Валерий Васильевич Григорьев
Вспоминаю полёт на разведку погоды с Петькой Масаловым. К тому времени он был командиром эскадрильи, а я ещё командиром звена. Поэтому он был и командиром экипажа.
Стояла безоблачная весенняя погода. Мы взлетели без каких-либо особенностей.
Пройдя по маршруту разведки и не найдя ничего опасного, стали строить заход на посадку. На кругу нас ожидала болтанка, каких я ещё не встречал. Самолёт прыгал, как телега по булыжной мостовой. Петька что-то недовольно бурчал по этому поводу по СПУ.
Выйдя на посадочный курс, мы и здесь ощутили всю прелесть болтанки. Самолёт прыгал, как на ухабах, заставляя нас стучать зубами. В отличие от земной дороги, эти ухабы мы не видели и не имели возможности погасить скорость, чтобы на них не скакать. Скорость на указателе колебалась с амплитудой плюс-минус пятьдесят километров в час.
Масалов держал на приборе в среднем четыреста пятьдесят, диапазон менялся от четырёхсот до пятисот километров в час. Всё это безобразие продолжалось до высоты сто метров. После ближнего привода атмосфера успокоилась, и самолёт шёл как нож по маслу – не шелохнувшись.
Но у командира экипажа, по всей видимости, сыграло «очко», попросту говоря, он сдрейфил. Вместо того, чтобы прибрать обороты и уменьшить скорость, он продолжал снижаться на скорости четыреста пятьдесят. В ответ на мои слабые попытки сдвинуть на себя РУДы он упорно возвращал их в обратное положение.
Так, сопя и борясь друг с другом, мы на скорости четыреста пятьдесят километров в час снизились к началу полосы. Скорость отличалась от заданной на сто двадцать километров в час! А если учесть, что подъёмная сила крыла растёт пропорционально квадрату скорости, то единственно правильным решением было бы уйти на второй круг.
Но, видно, мой командир так «испереживался», что для него повторно выдержать такую муку было смерти подобно!
Понимая всю критичность ситуации, я уже не лез в управление, а молча, как «американский наблюдатель», созерцал происходящие события. Да и исправить что-то в такой ситуации, кроме как уйти на второй круг, не представлялось возможным.
Петька упорно старался усадить самолёт, а тот, подчиняясь законам аэродинамики, никак не хотел его слушать.
Мы плыли над полосой, как по волнам, на высоте одного метра. Видя, что перелёт будет длиться как минимум один километр, я затянул что было мочи привязные ремни, оставляя правую руку на ручке управления, а левой на всякий пожарный взялся за скобу ручки катапультирования. Особенно это стало актуальным при пролёте траверза РСП (радиолокационная система посадки), которая стояла точно посередине полосы. К тому же Масалов стал плавно увеличивать обороты двигателей – в расчёте на возможный уход на второй круг.
«Поздно», – промелькнуло в голове, и тут же вклинилась нехорошая мысль, что катапультирование неизбежно. Уходить на повторный заход было уже бессмысленно: слишком большая приёмистость двигателей на МиГ-25, и мы раньше столкнёмся с препятствиями, чем оторвёмся от земли. И приземляться уже поздно: оставшейся части полосы было явно недостаточно, чтобы благополучно закончить пробег. Именно в этот момент самолёт коснулся бетонки.
«Триста шестьдесят километров в час! Выкатывание обеспечено!» – отметил я для себя скорость приземления. До конца полосы оставалось метров восемьсот. Мысль с быстротой молнии наметила рубеж принятия окончательного решения на катапультирование – метров триста до конца полосы. Но в этот момент я почувствовал, что кто-то уверенный и сильный ухватил меня «за задницу» и начал останавливать вместе с самолётом.
«Неужели выпустил тормозной парашют, и тот не оборвался? Самоубийца! Везёт дуракам и пьяницам!» – негодующе и восторженно одновременно прокомментировал я про себя действия командира.
По всем законам физики парашют на скорости триста шестьдесят километров в час должен был оборваться, не суля ничего хорошего ни самолёту, ни его экипажу. Но добротно сделанные советскими мастерами и мастерицами купол и фалы выдержали запредельные нагрузки и спасли нас от позорного катапультирования из исправного самолёта.
Когда зарулили на ЦЗ, почти весь лётный состав встречал нас стоя по стойке «смирно»! Под пристальными взглядами товарищей мы проследовали на доклад к командиру полка. Демисезонная куртка Петьки Масалова была мокрой насквозь.
– Петька! А чего это мы так сели и так вспотели? – спросил не признающий никаких авторитетов Вадик Меретин. – Ничего! Полётов сегодня не будет! – буркнул недовольный командир.
Командиру полка Петька наплёл, что скорость «гуляла» до самого выравнивания, что мы чудом умостились на полосу и что летать в такую погоду смерти подобно.
«Сам облажался, а виновата погода!» – только и осталось мне подумать.