка ему по носу дали: мол, небось, ждал, что тут же примчимся? А вот и нет, господин хороший, мы и сами с усами!
На следующий день в имение Витта Пригожее, расположенное верстах в тридцати от Круглоозерья, был отряжен всячески наставленный прыскающим от смеха Сергеем Ивановичем вести себя чинно и с достоинством Захар, на что последний, недоуменно взирая на несдержанного ментора, не выдержав, наконец, ответил:
- Вы, барин, как маленький, ей богу! И так все понятно: фасон держать.
- Срезал, брат! – осекся Ильин, не обидевшись.
Захар вернулся лишь к вечеру, невозмутимо протянул листок всё той же, отменного качества, веленевой бумаги с фамильным баронским гербом, на котором неторопливым, обстоятельным почерком с мудреными завитушками над буквами «в», «б» и «д» было написано: «Милостивый государь Сергей Иванович! Позвольте выразить Вам признательность за отклик на мое письмо: разумеется, я понимаю трудности, с которыми Вы, верно, соприкоснулись в первые же дни Вашего местожительства на новом месте. Не стоило труда и извиняться за такие пустяки, тем более, что мое приглашение было достаточно общим и писано было с тем расчетом, что Вы рано или поздно сочтете возможным его принять. Рад, что это произошло, о дате же визита можете не тревожиться: я и моя семья готовы принять Вас и Вашу супругу в любой, выбранный Вами день безо всякого предварительного уведомления. Искренне Ваш, Родион Модестович Витт».
- Серьезный господин, - заметил Захар. – По всему видно – порода! И поместье у него – вашему не чета, один парк с аллеями – десятин на сто, может и более. Как письмецо ваше прочитал, фыркнул, подожди, говорит, братец, в людской, накормить велел, да лошадям корму задать. Я час ждал, два, после попросил уж тамошнего слугу: мне, говорю, не мешкая возвращаться было велено, нельзя ли поторопить барина? Смотрю – сам ко мне спускается: прости, говорит, братец, дела неотложные были! А глаза – строгие. У нас в полку командир на него похожий был: как гаркнет, так те, что помоложе, в штаны даже напускали…
Пока Ильины неспешно определялись с днем поездки в Пригожее, к ним внезапно нагрянул тот самый учитель из онуфриевской школы, о котором Филатьев предупреждал, что он не стрижется, трясет пеплом на пол и не подает при встрече руки, - Гертель. Случилось это в одну из суббот и в вечеру – как раз во время ужина, за которым Сергей Иванович самым подробнейшим образом комментировал недавний Высочайший Манифест 17-го октября и вместе с Полли отмечал зарождение парламентаризма в России. Был Сергей Иванович по этому поводу несколько нетрезв – чуть более, чем обычно по субботам, а потому появлению высокого человека в легком – не по погоде – заляпанном грязью пыльнике и в шляпе вроде тех, что носили майн-ридовские ковбои, несказанно обрадовался, как, впрочем, обрадовался бы и появлению любой живой души из внешнего мира.
- А я вот решил заглянуть на огонек, - с порога заявил вошедший, бесцеремонно скинул пыльник на диванчик рядом с камином, и, оставшись в кургузом пиджаке с замахрившимися донельзя краями рукавов и какой-то легкомысленной косоворотке под ним, уселся прямо к столу. – Много о вас говорят в уезде, так отчего бы нам уже не познакомиться. Моя фамилия Гертель, зовут – Василием Петровичем, и готов биться об заклад, что вам про меня, верно, уже наплели всяких кошмаров: дескать, наш местный enfant terrible – только не в том смысле, что богат, чего нет, того нет, а в том, что происхождения – низкого, поведения – самого ужасного, а во все дома вхож как к себе. Ведь, признайтесь, было?
- Ну, нечто вроде этого…, - зарделся и без того пунцовый Сергей Иванович. – Вас мне, честно говоря, только Филатьев и аттестовал, хотя и хвалил – за оригинальность мыслей.
- О! О! Филатьев! – небрежно поаплодировал его словам Гертель, украдкой поглядывая на потерявшую от развязности незваного гостя дар речи Полли. – Самый бестолковый и бесполезный член тутошнего общества, даже в кулаке Зыбине более проку для уезда, чем в сей персоне. Зыбин хоть какой-никакой, да прогресс несет: сеет семена капитализации, а, стало быть, и революции, хоть сам, наверное, менее всего ее может желать. А этот… как вылупился из папенькиного яйца разорившимся помещиком, так им и остался: хоть сейчас скульптуру с него лепи – «Персонаж ушедшего времени»! Еще, поди, и имение-то продать выгодно не сумел, за копейки отдал. Я выпью, пожалуй? – тут Гертель, кивнув, видимо, сам себе, налил себе чарку водки и, отсалютовав Полли как идущий на смерть римлянин – прекрасной патрицианке, проглотил оную как воду.
- Да вы бы закусили сперва…, - поморщился Ильин.
- Пустое. Впрочем…, - пожал плечами Гертель, цепляя вилкой соленый рыжик. – Вы, однако ж, не представились. Я, разумеется, сам виноват – вторгся, нарушил семейную идиллию, смутил и всякая штука… Хотя и знаю, что зовут вас Сергеем Ивановичем, и что вы – писатель. Что пишете – не читал, врать не стану, да и не интересуюсь: верно, беллетристика какая-нибудь. Дамы, несчастная любовь, благородный, но небогатый поручик… Верно? Терпеть не могу, но нашим уездным матронам, конечно же, нравится. А вот супруга ваша – загадочная фигура. Вы же ее ото всех прячете, давеча землемер Пряхин рассказывал, будто с месяц назад ее в бинокль у озера наблюдал – иначе, говорит, ее и не увидеть!
- Глупости какие! – пришел черед вспыхнуть и Полли. – Никто ни от кого меня не прячет. Зовут меня – Аполлинария Витальевна, если уж вы только сейчас этим поинтересовались. А ваш Пряхин – гнусный червяк: вместо того, чтобы подойти и познакомиться, людей из-за осины в бинокли рассматривает.
- Аполлинария Витальевна…, - нараспев произнес Гертель, запрокидывая голову к потолку и демонстрируя заросший щетиной кадык. – Как музыка… У ваших папеньки с маменькой был отменный вкус. А то, вообразите, - у нашего барона Витта – вы еще не знакомы? - супругу зовут Вера Семеновна. Хуже, кажется, и быть ничего не может! А Пряхин – он - да… презренный типчик с ничтожнейшим мировоззрением, не могу не согласиться.
Сергей Иванович, слушая Гертеля, нашел его, несмотря на откровенную невоспитанность и граничащую с хамством развязность, всё же весьма любопытным: колючестью и оригинальностью суждений, а еще более – показной мизантропией он чем-то напомнил ему Щапова, с тою только разницей, что Щапов был англоман и истинный dandy, а Гертель напоминал скорее парижского клошара. Чтобы окончательно разъяснить для себя этого господина, Ильин потряс газетой и, задорно сверкнув глазами, поинтересовался:
- Слыхали, конечно же, о государевом манифесте? Что думаете?
- О боже! – фыркнул Гертель, наливая себе еще водки. – За три дня, по-моему, уже десятый человек интересуется моим мнением по этому знаменательному поводу. Причем, заметьте, - вовсе не от того, что их и правда интересует мое мнение, а лишь потому, что непременно отыщется повод высказаться самому. Жена уже просвещена, глухой сосед – тоже, даже борзой Убегаю пришлось наслушаться политических сентенций… Простите, разумеется, я – не о присутствующих, так, заносит иногда, пардон. Что же до сего исторического документа – то… как бы это поприличнее? Не надо обманываться самим и, уж тем более, вводить в заблуждение борзую Убегая и глухого соседа. Как там у поэта? «Добрый папаша, к чему в обаянии умного Ваню держать?» Манифест – лишь уступка, сделанная с зубовным скрежетом и хватанием за сердце под давлением волны народного протеста. Да я вам так скажу: если бы не он, уже к Рождеству монархия в России вполне могла бы прекратить свое существование! Народ Манифест, конечно, не обманет, но, к глубочайшему моему сожалению, покажется манким для интеллигенции, а та уж выступит успокаивающим буфером. Не бывать империи конституционной монархией, и уж тем более – парламентской республикой: самодержавие, пока ему не прищемить хвост тысячами винтовок, ни за что не ограничит самое себя. Вот, если интересуетесь, вкратце…
- Вы что же – социалист? – откровенно заинтересовался гостем Сергей Иванович, до сего дня ни разу не имевший знакомств в этой среде.
- Как вы хотите, чтобы я ответил? – усмехнулся Гертель. – Давайте так, чтобы и вам было спокойнее, да и я не сглупил: нет! А то признаешься вам, вы назавтра доносец в Псков настрочите, а я и так под надзором, спасибо, что в школе преподавать дозволяют. Но вы не подумайте: в школе я – сею исключительно разумное, доброе и вечное, и то сдерживаюсь в рамках – не приличия, нет, в рамках, строго очерченных министерством образования. А вот вы, Сергей Иванович, чего вдруг из столицы к нам в буераки сбежали? От революции поди? Страшно стало? – с последними словами Гертель заговорщицки подмигнул явно приглянувшейся ему Полли.
- Покою захотелось, - честно признался Ильин, еще не понимая, какой кусок подкладывает в пасть хищному и языкастому троглодиту, ворвавшемуся без спросу к нему в дом, пьющему его водку и подмигивающему его жене. Полли – поняла сразу, а потому только покраснела заранее за произнесенную им искреннюю неловкость.
- О, покою?! – возбужденно подхватил Гертель. – Вы даже не интеллигент – в актуальной для России транскрипции! Вы – сом. Усатый жирный сом. Интеллигенция жаждет конституции и бегает если не по баррикадам и манифестациям, то хотя бы по кружкам таких же радетелей и говорунов, между сменой блюд успевая создать новые либеральные партии. А вас – в омут потянуло. Похвально, похвально…
- Послушайте! – не выдержала Полли, видя растерянное лицо Сергея Ивановича. – Мы вас не звали, вы сами явились: так имейте хотя бы на грош вежливости и удовлетворяйте свое любопытство как-то более терпимо. Нас, конечно, очень интересует ваше мнение, но не до такой степени, чтобы выслушивать ваши сентенции о том, о чем вы не имеете ни малейшего понятия…
- Аполлинария Витальевна…, - Гертель прищелкнул пальцами, видимо, выражая восторг оказанным ему отпором. – А вот вы, пожалуй, очаровательная и презубастая щука! Приношу свои извинения и прошу списать мои суждения на усталость и полнейшее отсутствие каких-либо моральных ориентиров. Да и идти мне уже все равно некуда: ночь на дворе! Если возражаете, я могу в бане переночевать. Да вот у вас и Анна Власьевна при месье Филатьеве не раз на постой пускала. Спросите у нее: канделябров не воровал, куски мыла по карманам не прятал, страницы из Писемского на самокрутки не рвал… Хотя постоянно одалживаюсь по части папирос. Не угостите ли? С учительского жалованья, знаете ли, не расшикуешься.
На Гертеля совершенно невозможно было сердиться: при всем его хамстве и беспардонности в нем, действительно, было что-то неуловимо обаятельное, хоть и весьма трудноуловимое. Полли только махнула рукой, про себя решив, что, пожалуй, разрешит мужу иногда принимать его – хотя бы для того только, чтобы подивиться силе и напористости мизантропических рассуждений этого экзотического оборванца.
Утром его уже не было, только рядом с диваном на полу стояло блюдце, щедро заполненное папиросными окурками.
- Ушел, окаянный, - проворчала Анна Власьевна, сердито топая полными ногами. – И откуда такие разбойники берутся? Вхожу в дом – а он уже к графинчику в буфет тянется. «Доброго, говорит, утречка, Анна Власьевна!», а глаза – бесовские, будто червонец из потайного места стянул. «Ты бы, говорю, батюшка, хоть кофею бы с утречка сперва в себя влил!», а он – «Ты, старая, кофеем своим хозяев потчуй, а мне, говорит, и так неплохо!».
- Да…, - неопределенно поежившись, протянул Сергей Иванович. – Хоть сейчас его в красках пиши: только не знаю – для кого! Проку от него, насколько я понимаю, не больше, чем от Филатьева: только тот – ворчун локального плана, а этот же – вселенского. С одной стороны – вроде и созидает что-то, детишек учит, а с другой – дай ему волю, разворотит этот пыльный мирок так, что и винтика, пожалуй, целехонького не останется.
К барону Витту поехали на следующий день, решив не откладывать визит, пока обеими сторонами не позабылась свежая переписка. Подморозило уже прилично, несколько раз порывались закружить крупные белые мухи, но, видно передумав, переставали, наводя, однако, появлением своим на приятные мысли о предстоящей зиме. Приятные – для Сергея Ивановича, обожавшего – с артистической своей впечатлительностью – Рождество и морозы. В морозы особенно хорошо и уютно дома – не то, что осенью или весной. Или, к примеру, летом – когда дома бывает душно и одолевают комары с мухами. Полли же морозы не любила и в Петербурге – за то, что, во-первых, холодно, а когда холодно – у нее неприлично краснел нос и щеки, как у матрешки, а во-вторых, за то, что зимою в столице всегда темно, почти круглые сутки. Как начинает стремительно темнеть с сентября – так и, считай, до самого апреля почти без солнца. От зимовки в Круглоозерье Полли ждала еще худшего, представляя себе двух медведей в берлоге, только медведи зимой худеют, а они с Сергеем Ивановичем, вероятнее всего, поправятся. Вот ведь славно – просидеть до апреля в занесенном снегом доме и кушать, кушать, кушать…
Не успели отъехать и трех верст, как навстречу показался щегольской рессорный пароконный тарантас с кожаным верхом и каким-то молодым черноусым ухарем на козлах. Перегородив Захару дорогу, он оглянулся на своих пассажиров и белозубо засмеялся, видимо, довольный своим умением, крикнув зычно:
- Кажись, тебе гостей везу, ежели ты из Круглоозерья!
Озадаченный Сергей Иванович высунулся было из-под кузова наружу, да так и замер с приоткрытым ртом и насупленными сердито бровями: из тарантаса вышел какой-то неизвестный, в хорошего лекала пальто и в котелке, мужчина, подал руку также неизвестной изящной брюнетке, а за нею спустился Щапов – как всегда невозмутимый и сдержанный, с сигарой в уголке рта.
- Сдается, мы могли бы разминуться? – спросил Петр Данилович, чуть разминая плечи. – Вот что значит делать сюрпризы – рискуешь заночевать в стоге сена! Познакомьтесь, господа: это и есть Сергей Иванович Ильин, ваш, дорогой барон, таинственный сосед. Ильин, рекомендую: Федор Родионович Витт, сын здешнего помещика барона Витта, любезно согласился подвезти нас до твоего шале от станции. С поезда сошли вместе. Без него я бы вполне мог тащиться до тебя на обывательской телеге – иного транспорта сегодня не предвиделось.
- Сущие пустяки: крюк небольшой, да удовольствия гораздо больше, - улыбнулся Витт, подавая Сергею Ивановичу руку в черной перчатке. – Наслышан от отца, кажется, мы ожидали вас в гости?
- Не поверите – мы, собственно, к вам и ехали! – воскликнул Сергей Иванович.
- Вот как? – подхватил несколько иронично барон. – Так в чем же дело? Петр Данилович, вам не все равно – куда ехать? Предлагаю на двух экипажах направиться прямо к нам – в Пригожее, а то, полагаю, ваш внезапный приезд отодвинет визит господина Ильина еще на несколько месяцев.
- Сделайте одолжение, поехали! – зааплодировала незнакомка, которую Ильин сперва принял за спутницу Витта. – Петруша, я никогда не гостила в баронских замках.
- Щапов! Не может этого быть! – Полли легко соскочила на землю и бросилась к Петру Даниловичу. – Вы даже представить себе не можете, до чего я рада вас видеть. Расцелуемся, голубчик?
- Если вам того хочется – не могу лишать даму такого удовольствия, - узнаваемо съязвил Щапов. – Кстати, господа, я не отрекомендовал вам Нинон: она любезно согласилась составить мне компанию, хоть и предусмотрительно вооружилась как капитан патрицианской галеры на случай нападения киликийских пиратов. Нинон, покажите нам ваш арсенал…
Брюнетка, хихикнув, извлекла из меховой муфточки миниатюрный «велодог», больше похожий на игрушку, чем на орудие защиты. Все заулыбались, а кучер барона – так и вовсе заразительно расхохотался, мотая головою, как борющийся с мошкарой жеребец.
- Аполлинария Витальевна, господа, - отсмеявшись, представил жену Сергей Иванович. – Для друзей – просто Полли.
- Восхитительно, - одобрил сочетание звуков в именовании Полли барон. – Теперь, познакомившись с вами, я просто-таки вынужден настаивать на визите в Пригожее. Так как же, господа?
В итоге решено было ехать к Виттам. Полли настояла, чтобы на время пути Щапов пересел к ним, оставив веселую Нинон в обществе галантного барона, но что ни та, ни другой, ни сам Петр Данилович совершенно не возражали.
- Это – ваша очередная Осень? – уже в своем экипаже с милой бестактностью поинтересовалась Полли.
- Отдаю должное вашей прозорливости, - церемонно кивнул Щапов. – Знаете, как-то начал уставать от частой смены времен года, планирую исключительно для душевного комфорта перейти на двухсезонный принцип: «тепло – холодно». Как вы догадываетесь, сейчас – холодно. Очень занятная особа, способна смеяться без перерыва по любому поводу. Не поверите, сам стал чаще улыбаться: верно, это заразно и передается по воздуху. Однако же, объясните мне, - какого лешего мы едем к этому отпрыску тевтонов вместо того, чтобы обозревать ваши, маркиза, необъятные угодья?
- Неудобно, обещали, а давши слово – сам знаешь…, - извиняющимся тоном пояснил Сергей Иванович, которому и самому – после приезда Щапова – идея поездки к Виттам уже перестала казаться удачной. Как хорошо бы было сейчас вернуться в Круглоозерье, расположиться в гостиной у камина и говорить, говорить, говорить…
- Нет, я не против, разумеется, - пожал плечами Щапов, - да только не обессудь: если эта семейка примет нас неподобающим образом или, не дай Бог, станет относиться свысока, мне придется вспомнить, что я – надворный советник, а не фитюлька, да и тебя с Полли в обиду не дам. Так что извини, но рискуешь оказаться без поддержки уездного столпа и прославиться, как местный parvenu. Кстати, этот молодой господинчик примерно так и пытался со мною себя повести, да я осторожно осадил его: несильно, но он, кажется, усвоил урок.
Поместье Виттов и впрямь оказалось довольно величественным, даже скептически настроенный Петр Данилович сквозь зубы заметил, что-то вроде «недурно, хоть и несколько безвкусно…» К парадному входу вела предлинная аллея, щедро и продуманно усаженная исключительно кленами, успевшими, впрочем, растерять более половины своего красно-оранжевого убранства, а потому экипажи визитеров просматривались уже издали. Гостей самолично у дверей встречал нестарый еще хозяин: прямой как палка, высокий, с пышными седыми бакенбардами и в подусниках, как нашивали еще во времена Александра Освободителя.
- Искренне рад, - просто и без всякого пафоса произнес он после представления сыном приехавших. – Прошу оказать честь, проходите, вам покажут ваши комнаты.
- А он очень милый, - негромко сказала Полли, поднимаясь за прислугой по лестнице вместе с мужем, Щаповым и Нинон. – Петр Данилович, ваши опасения оказались напрасными.
- Ну и славно, - равнодушно зевнул Щапов. – Вы полагаете, я нахожу хоть какое-то удовольствие в ссорах с местечковой аристократией? Впрочем, это ведь никогда не поздно затеять, верно, Серж?
- Ты – людоед, - ужаснулся Сергей Иванович. – Перестань пугать жену и Нинон, что за ребячество?
К столу позвали через пару часов: за это время гости успели привести себя в порядок с дороги, умыться и переодеться. Сергей же Иванович, впрочем, умудрился даже вздремнуть на полчасика, а потому к обеду был в особенном расположении духа, предвкушая пиршество как физиологическое, так и духовное. Накрыто было в общей зале, размерами никак не менее приличной лужайки: по стенам висели многочисленные портреты предков барона и, как выяснилось, его супруги, в девичестве - из Лопухиных, рода, впрочем, столь разветвленного, что хвастаться этим было неприлично уже и к середине прошлого столетия. Сама супруга пребывала в Европе, потому семейство Виттов было представлено лишь отцом и сыном. С предков и начали: закусив и выпив с устатку, Сергей Иванович взял в руки канделябры и, подсвечивая снизу, принялся вглядываться в многочисленных персон, изображенных как под копирку с незначительными различиями: парики сменялись натуральными волосами, а камзолы одних эпох – мундирами и фраками эпох последующих.
- Вижу, интересуетесь? – одобрительно отозвался Родион Модестович. – Похвально, нынче любовь к отечественным гробам не в моде, вся классика российская объявляется рухлядью, все разговоры только о революции, тот же, кто их не поддерживает, именуется с презрением ретроградом и ходячим мертвецом.
- Да, признаться, любопытствую, - кивнул Сергей Иванович, ловя насмешливый отблеск глаз Щапова. – Сам-то родовитостью похвастаться не могу, но История российская – мое давнее увлечение.
- Весьма похвально, - с еще большим одобрением повторился барон. – Я всегда утверждал: кто не знает Истории – либо глупец, либо авантюрист, последние – опасны втройне. Какого же мнения, милостивые государи, вы о недавнем Манифесте? Предвосхищая ваши вопросы, скажу сразу: я искренне полагаю, что время конституционной монархии по примеру английской в России еще не настало. Государя вынудили снизу даровать эти свободы, но они преждевременны, и поспешность эта непременно еще даст себя знать – и, увы, в крайне прискорбных формах.
- А позвольте уточнить, - раздался над столом негромкий и ироничный голос Щапова, - когда же вы полагали приход того времени, когда России дозволено было бы иметь Конституцию? Лет через пятьдесят?
- Ну, зачем же – через пятьдесят? - Витт несколько настороженно посмотрел на гостя, но продолжил. – Десять лет – самое большее пятнадцать: вполне достаточно было бы для окончательного формирования общественного мнения и благоприятной внутриполитической среды. Видите ли, если представить страну в виде пациента с болезнью на ранней стадии развития, то не имеет смысла сразу назначать ему оперативное вмешательство. Для начала довольно будет и медикаментозного лечения, не так ли? Зачем же размахивать скальпелем?
- Вот как? – удивился Щапов. – То есть вы, барон, всерьез думаете, что массовый расстрел мирных депутаций и война, закончившаяся полным поражением Империи, - еще не достаточный повод, чтобы вырезать пациенту, как вы это изволите именовать, застарелую опухоль абсолютизма? И что ж еще должно произойти? Да не дай Государь эту самую Конституцию – страну неминуемо поглотил бы пожар социализма, и тут уж одними конституциями с Думами монархия не отделалась бы. Нет?
- Русский мужик - боголюбец и монархист по сути своей, - упрямо пожевал губами Родион Модестович. – Это еще Достоевский метко подметил, за что и гоним был и писательской братией, и либералами всех мастей. Никакие ваши социалисты не в состоянии возмутить миллионные массы до такой степени, чтобы они кинулись к топору. Какая-то часть – да, возможно, вспомним пугачевщину. Ну, так нынче, слава Богу, не восемнадцатый век – за дреколья хвататься! Мужика в 1861-м без земли оставили, свободным – но без земли, он и то топором размахивать не стал… Земства, господа, развитая система земских инструментариев – вот что и отвлечет народ от губительного влияния социалистов всех мастей, и на деле поможет ему. Меня тут в уезде в свое время за юродивого держали, но я, господа, выше всех этих мелкопоместных диванных революцьонэров, - барон так и сказал – «революцьонэров», очевидно, вкладывая в мягкий знак после «ц» и презрительное «э» какой-то особый, унизительный для подвергавших его за хлопоты о библиотеках и больницах, смысл. – Да, выше, а потому – сделал свое дело, открыл, между прочим, в Перлове больницу, а в Козловке – школу, и удалился. Пусть сделают больше! Теперь эти либеральные филистеры и дальше копья ломают, одного чаю на заседаниях своих по десять самоваров выпивают, а школа-то с больницей – вон они, стоят, господа, так-то!
- Это, барон, даже не медикаментозное лечение, - с самым серьезным лицом, выслушав Витта, возразил Щапов, - это, извините, гомеопатия какая-то. Сами же признаете, что земельный вопрос для мужика – самый острый, и тут же предлагаете приглушить земельный голод земской жвачкой.
- Полагаю, довольно на сей счет, - прервал его Родион Модестович и, оборотясь к Ильину, спросил: - Вы, я слыхал, литературою жить изволите? Не читал, врать не стану, хоть и крайне любопытно. И каково же это нынче – быть властителем дум?
- Да полно, Родион Модестович, какой там властитель, – смутился Сергей Иванович. – Вот уж никогда не хотел примерить на себя тогу народного кумира! Просто в свое время из интересу опробовал перо, отдал в журнал – напечатали. Написал еще – и на тебе, внезапный успех! А там уж издатели неожиданно в драку полезли, прибыли почувствовали… Службу, конечно, оставил, - времени стало не хватать, писать продолжил… В Достоевские и Толстые не стремлюсь, указывать – как и чем жить – тоже опасаюсь, на то у нас настоящие писатели имеются, только и всего.
- Хм…, - удивился барон. – А, простите, в каком же жанре писать изволите, коли так быстро популярность обрести сумели? Я не с праздным вопросом к вам обращаюсь: сейчас, видите ли, засел за мемуары, есть мне что рассказать, поверьте, а потому мнение маститого собрата по перу было бы для меня крайне важным.
- Да жанр-то, по совести сказать, довольно презренный, - Сергей Иванович даже раскраснелся, будто стыдясь, что не может сказать, будто пишет исторические эпопеи или философские размышления об особом предопределении России. – Остросюжетные романы – в стиле Габорио или Коллинза – но на нашей, отечественной почве. Убийства, тайны, но, так сказать, с анализом русского характера и действительности. Сам удивляюсь, но – читают, а я уж стараюсь не оплошать.
- Сергей Иванович замечательно пишет, - вступилась за извиняющийся тон мужа Полли. – Я – страшная книгочейка, но как пишет он – не пишет никто, это – новаторское направление в нашей литературе. Конечно, весь этот петербуржский beau monde чурается его, считает выскочкой, но популярность у читателей – лучшее доказательство таланта.
- Я, кстати, читал что-то из вашего, - вставил реплику молодой Витт. – «Дыхание ангела», кажется. И впрямь – недурно. Во всяком случае, пришлось дойти до конца, чтобы разобраться в интриге.
- А? Ну да…, - Сергей Иванович не нашелся, что ответить на столь сомнительный комплимент и обратился лицом к тарелке.
- Мемуары – это, наверное, ужасно скучно? – с прелестной непосредственностью купающейся перед простыми смертными нимфы спросила Нинон – к явному удовольствию Щапова. – Барон, признайтесь, вы их для себя больше сочиняете?
- Я, mademoiselle, в мои шестьдесят пять не об себе пекусь – прежде всего, - с достоинством и даже несколько с обидою в голосе произнес Родион Модестович, - а о сохранении для потомков опыта и знаний, полученных мною. Я родился еще в царствование Николая Павловича, четырех императоров застал, видел, как развивается и преумножается Россия, лично причастен к тому, что рубль – не пустой звук, а мировая и крепчайшая валюта. Не могу допустить, что мои мысли и память никому не нужны. Да…
Барон, высказавшись, несколько успокоился, отпил красного вина, отер салфеткою губы и предложил:
- Приглашаю выкурить по сигаре у меня в библиотеке. Туда же принесут кофе. Надеюсь, дамы не будут скучать?
- Я как некурящий, пожалуй, останусь, - игриво поглядывая на Полли, откликнулся Федор Витт.
Баронская библиотека выглядела весьма внушительной: книжные шкафы высотою в два человеческих роста поначалу вызвали живейшее восхищение Сергея Ивановича, но, когда он пригляделся, то разочарованно отметил про себя, что большинство обложек – либо законы Российской Империи, либо какие-то статистические и экономические отчеты и сочинения. Среди них инопланетянами затесались шеститомник Пушкина и одиннадцать томов Достоевского издания 1888-го года. В другом шкафу старинной позолотой тускло посверкивал Карамзин.
- Вы, господин Щапов, совершенно напрасно на меня накинуться изволили, - раскурив толстую сигару, Витт с удовольствием окутался облаком дыма, поглядывая из него за гостями. – Вы ведь тоже, кажется, служите? Сын сказал, что чин имеете приличный…
- Служу, - неохотно подтвердил Щапов. – И дело свое – хорошо знаю.
- Да-да…, - с неожиданной грустью кивнул барон. – Это так похвально – когда молодежь отменно служит Отечеству, не взирая на политические расхождения с властью. А вы, господин Ильин, здесь у нас помимо писательства не собираетесь ли на земских выборах баллотироваться? Народ у нас пестрый, но у вас, как у человека нового и в какой-то мере публичного, есть неплохие шансы продвинуться на этой стезе.
- Не думал, господин барон, - честно признался Ильин. – Да и, если откровенно, ничего в этом не смыслю.
- Ну… научиться – дело нехитрое…, - Витт обиделся на такой ответ и, разочарованный, резким движением раскрошил сигару в пепельнице. – Прошу прощения, господа, режим… Вынужден подчиняться врачебному насилию. Прогулка в любую погоду и ранний сон. Увы!
С идеально прямой спиной поднявшись с кресла, барон направился к дверям, но обернулся и опять же с тоскою в голосе произнес:
- Когда-нибудь вы меня поймете. Это очень обидно: когда дело, которому ты отдал всю жизнь, вдруг рушится, и ничего нельзя поделать. Кругом один нигилизм и общее безразличие, - и, махнув рукою, удалился, недосказав сокровенных своих мыслей.
- Какой-то… политический кадавр, - хмыкнул Щапов. – Я подозревал, что будет невесело, но не до такой же степени. Давай-ка, пока еще не ночь, к тебе перебираться. Если неловко, то можешь сослаться на меня – мол, мне скоро уже назад в Петербург, а в твоих угодьях я еще так и не побывал…
…Уже на обратном пути в Круглоозерье, Петр Данилович, отхлебывая коньяку из походной фляжки, не преминул заметить, ядовито сужая стальные глаза:
- Нет, но как вам нравится? Вполне предсказуемый всплеск народного негодования на события 9-го января этот министерский барбос откровенно считает «нигилизмом»! Каково?
- А мне он понравился, - пожала плечиками Нинон. – Такой чудный старомодный старичок!
- Не ври, - хладнокровно прервал ее Щапов. – Тебе сын его больше понравился. Полли, вы – чистая душа, что он вам обеим нашептывал, пока мы отсутствовали?
- Бальмонта читал, - прыснула Полли, заговорщицки переглянувшись с Нинон. – Голос как у мартовского кота, усы наглаживает, и мурлычет:
Только бы встречаться.
Только бы глядеть.
Молча сердцем петь.
Вздрогнуть и признаться.
Вдруг поцеловаться.
Ближе быть, обняться.
Сном одним гореть.
Двум в одно смешаться.
Без конца сливаться.
И не расставаться.
Вместе умереть…
- Скотина гусарская, - успокоенно пробормотал Щапов. – Этак и до грехопадения мог бы додекламироваться… Кстати, Серж, надеюсь, ты сможешь предложить нам что-то более существенное, нежели баронская диетическая кулинария, да еще и в немецких гомеопатических дозах? Есть надобно либо от души, либо не есть вовсе – во всяком случае не зазывать к себе здоровых людей и потчевать аптечным меню вперемешку с церковным кагором в качестве десерта. Неудивительно, что Витте его со службы попер: сказывают, он не дурак ни насчет покушать, ни насчет пополнить карман за государственный счет. Человек широкой души, одним словом! А тут – ваш кислятина барон с тухлым мировоззрением уровня николаевского генералишки. Ну как его сангвинику-министру было не уволить?
- Боже, Щапов! – ужаснулась Полли, даже уши себе попыталась заткнуть. – Два месяца вас не видела и не слышала, кажется, вы только тем и занимались, что желчь копили.
- Всегда к вашим услугам! – умильно кивнул ей Петр Данилович под всеобщий хохот.
- Нет, правда, - вступил, смеясь, и Сергей Иванович. – К нам тут давеча заходил один местный нигилист, как таких барон величать изволит: вот славно было бы вас обоих свести! Похлеще битвы Пересвета с Челубеем было бы, ей-ей!
- Всех давайте, - отмахнулся Щапов, - и нигилистов, и анархистов, и теософов…
До Круглоозерья доехали быстро и весело, опустошив, к тому же, щаповскую фляжку.
- Это и есть твоя знаменитая латифундия? – скептически оглядывая ильинскую усадьбу, поинтересовался Петр Данилович. – Земли, конечно, к ней не прилагается: только сам пригорок – и все? Я так и думал. Прежний хозяин успел все продать? Ну да, ну да…
Увидев удивленно выскочившую из дверей на знакомый голос Нюшу, он с французской галантностью расшаркался, после чего, к явному неодобрению Захара, расцеловал ее в обе щеки:
- Нюшенька, душечка, ты одна тут расцвела как подсолнух! Один – обрюзг от пьянства и однообразия, другая одичала и на мужниных глазах бросается на посторонних мужчин, а ты – как нежинский огурчик: крепка и хрустишь при надкусывании, а?
Нюша испугалась и, ойкнув, убежала под сомнительную защиту Эрнеста, недоуменно взирающего от камина на новых для него людей.
- Ага, легаша себе завел, но, конечно, на охоту так и не выбрался! – не унимался Щапов, хозяйски потрепав Эрнеста по шоколадной голове. – Да, парень, не повезло тебе с хозяином, зато умный станешь: небось, чтения каждый день, скоро критические статьи нагавкивать сможешь, да?
На незнакомый голос из кухни вышла монументальная Анна Власьевна, строго осмотрела вошедших и недовольным голосом заявила:
- Я вас нынче не ждала, с гостями к тому же… К завтрему только готовлюсь, сами сказали – на пару дней! Могу картошку пожарить с грибами, - и, не дожидаясь согласия на картошку с грибами, величаво удалилась к себе.
- Ну, Серж…, - развел руками Щапов. – Строго у тебя тут, брат. Горничную приобнял – Захар твой чуть не прибил, только на порог взошел – кухарка кормить отказывается, спасибо – половником не пришибла. Нинон, не раздевайся, мы уезжаем…
Хозяева, приняв серьезные лицо и слова Петра Даниловича за чистую монету, бросились к обоим, насильно стягивая верхнюю одежду и оправдываясь за демократические порядки, пока Щапов не сменил гнев на милость и со словами «Ну уж ладно…» не погрозил либералу Сергею Ивановичу пальцем.
Пока Полли повела Нинон к себе в комнату, Сергей Иванович обстоятельно показал Щапову дом. Тот, противу обыкновения, всё молчал, зачем-то откинул крышку рояля, одним пальцем натыкал на пожелтевших клавишах «Я помню вальса звук прелестный», морщась от расстроенности инструмента, и только, когда уже вернулись и выпили по рюмке ледяной водочки, сказал:
- Ты, Серж, не хозяин – ты дачник. Типичнейший дачник. Все кое-как, все – словно временное. Ладно – сам без рук, ну так у тебя же Захар имеется – у него хоть и одна рука, да твоих трех стоит. Половицы – скрипят, в стенах кое-где – щели, с чердака – дует, рояль – врет на полтона, собака – как старый кастрированный котище. Библиотеку чего из Петербурга не перевез, собирался же?
- Да все никак дворнику не соберусь телеграмму дать…, - замялся, стыдясь, Сергей Иванович.
- Ну, понятно, дел-то невпроворот, - усмехнулся Щапов. – Небось, одни газеты и читаешь. Ладно, сам заеду к твоему Михаилу Андреевичу, да скажу, чтобы до Пскова отправлял, прослежу. Пишешь хоть? Или тоже забросил? У меня, кстати, письмо для тебя от издателя, просил передать: все ждет, когда ты закончишь! Надеется, до Рождества. Поспеешь?
- Едва ли, - вздохнул Сергей Иванович, которому всегда было неловко перед деловитым и строгим Щаповым и за свой образ жизни, и за способ зарабатывать средства литературными трудами, и за собственную непрактичность. Частенько он признавался Полли, что со Щаповым вынужден играть роль Обломова при Штольце, хоть и крайне мало походил сам на незабвенного Илью Ильича – во всяком случае, так ему казалось. – Но передай, что потороплюсь. Впрочем, я ему сам напишу!
- Ага, мужчины уже пют! – Именно так, смешно проглатывая разделительный мягкий знак, воскликнула Нинон: они с Полли уже переоделись к обеду и, шурша платьями, спускались в гостиную. – А что, Сергей Иванович, шампанское у вас водится? Страсть как обожаю шампанское!
- Если есть – берегись, - скорбно предупредил Щапов. – В прошлый раз она выпила у Гололобовых чуть не дюжину, так что пришлось посылать за добавкой. Но держится молодцом – не оскандалились!
- Шампанского у нас нет, зато имеется превосходная малиновая настоечка, - блаженно щурясь от удовольствия, заверил всех Сергей Иванович. – Анна Власьевна делает, и Нюшу уже научила. Вкус – отменный, но лучше не перебарщивать – крепка!
- Малиновая настойка и жареная картошка с грибами…, - Нинон присела к столу и сладко потянулась, зевнув: она вообще оказалась крайне непосредственной и вела себя очень и очень раскованно. – Прелесть что такое! Петруша, да за одним этим стоило сюда ехать!
Стол усилиями улыбающейся Нюши и мрачной Анны Власьевны стал мало-помалу наполняться: появились хрустящие огурчики – соленые и малосольные, соленые же рыжики и грузди, клюквенный морс, толсто нарезанная сочная ветчина, испускающий невозможный аромат теплый еще хлеб, огромнейшая сковорода с дымящейся картошкой и белыми грибами… Все это очень пахло и как бы просилось сразу же быть съеденным. Даже сдержанный Щапов дернул несколько раз бровями и первый потянулся к графину с водкой – разливать.
- Ну, Серж, не буду тебя более бичевать, ибо ты все-таки – молодец! Столица – скопище миазмов, политических амбиций и страданий. Жить в ней – крайне неполезно и не сомневаюсь, что вы с Полли довольно скоро будете вызваны на похороны Гололобова, а затем и мои. Что делать – у нас нет твоих дарований и зарабатывать на жизнь мы вынуждены трудом иного рода! Не скажу, что сильно завидую – ты знаешь, я лишен этого, но убедил – приезжать буду, хоть частить не обещаю. За вас с Полли!
Все встали и чокнулись нежно звякнувшими рюмками. Сергей Иванович сиял: это был тот самый момент истины, которого он ждал много лет.
После выпили еще: отдельно за Полли, сумевшую «обуютить» - по словам Щапова – их новое семейное «гнездовье»; отдельно – за знакомство с очаровательной Нинон, наполнившей ильинское «пристанище отшельников» «смехом и светом» (так витиевато-неуклюже выразился Сергей Иванович); после – за гостей, своим импровизационным приездом сделавших хозяевам неожиданный, но такой приятный сюрприз; потом – еще за что-то…
- Что Гололобовы? – вспомнила Полли. – ИзоЛьда, наверное, уже совсем загрызла бедного Павла Артемьевича?
- Почти, но теперь она нашла новый повод, - подхватил Щапов. – Эмиграция куда-нибудь в Европу! ИзоЛьда считает, что Россию в самом ближайшем будущем ждет неминуемая погибель, а потому у них осталось всего несколько лет для подготовки к отъезду. Павел Артемьевич сопротивляется как может, ссылается на кафедру, на отсутствие средств, на несовершеннолетие детей, но, кажется, ничего не помогает. Был у них пару раз, и оба раза все заканчивалось скандалом.
- Что же – всё так серьезно в столице? – осторожно спросил Сергей Иванович. Он хотел спросить это давно, но, зная нелюбовь Щапова к политике, всё выжидал подходящего момента.
- Если угодно – изволь…, - Петр Данилович отер рот салфеткой, рассчитанным скупым жестом отбросил ее и закурил. – То, что страна якобы пошла по пути британцев, то есть стала конституционной монархией – блеф и вынужденная уступка. Твой барон Витт совершенно напрасно изволит тревожиться по этому поводу. Дума никогда не станет играть роль английского парламента при Государе, равно как не играет более серьезную роль при нем кабинет министров. Оба этих органа будут кататься по проложенным для них рельсам и только в строго заданном направлении. Если изложить позицию Двора очень приземленно и грубо, звучит это примерно так: хотите квакать – вот вам болото.
- И что – желающих «квакать» это удовлетворит? – с интересом прервал его Сергей Иванович.
- Кого-то – да, кого-то, наверное, нет, но это и не важно, - рубанул ладонью Щапов. – Думу ведь и распустить можно, набрать новую – из более покладистых лягушек. Есть, правда, господа социалисты – эти ребята так просто не сдадутся. Но они, к счастью для России, не так сильны – пока во всяком случае. Уверен, народец побузит еще немного, да и успокоится. А там уже Николай Александрович пусть сам думает: давать ему новый повод для волнений или всё же быть более гибким во внутренней политике и более осторожным – во внешней.
- Не-на-ви-жу политику! – по слогам, будто учась читать сразу со взрослой книги, произнесла Нинон. – Политикой занимаются только импотенты – чтобы компенсировать себе и окружающим свою ущербность. Если не можешь обладать женщинами – попробуй обладать всем миром. Щапов, ты никогда не будешь политиком.
- Наверное, это – комплимент, - усмехнулся Петр Данилович и игриво поцеловал Нинон в щеку под восторженные аплодисменты Полли, всегда положительно относившейся к пикантным, граничащим между приличием и неприличием, bon mots. Обычно по их части большим докой был Щапов, но теперь было понятно, что его нынешняя Осень – вполне ему под стать.
Гости побыли у Ильиных еще день, за который все наговорились, наелись и даже немного устали от общения; ни одна из сторон, впрочем, старалась этого не показать, чтобы не обидеть другую. Просто паузы в разговорах становились все длиннее, смех – короче и не слишком-то откровенный, а вопросы – вовсе пустяшные, чувствовалось, что натужно придумавшиеся.
После их отъезда на следующее утро началась зима.
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ