Валерий Васильевич Григорьев
Самолёт самолётов
Наконец-то, после всех этих передряг, в начале июля вылетел самостоятельно и я. Сделав два полёта на УТИ, я полетел на боевом самолёте. Это был МиГ-17. Я был очарован этим истребителем!
Во-первых, он был по-настоящему красив. Маленький приплюснутый фонарь с лобовым бронестеклом толщиной шестьдесят четыре миллиметра придавал ему хищный и стремительный вид. Угол стреловидности крыла сорок пять градусов, сигарообразный фюзеляж делали его вид на земле и в воздухе законченным и гармоничным. Практически в любом самолёте можно найти какие-то диспропорции, МиГ-17 же, как стандарт женщины (90-60-90), был образцом совершенства!
Во-вторых, летать на нём было одно удовольствие. Как и во внешнем виде, в его летательных характеристиках всё было прекрасно. Идеальное сочетание устойчивости и управляемости делало эту машину в руках пилота поистине игрушкой. Уже после нескольких полётов я в неё влюбился страстно, если можно так сказать о неодушевлённой машине. Я понял, как мне невероятно повезло: не окажись я в компании «лишних» при переучивании на Су-15, никогда бы не изведал счастья полёта на самолёте самолётов – МиГ-17.
Инструктор инструкторов
Надо сказать, что у меня на нём был уникальнейший инструктор – старший лейтенант Владимир Владимирович Цыбенко, в миру Цыба. Талантливейший лётчик, прекрасный методист и педагог, он ещё и обладал от природы непревзойдённым чувством юмора. Это был настоящий кладезь крылатых выражений, которые цитировались всеми офицерами Тихорецкого полка.
В Светлограде каждая лётная группа имела свою «фазенду». Оборудованная в виде небольшой беседки с одним столом и лавкой из грубо оструганных досок, она была своего рода маленьким учебным классом. Во время разбора полётов у нас в группе вся эскадрилья с молчаливого согласия других инструкторов передвигалась к нашей «фазенде», дабы послушать бесплатный концерт.
Владимир Владимирович требовал досконального знания самолёта, аэродинамики, инструкции и всего, что связано с полётами. Так же серьёзно он относился и к самим полётам. Даже самые незначительные ошибки разбирались с исключительной дотошностью и серьёзностью. Серьёзностью для нас – для остальных же это был настоящий спектакль. Поочередно поднимая нас и разбирая полёт или проверяя наши знания, Цыба комментировал всё такими сравнениями, сопоставлениями и эпитетами, что эскадрилья покатывалась со смеху.
Придумав каждому из нас клички, которые были производными от наших имён и фамилий и ничего обидного в себе не несли, он произносил их с такой интонацией и таким выражением лица, что иногда они звучали обиднее, чем «Писюнчик» Усольцева. Когда он говорил Женьке Новикову со свирепым выражением лица: «Новик, изделие ты резиновое, расскажи-ка, как занимал третью зону!», Женя покрывался красно-белыми пятнами, пытаясь оправдаться, что приводило зрителей в неописуемый восторг.
В группе нас было четверо: Боря Полыгач, Вася Подкорытов, Женя Новиков и я. Всем нам доставалось одинаково, но только не в меру амбициозный Новиков всегда болезненно реагировал на своеобразную манеру нашего инструктора.
Я же, смирившись с участью быть предметом постоянных шуток, через некоторое время перестал обращать на них внимание и относился к разбору как к вполне серьёзному мероприятию. Тем более, что Владимир Владимирович, обладавший филигранной техникой пилотирования, имел моральное право нас драть, как сидоровых козлов.
С высоты прожитой лётной жизни теперь могу сказать, что это был лучший инструктор в моей жизни – сам летал как Бог и нас учил тому же.
Для него не существовало официальных нормативов оценки полётов. Так, например, согласно КУЛПу (это курс учебно-лётной подготовки – документ, определяющий прохождение программы обучения на конкретном типе самолёта, с перечнем полётов-упражнений, указанием их порядка и последовательности, нормативами оценок полётов), при выполнении горизонтального полёта на оценку «отлично» допускалось отклонение до пятидесяти метров по высоте. Цыба же даже за десять метров мог тебя так отрихтовать, что всей эскадрилье, смотрящей это шоу, казалось, что мы полнейшие бездари.
Поначалу было до соплей обидно, но постепенно мы научились летать так, как требовал инструктор, и при полётах со старшими начальниками получали только отличные оценки. И хотя Цыба по-прежнему не давал нам покоя и собирал аншлаги, тон его разборок становился всё менее язвительным. Иногда он умудрялся и хвалить, но так, что и этим вызывал не меньший хохот.
Я понимал, что инструктор очень ответственно к нам относится, желая сделать из нас настоящих лётчиков, и никогда на него не обижался. Став впоследствии лётчиком, командиром, инструктором, я старался с такой же ответственностью обучать подчинённых мне лётчиков.
Курсантские приколы
Как-то раз балагур и пройдоха Завалей попался вусмерть пьяный на глаза командиру эскадрильи подполковнику Морозову. После того как курсант очухался, комэска вызвал его на ковёр. Здоровенный, как медведь, одним своим видом он наводил на нас ужас. – Что ж ты напился, сукин ты сын?! – начал разбираться суровый командир. Завалей, курсант неробкого десятка, тут же сориентировался и, подобострастно пожирая «честными» глазами командира, изрёк: – Товарищ подполковник, помните, на прошлой неделе я принёс стекло, которым мы застеклили окно в штабе?
– Помню, ну и что?
– Так ведь я его выменял у сторожа соседней МТС за бутылку водки!
– Как так? – Я стекло сначала хотел купить, а сторож ни в какую: только пол-литра! Вот вчера я и пошёл с ним рассчитываться! А он, зараза: «Если со мной не выпьешь, обижусь на всю жизнь!» Как я его ни просил, он всё одно: «Пей да пей, иначе обидишь старика – и тогда ко мне больше не подходи!» А вы ведь поставили мне задачу ещё и доски для туалета раздобыть. Я и насчёт досок с ним уже договорился. Пришлось выпить! А я с утра ничего не ел, и у него даже куска хлеба не было. Вот меня и развезло!
– Ну, раз так, то прощаю, на тебе пятёрку. Это компенсация расходов, – выдал ему из своего кармана деньги доверчивый командир. – Да что вы, товарищ подполковник, да как я могу у вас брать деньги, – для виду попытался отказаться пройдоха. – Бери-бери, я же знаю, какое довольствие у вашего брата.
Потупив взор, курсант скромно сунул деньги в карман. На самом деле Завалей упёр и стекло, и доски в той же МТС. А «честно» заработанное пропил с друзьями.
Для пущего контроля над курсантами к нам в эскадрилью был назначен помощником командира эскадрильи по строевой подготовке капитан Савраскин, тут же получивший кличку Савраска. До сей поры он служил где-то в пехоте, понятие об авиации имел весьма смутное, и чем заниматься в новой должности, по всей видимости, не знал. Курсантов он откровенно боялся, всячески пытаясь завоевать авторитет дешёвыми поблажками и панибратством. Однако обо всём, что творилось в казарме, чётко докладывал командиру эскадрильи. Так как на откровенность с ним никто не шёл, то основным способом сбора информации было подслушивание наших разговоров.
Курсанты быстро раскусили новоявленного Пинкертона и, заметив, что его «локаторы» находились в режиме «пеленга», несли всякий бред.
Однажды, заранее сговорившись навешать ему лапши на уши, мы собрались в курилке, и Боря Полыгач как бы невзначай произнёс: – Опять на разборе полётов выдрали! Выскочил из пилотажной зоны на целых десять километров! Я в тон ему поддерживаю разговор: – а я траверз аэродрома проскочил, не заметил!
Прикрываясь газетой, Савраска что-то строчил в своём блокноте, видимо, записывал непонятные для него слова. «Ага, клюнул!» – понимающе переглянулись мы. Вася Подкорытов глубокомысленно изрёк:
– а как не выскочишь и не проскочишь? Кругом одни степи, ни одного маломальского ориентира! Не то что на Кавказе: деревня на ауле селом погоняет! – Да, – как бы задумавшись, добавил я. – Вот если бы ограничительные пеленги в зонах и траверз аэродрома песочком посыпать! – Ну ты хватил! Кто с таким предложением к командиру эскадрильи пойдёт? Инструкторам лишний раз светиться нет резона, а нам субординация не позволяет, – подхватил Полыгач.
– Да, неплохо бы парочку машин песка отправить в зоны и на траверз! – мечтательно произнёс Вася.
Законспектировав наш разговор, Савраскин, как будто вспомнив о чём-то срочном, убыл в штаб эскадрильи.
Мы, соблюдая меры конспирации, последовали за ним. Притаившись за углом, навострили уши. Штаб был летний, деревянный, и все разговоры в нём были слышны на улице. Тем более что командир эскадрильи подполковник Морозов имел громогласный бас. – Товарищ подполковник, разрешите обратиться, – это Савраскин.
– Ну, что там у тебя? – голос Морозова, как из репродуктора.
– Курсанты жалуются, не могут в зоне удержаться и траверз проскакивают! – не понял? – не въехал комэска. – Ориентиров мало, ограничение пеленга и траверза совсем не видно! – как можно профессиональнее выдавил из себя помощник по строевой.
– и что ты предлагаешь? – заинтересовался Морозов. – Я вот готов взять человек пять курсантов, машину и высыпать песком эти самые пеленга и траверзы, – не совсем уверенно промямлил Савраска.
Из той неописуемой брани, которую изверг комэска, нетрудно было вычленить прямое указание, чтобы Савраска занимался своим делом, а не лез туда, куда его не просят. Наш строевик так и не понял, за что его отодрали.
Спустя какое-то время он спросил у старшины эскадрильи сержанта Назарова – словно между прочим: – А сколько надо песка, чтобы в зоне пеленги отсыпать?
Назаров, знавший о нашем розыгрыше, серьёзно ответил: – Каждый пеленг – километров десять. Если на десять метров одну машину, то на каждую зону как минимум две тысячи машин, а если учесть, что у нас пять зон, то тысяч десять-то надо.
Лётчики-инструктора тоже любили розыгрыши и приколы. Обычно на разборе их полётов мы не присутствовали, но, как уже говорилось, звукоизоляция в штабе желала быть лучшей, а раскаты морозовского баса были ничуть не тише раскатов летнего грома.
Поэтому о промашках наших учителей мы всегда знали. И вот однажды Морозов поднимает старшего лётчика-инструктора, уже немолодого майора Обуховича, белоруса по национальности, тучного толстячка с выпирающим пузом. На посадке он «недобрал» ручку и сел с малоподнятым носовым колесом. Обычно инструктора самостоятельно летали редко, и, я подозреваю, кое-кто из них иногда забывал, что летит сам. Видимо, давая самому себе команду на исправление ошибки, они не всегда вовремя исполняли её сами.
– Ты что же, Степаныч, на посадке недобираешь? Я ведь тебя так в следующий раз от полётов отстраню! – сурово грозится Морозов.
– А я тябя в жопу пацалую! – отвечает белорус Обухович.
Взрыв хохота инструкторского состава сводит весь разбор на нет. Отстранить старого инструктора от полётов было всё равно что напугать ежа голой задницей.
Выполняя в лётную смену по пять-шесть полётов со своими подопечными, они, кроме как высочайшей физической и психологической нагрузки, ничего не испытывали и отстранение от полётов воспринимали как возможность отдохнуть.
Врач, который присутствовал на полётах, запомнил ошибку, которую допустил Обухович, и решил проконсультироваться у Цыбы, что это такое – «недобираешь». Цыба не упустил возможности подколоть доктора:
– Ты видишь, какое брюхо у Степаныча? А ведь это твоя вина: лётчика с ожирением допускаешь к полётам! Вот он и недобирает ручку управления на посадке. Упирается она в его пузо.
Сам Цыба, несмотря на молодой возраст, был не намного тоньше Степаныча. Поймав взгляд доктора на своём животе, он пояснил: – Я-то на посадке втягиваю живот в себя, а вот Степаныч или забывает, или сил у него не хватает, старый ведь. – и что же делать? – Очень просто, Степаныч-то стесняется попросить сделать ему по профилю живота изогнутую ручку, а ты можешь, как врач, подсказать командиру, чтобы для него её сделали.
Доктор, у которого появилась хоть какая-то возможность проявить себя, помчался к Морозову с таким прекрасным, на его взгляд, предложением. И опять гремел гром, и сверкали молнии из командирского кабинета.