Подобные вещи случаются не часто, они как правило не связаны с нами, и мы являемся лишь отстраненными зрителями, которые не в состоянии полностью всё понять и узнать истину.
Это был конец весны, я тогда был практикантом на психологическом факультете местного медицинского вуза и волею судьбы мне повезло попасть в один пансионат, вернее полу пансионат. Это место раньше было псих больницей, потом из-за ряда финансовых и юридических проблем, половина этого заведения стала пансионатом для стариков, взамен же оно получило частных спонсоров, но сейчас речь не об этом.
Опыта у меня было не много, да и не готов был я отправиться в корпус интенсивной терапии к нестабильным пациентам, поэтому меня определили в корпус к старикам. Как сказал главный врач: «- Ты ещё зеленый для таких боёв, иди-ка в тыл».
А я и не сопротивлялся, работа предстояла не тяжелая, спокойная, размеренная. Проработать я был должен до осени и всё что от меня требовалось – поддерживать распорядок и помогать пациентам, у большинства из них была простая старческая деменция, ибо возраст брал своё. Многие из них не совсем понимали где находятся, кто с ними рядом и как правило у всех них, была своя особая реальность, в которой врачи, медсёстры и санитары играли свои эпизодические роли, что должен был делать и я, просто подыгрывать им. Это делалось для того, чтобы они спокойно доживали своё время, без волнения и забот, коллеги говорили, что некоторых даже и хоронят здесь.
Я быстро вошел во вкус и стал исполнять свои обязанности, как я и предполагал, тут считай была тишь да гладь и ничего интересного. Пенсионеры большую часть времени занимались своими делами, я же был нужен в момент приема пищи, таблеток и других каких-то процедур. Поэтому большую часть времени я просто либо наблюдал за ними, либо занимался чем-то своим, всё так бы и прошло, да и кто знал, что именно в этом месте меня настигнут «призраки прошлого».
Когда я наблюдал за всеми пациентами, я заметил одного старика который отличался в поведении от других. Большинство пациентов этого пансионата ведут себя своеобразна, пусть они и отчасти находятся в своих мирках, но они активно взаимодействуют с реальным миром, они занимаются привычными делами и как правило ведут себя хаотично, в последовательности их действий нет режима и нет системы, но не у него. Он вел себя более осознанно, как раз-таки у него и был свой распорядок дня, он вставал, практически сам приводил себя в порядок, завтракал, принимал без проблем таблетки и шел садился к окну, пунктуально и практически в одно и тоже время. Так он проводил время до обеда, прерывался на еду, свои нужды и процедуры, после чего возвращался к себе. При этом он молчал всегда, когда принимал еду, на процедурах, когда смотрел в окно, в прочем его никто и ни о чем не спрашивал, он сам все понимал и когда от него кому ни будь было что-то нужно, то он сам это делал без просьб и лишних слов.
Единственный момент, когда от него можно было что-то услышать, это редки приступы. Когда он сидел у окна, он очень внимательно смотрел на улицу, проводя взглядом медленно, всматриваясь куда-то настолько внимательно, будто искал что-то столь неуловимое и важное для него, и он посвящал этому всё своё время, будто это была его работа. В такие моменты бывало, его взгляд будто затуманивался, исчезала четкость и осознанность с которой он смотрел, и он что-то начинал шептать, очень и очень тихо и при этом у него в такие моменты сильны тряслись руки, которые он держал на коленях. Такие приступы были не долгими, в один момент он сам осознавал, что происходит и сам унимал себя, трясущимися руками он закрывал себе рот, после чего, складывал их на груди, чтобы унять тряску. Это было странно, ведь если он осознавал, что теряет контроль над собой, то он был в своем уме, он был адекватным.
Но однажды, приступ был сильнее чем обычно. Он сидел у своего окна и по началу всё было как обычно, но потом начало трясти не только его руки, но и его самого, а шепот перерастал в обычную речь. Я не многое успел разобрать, он говорил, что их не должно быть здесь, что и это не может быть здесь, и что он должен успеть. Он стал повторять это, и я подошел к нему, чтобы успокоить, но он не реагировал на мои слова и тогда я взял его за руки и сказал, что всё хорошо.
В тот момент он оторвал свой потерянный взгляд от окна и стал смотреть на меня, он был напуган и будто ему что-то мешало видеть, словно перед его глазами была какая-то пелена, я уверен, что в тот момент он не видел, ни меня, ни обстановки, он водил по моему лицу глазами, осматривал быстро и резко, будто не мог поверить в то, что было перед ним. Он тогда произнёс, очень осторожно, с каким-то испугом: «- Томо… Это ты? Томо…».
Но в ту же секунду он будто прозрел, он стал уже смотреть осознанно, удивленно, и я понял, что он стал понимать где он и кто стоит перед ним. И он извинился, то есть попросил прощения, сказал, что обознался, после чего встал и пошёл в уборную. Это меня ошарашило, никто из пациентов не извинялся за подобное, если кого-то и настигало просветление, и он вырывался из своих фантазий, то для него всё что было до этого было смутным сном. А он знал, что с ним произошло, знал, что он говорил и кому он говорил. С этого момента меня заинтересовал этот пациент, ведь он был действительно интересным случаем.
Вячеслав Паульс – 94 года, бельгиец по происхождению, ветеран Второй Мировой Войны, и как было видно из его медицинской карты, которую при помощи старшей сестры я достал, завсегдатай психиатрических учреждений с 1965 года, по крайней мере это была самой первой записью в истории его болезней, которых к слову было не мало, но вот что странно, помимо контузии которую он видимо получил в бою, у него было много дополнительных расстройств и заболеваний, часто упоминалась лишь шизофрения, все остальные диагнозы разнились и та же шизофрения, то возникала, то исчезала.
Этот индивид становился всё интереснее и тогда я решил поспрашивать других о нём, но эта затея была обречена на провал. Кого ни спроси, говорили одно и тоже, что, когда они пришли, этот старик уже был здесь, кажется его перевели сразу же, после основания пансионата и никто, даже из местных старожил не мог мне рассказать о этом старике что-то новое. Выбора не было, и я решил разговорить самого старика.
Практически всю оставшуюся практику я общался с ним, вернее пытался. Я говорил обо всём, о погоде, о жизни, о времени, что только не пробовал, но он ни подавал и вида. Думаю, по началу его раздражали мои разговоры, потому что я заметил, что свою повседневную «работу» он стал выполнять ещё усерднее, видимо пытался заглушить мой трёп, однако со временем, он стал лояльнее. Он так же по-прежнему не обращал на меня внимание, но не потому, что не хотел слушать, а видимо, потому что привык и это вошло в его обиход. Пусть и без слов, но я видел, как он уделял внимание некоторым вещам, о которых я рассказывал, но по-прежнему он был нем. Все мои попытки не могли сорвать его молчание, а тем временем надо мной стали подшучивать, и говорить, что легче разговорить стену чем этого дедка. И вправду уж очень много сил я вкладывал в это дело, но не сдвинулся ни на шаг, что бы узнать о его прошлом и о том, что преследует его, хотя быть может он действительно уже потерян от реальности, а все его действия, поведения, режим и пунктуальность, лишь отголоски привычек и старой жизни.
Когда моё терпение было на пределе, и я почти махнул рукой, то решил спросить на прямую. Я задал всего один вопрос: «- Кто такой Томо?». Видели бы вы тогда этого старика, он оторвался от всего, в миг растерял всё своё спокойствие и сдержанность, его лицо налилось краской которую я кажется на нём никогда не видел, у него начиналась истерика, глаза начали заливаться слезами. Когда он начал плакать, он не мог сам успокоиться, ему вкололи успокоительное и отвели в палату. Видимо я задел старую рану, которая болела до сих пор.
Время подходило к осени, я больше не наседал на старика, решил, что пусть он доживёт своё спокойно, но при этом стал замечать, что он следил за мной. Всякий раз когда я переводил на него взгляд, то замечал, что он уводил глаза в противоположную сторону от меня, или когда ему не удавалось следить за мной не поворачивая головы, то каждый раз когда лишь стоило мне повернуться в его сторону, то он резко отворачивался. Тогда я думал, что ему не хватало моего трёпа, может он привык к моим историям, прошло почти три месяца же, но в любом случае я решил сделать вид что ничего не было и иногда говорил с ним, как и раньше. Всё-таки мы сдружились, как бы странно это не было.
И вот осень, я ушёл на учёбу и думал, что навсегда забуду это место и мистера Паульса, но через какое-то время мне позвонила старшая сестра того пансионата и сказала, что старик стал чахнуть, не хотел принимать лекарства, иногда пропускал приёмы пищи. Я решил проведать его, мы встречались в часы приёма, хотя иногда я приходил раньше или позже, поскольку меня там знали, проблем с этим не было. И всё бы хорошо, но дело близилось к 23 сентября, я до того дня не замечал, но старик вел себя не, как всегда, был более взволнован что ли, чаще смотрел на меня, разглядывал и, наверное, скорее думал не о том, что я говорю, а обо мне, но я не придавал этому значения. И вот, в тот день я был сильно занят и освободился ближе к вечеру, не знаю, что это конкретно было, но это чувство буквально заставило поехать проверить старика, эта мысль не покидала меня целый день и была словно наваждением.
Я приехал к нему, было уже почти восемь и скоро был отбой, я посидел с ним, пытался о чём-то поговорить, но разговор никак не шёл, мысли путались, и я ощущал какое-то волнение. В прочем тогда я и заметил, что старик тоже взволнован, что он изменился в лице, и очень пристально изучал меня взглядом, тёр коленки, будто что-то хотел сделать. Время подошло к отбою, я проводил его к нему в палату. Он зашел, сел на кровать, я постоял возле, попытался попрощаться и вот уже решился уйти, как он взял меня за руку и указал на стул. Я сел напротив и стал смотреть на него.
Он будто боролся с чем-то внутри, будто какой-то страх сковывал его, но он хотел что-то сделать, он смотрел на меня таким взглядом, будто проверял меня. Это продлилось где-то минут шесть, но в один момент, всё его волнение исчезло, он будто успокоился, будто решился. И тогда он впервые заговорил со мной, его голос был приятным, казался слегка твёрдым, но в нём прослеживалась какая-то взволнованность. В тот момент я не задавал вопросов, только слушал, для меня это было словно чудо, и я пытался запомнить всё что он скажет, а рассказал он мне это:
«Нас было пятеро, мы были небольшим отрядом в составе Фронта независимости Бельгии. И в 1944 году, в осенью нам дали задание встретить отряд союзников для освобождения от нацистов. Мы должны были встретить их на востоке у границ Германии. Нами командовал Пьер, наш славный Пьер, он был из этих мест и знал все тропки наизусть. В одной деревне, мы услышали о том, что где-то не далеко видели немцев, и это нас обеспокоило, мы могли не успеть, а без нас союзники бы просто заблудились. И тогда мы приняли решение, пройти часть пути через болото.
О... Боже, как же я бы хотел, чтобы мы этого не делали, как бы я хотел, чтобы мы не были там.
Мы вышли днём, нас вёл командир, он знал все эти болота, знал дорогу, и мы тогда не волновались, мы шутили, шли, радовались тому, что скоро война закончится, что всё скоро закончится, что мы вернёмся домой.
Мы шли по болоту, и я рассматривал пейзаж, не смотря на осень, оно было ещё совсем живым, зелёным. Я видел камыши, высокую, зелёную траву, кустарники, деревья с красивой корой и желтеющими листьями, я слышал разные звуки лягушек, насекомых, всплески от рыб – всё это было таким чудесным, здесь жизнь била ключом, дул ещё свежий ветер.
Я запомнил это всё, потому что это было последним приятным воспоминанием.
Наступала ночь, мы не решились делать привал на болоте и хотели идти и ночью, чтобы к утру выйти к точке встречи и там встретить или дождаться отряд союзников.
И вот когда солнце скрылось, мы шли по болоту. Мы шли долго, очень долго, на небе была луна, она была не полной, но освещала хорошо, мы шли за Пьером ровной линией, как вдруг подул ужасно сильный и холодный ветер. Его порывы охватывали нас, заставляли щуриться, закрывать глаза. Это длилось несколько минут, но потом мы пошли дальше.
На небе стали появляться странные облака, было видно луну, но не было видно не одной звезды, а тем временем вокруг всё менялось. Пьер первый заметил изменения, ведь он знал эти места как свои пять пальцев, потом изменения заметили и все.
Это больше не было болотом, это стало топью. Земля стала уходить из-под ног, и большая сухая земля, по которой мы, петляя шли, стала превращаться в узкую тропинку. Вокруг вместо заводей, стала появляться сплошная топь с редкими кочками и грядами земли. Сама топь была другой, это не была вода, не была грязь и это не был торф. Это было что-то тёмное, смолянистое и тягучее, с комьями рыхлой земли. Я помню, как Жан решил проверить эту топь и стал опускать туда палку, которую сорвал ещё днём. Его трость была почти с него ростом, а он был не маленьким. Жан был самым сильным из нас, под два метра ростом, с размашистыми мускулистыми руками. Он опускал её пока он не ушла где то по его колени, после чего он решил вытащить её, но не смог.
Я не мог поверить, Жан, который мог поднять телёнка на плечах не мог вытащить трость, как бы он не старался, как бы не надрывался, но топь не отдавала её. Тогда нам стало не по себе, ведь если мы провалимся, то уже не выплывем.
Мы шли, и пейзаж становился страшнее, исчезло всё, нет. Всё умерло.
Не было камышей, не было высокой травы, не было кустарников и тех живых деревьев. На место им пришла иссушенная трава, будто пораженная какой-то болезнью которая сожгла её изнутри, а деревья стали черными, с кривыми стволами, которые извивались, будто от боли. Сами они были без кары, чёрные, будто бы сожжённые, они раскидывали свои ветки, на которых не было не листочка. Вокруг встала гробовая тишина, были слышны лишь наши шаги и ветер, ни одного звука, ни насекомых, ни жаб, птиц, рыб, молчали и мы.
Нам было страшно, ведь ещё днём мы шли по другому болоту, живому, а здесь была мертвая топь.
Мы шли очень долго, вглядываясь в горизонт и пытаясь услышать хоть что то, пока не вышли к развилке.
Местность стала неровной, пред нами были возвышения и холмы. Я тогда посмотрел на Пьера и увидел самое страшное. Он боялся.
По нему было видно, что он не знает где мы, но он не мог заблудиться, за всё время что я его знаю, он всегда знал дороги, прекрасно ориентировался на местности, но тут даже было иное. Он просто не узнавал этих мест, он не сказал этого, но я понял, здесь такого быть не должно.
Он приказал мне и нашему медику Густавом пройти направо и разведать дорогу, Томо и Жак же пошли в лево, а Пьер остался и пытался по картам понять, где мы.
Дорога, по которой мы шли с Густавом начинала петлять ещё сильнее и уводить нас вниз, к топям, мы прошли где-то метров пятьсот и повернули назад, ибо та тропа, по которой мы шли совсем сужалась и уже не хватало света что бы идти по ней.
Когда мы вернулись, я увидел, что все были взволнованны, они переглядывались прежде, чем сказать, они нашли церковь.
Я был удивлен, ведь тут не могло быть церкви, мы пошли по левой тропинке, и я сначала не верил.
Мы вышли к островку суши, к нему вела всего одна тропинка и на нём стояла она.
Она была огромная, очень старая, она возвышалась на добрых четыре этажа, а её башня была ещё выше. Грубая, квадратная она была сделана из камня, красного камня, цвета запекшейся крови. Её кладка была изгрызана ветром и временем, её большие окна были пустыми и темными, сколько мы не вглядывались в них, мы не могли разглядеть что было внутри. Подходя всё ближе она будто отбрасывала на нас тень, которая поглощала всех нас и заставляла трепетать перед этой церковью.
Такой громадины не должно быть здесь, всё это напоминало чью-то злую шутку. Пока мы шли не было ничего, ни деревень, ни сёл, ни остатков от них. Да и явно Пьер был знал об этом, но он был в том же ужасе что и мы. Не было ни одного объяснения откуда она взялась тут, почему она здесь, кто её построил. Мы столкнулись с тем, что не могли объяснить, и эта тайна внушала страх.
Нам надо было зайти внутрь и переждать там до рассвета. Мы стояли у входа, на самом верху, был место, где должен быть крест, но там была дыра. И вот мы вошли.
Едва переступив порог, наши ноги сковал странный холод. Под ногами была сухая земля, но от неё шёл необычайный холод, которого раньше мы не ощущали. Нас встретил смрадный запах, затхлый, будто мы зашли в склеп, который веками стоял закрытый, от этого ужасного воздуха не спасало ничего, в огромные проёмы от витражей не дул ветер, хотя на улице он был, да что уж тут, сюда едва падал лунный свет. Будто это место никого не хотело впускать.
Мы обследовали всё, вход на башню был ещё твердым, там расположился Пьер и Густав, я, Жан и Томо рассредоточились по зданию, и мы решили переждать ночь.
Мне не хотелось смотреть внутрь, я не хотел разглядывать стены, которые были такие же, как и снаружи. У этого места были только стены, ни фресок, ни побелки, ничего, оно будто было монолитным, единым и неделимым. Я хотел выйти отсюда, но нельзя, никогда за всю войну я не испытывал такого странного трепета и страха.
Я тогда сел у окна и стал смотреть на топи. На небе не было ни одной звезды, и там была всё та же мёртвая картина. Мы будто оказались в другом мире, это всё было таким чужим, таким мёртвым.
Я вглядывался и вглядывался, пытался увидеть хоть что-то родное, что то, в чём была жизнь, что то, что напоминало бы наш мир, который был до захода солнца.
Я не знаю сколько прошло времени, я не помню, что было, я будто потерялся во всём этом, провалился куда-то. И я пришёл в себя, только когда Томо взял меня за руки и начал звать.
Он был будто напуган, смотрел на меня каким-то диким взглядом, будто век меня не видел.
О Томо, я знал его ещё до войны. Томас Госсенс, сирота и беспризорник которого я взял к себе ещё до этой войны. Он был мне словно сын, молодой, слегка щуплый.
Он позвал меня к командиру, я спросил у него сколько времени, но он не ответил, будто не знал сам. По лицам других я видел тоже волнение и страх.
Мы пришли, и ситуация была такая: в дали было видно какое-то движение. Мы не знали кто это, свои или враги, и было это близко. Надо было пойти проверить.
Я вызвался добровольцем, я хотел уйти из этого места, хоть не на долго. Со мной пошёл Жан.
Идя по дороге, я ощущал себя странно. Я не почувствовал облегчения после того, как вышел из этого проклятого места. И я замети, что Жан сжимает крестик на груди, он делал это редко, в самые страшные моменты.
Мы шли по той же тропинке, но в этот раз, не было никакого поворота на право. Я не мог его пропустить, он будто исчез.
Нащупывая землю, мы отдалились в сторону холмов и возвышенности, где Пьер кого-то видел. Подойдя ближе, мы заметили движение, это люди.
Но пока мы не подошли совсем близко, то не смогли разглядеть кто это был и лишь приблизившись, мы поняли, немцы.
Они копошились, ставили какое-то орудие и миномёты, подносили снаряды. Они были все в грязи, уставшие и нервные, почти остервенелые, они чуть ли не кричали, ругались и готовились отковать. Жан знал немецкий, и в один момент он дернул меня за рукав и испуганно сказал «Die Kirche» — это церковь.
Они хотели разбомбить церковь, но откуда они узнали, что мы были там?
Нет, они не знали, они точно не знали. Они хотели уничтожить саму церковь, я почему-то понял это.
Но надо было бежать, надо было предупредить и спасти наших. Мы подорвались и понеслись.
Жан бежал впереди, когда засвистели пули, по нам открыли огонь. Но стреляли лишь пару человек. В один момент голова Жана разлетелась прямо на моих глазах, и этот большой парень громко рухнул на землю.
А я продолжал бежать, я должен был успеть, я должен был спасти их.
Я бежал изо всех сил, ноги несли меня, а тропа вела меня.
Я уже был рядом, мне оставалось чуть-чуть до самой церкви, и я закричал что есть мочи.
- Бегите, они взорвут её, бегите.
И только я закончил, как вдруг, будто из-за самого плеча, я услышал голос Томо, такой сухой, он сказал мне:
- Поздно, уже поздно.
Я не успел и обернуться, страх сковал тело, меня прошибло могильным холодом и раздался взрыв.
Я пришел в себя на земле. Вокруг всё горело, а от церкви ничего не осталось. Стены рухнули, всё разбросало взрывом.
Я ничего не соображал, инстинктивно бросился к тому месту, где была башня. Я стал откидывать обломки искать тела.
Но тут, будто в голове, и это было точно в голове, потому что это не могло звучать, ибо это был не голос. В моей голове что-то взывало ко мне, называло моё имя, эти наваждения, не похожие на голоса, вторили, внушали мне. Они будто вещали в меня, они вещали:
-Их тут нет…
-Идём…
-Идём…
-Они там…
Я огляделся, огонь освещал всё вокруг, но по началу я никого не видел, лишь потом в дали, я различил желтые горящие глаза. Три пары, которые стояли там, где была тьма, после я различил и сгорбленные силуэты.
Все эти силуэты продолжали внушать мне, и я пошёл.
Будто потеряв волю, я шёл, шёл дальше, по тропинке которой не было, вокруг всё замерло, не было ничего, ни звуков, ни деревьев, ни холмов, ни огня, который горел. Лишь топь, чёрная, смолянистая, вязкая грязь.
Я шёл к ним, к этим глазам, но сколько бы не прошёл, я не приблизился к ним, они будто постоянно отдалялись.
Я дошёл до конца тропы, передо мной был малый островок суши и чёрная топь. Они стали ближе, я разглядел их всего на мгновение, это были старухи в лохмотьях. И вдруг каждая из них протянула руку, указывая на место в топи.
В моей голове будто эхом пронеслось:
-Они там…
И вдруг я будто очнулся, снова ощутил жизнь. В голове снова завертелись мысли, я думал, что успею, что они живы, что надо торопиться, что вытащу их живыми. Я верил, что они там, под грязью ещё живые, у меня внутри горела надежда.
Я ринулся к первому месту куда указывали эти старухи, я стал погружаться, эта грязь окутывала меня, прилипала и сковывала меня, облепляла и будто поглощала. Я зарылся в ней почти по пояс и нащупал тело, это был Густав. Я тянул его как мог, он был без одежды, я тянул его и мне казалось, что он жив.
Едва вытянув его, я бросился к следующему месту, я будто был уверен, что Густав был жив и не медлил. Я погрузился уже по грудь, я раскапывал комья рыхлой земли, я проникал все глубже пока не нащупал плечи и стал тянуть, это был Пьер, но в этот раз мне было сложнее, он едва поддавался, и я тянул изо всех сил. Весь в грязи, он был тоже совсем без одежды, я положил его рядом с Густавом, думал, что Густав придет в себя и поможет Пьеру.
Во мне была надежда, и я повторял себе:
-Я успею, я успею, я успею…
Я бросился к последнему месту, я опустился глубоко, почти по плечи и тут топь была гуще, она не давала пройти дальше и мне пришлось разгребать её, я уже чуть ли не нырял, и буквально молил о том, что бы Томо был там, что бы он был живым. И вот я нащупал его тонкую руку, я схватился как мог, буквально ныряя в эту грязь, я уходил с головой. Я тянул изо всех сил, но топь не отдавала его. А время шло, для была дорога каждая секунда, ведь если я не успею, то он умрёт.
Надежда внутри сменилась паникой и страхом, я боялся больше всего что не успею, что не вытащу его. Я нырял, раскапывал и тянул, но ничего не мог сделать. У меня началась будто агония и я быстро выбился из сил.
Я почти потерял надежду, страх полностью поглотил меня, у меня не было сил, но тут оно поддалось. Я начал вытаскивать Томо, я был так счастлив, я думал, что успел, что смог.
Я вытащил его и сделал шаги от того места, я стоял по пояс в этой чёрной жиже. Я держал его на руках, он был весь в грязи.
Я стал вытирать ему лицо от грязи, я звал его, пытался услышать его дыхание или сердце. Но всё было тщетно. Я держал на руках мёртвое тело – все они были мертвы. Я опоздал, я не смог, я не спас их.
Я поник, вышел на берег, положил его рядом с остальными. Я смотрел на них и не мог поверить, что не успел, я не смог.
Этого всего не должно было быть, этого места не должно быть здесь, этой церкви просто не может быть, и мы не должны были быть здесь.
Я упал у их ног на колени и стал рыдать, мне так плохо не было никогда. Меня поглотило горе, во мне была лишь скорбь и страх. Я больше не хотел жить.
Что будто начало жечь изнутри, я рыдал, а потом закричал что есть мочи. Но я не услышал ничего, не было моего крика, здесь не было никаких звуков.
А я рыдал у трупов своих друзей, у трупа своего сына.
Из меня будто выдирали душу, это было невыносимо, я закричал и скрючился, это адская боль.
И тут снова в голове начало раздаваться будто эхо, какие-то слова, напевы.
Я нашел в себе силы открыть глаза и попытался разогнуться. И тут увидел, что Густав, Пьер и Томо лежали абсолютно чистые, с какими-то амулетами на шее, а у их голов, стояли те ведьмы.
В черных лохмотьях, скрюченные они были костлявыми с обвисшей кожей, под которой казалось нет плоти, сама кожа была белая, с трупной синевой, их руки были с уродливыми длинными пальцами, оканчиваясь длинными черными ногтями.
Я не смог разогнуться больше, ведь боль становилась ещё сильнее, я увидел лишь жёлтые светящиеся глаза в том, месте, где должны быть глазницы.
Этот гул в голове стал ещё сильнее, а боль увеличилась до немыслимого предела. Я закричал и упал головой на землю.
Больше я ничего не помню.
Я пришёл в себя днём. Шёл по болоту. Я не чувствовал ничего, я ничего не слышал, мир что был вокруг, казался туманным.
Они что-то сделали со мной. Я знаю это, я чувствую это до сих пор, ведь они… они…»
И старик совсем выбился из сил.
Я подошел к нему и обнял, я сказал, что всё будет хорошо, что всё позади. И он посмотрел на меня таким печальным взглядом, прямо в душу. Я видел, как он устал, как у него не осталось сил. Я уложил его и уехал.
К сожалению, уже утром мне надо было уехать на два дня. Всё это время я не переставал думать о том, что случилось, о его рассказе, а когда вернулся, узнал страшное.
Утром 25 сентября, Вячеслава Паульса нашли мёртвым в собственной кровати. Он ушёл во сне, просто умер, а причиной смерти называли старость. Я жалел, что не был рядом, что не смог как-то помочь ему, он доверился мне и стал другом.
О том что он мне поведал, я пишу только сейчас. Я не уверен, как я отношусь ко всему до конца, но я верю ему. Верю ему, верю, что он пережил ад, что с ним случилось что-то очень и очень страшное, что он не вернулся с той войны, остался там с Жаном, Густавом, Пьером и Томо.
То, что он пережил сломило его, всю свою оставшуюся жизнь он не смог оставить это, он боялся этого больше всего на свете и я теперь понимаю почему он смотрел в окно. Он сидел и взглядом искал что-то из того кошмара, как тогда искал что-то живое, что-то из реального мира.
О самой истории я не могу ничего сказать, ибо прибываю ещё под сильным впечатлением. Мне передали его личные вещи и там было много вырезок о пропаже людей в тех местах, на высоких болотах Бельгии. Все записи были до 1965 года, там были даже какие-то записи и отчеты о пропавшем отряде немцев в то же время.
Не знаю, заразно ли безумие, но когда я был на его могиле, то сзади на верхней грани могильной плиты, я обнаружил грязь. Чёрную, вязкую, смолянистую и дурно пахнущую. Такой грязи точно не найти во всей округе.
Теги: #лавкрафт #ужасные истории #мистические рассказы #ведьмы #ритуал #потустороннее #потусторонний мир #магические ритуалы #кошмарные истории #УЖАС