У меня не было проблем. Совершенно никаких. Кроме, пожалуй, потребности в нормальном письменном столе для работы. Ежедневно мне приходилось иметь дело с каким-то подростковым недомерком, купленным по случаю на распродаже. Он немилосердно давил на колени, был узок в локтях и шаток как дряхлая этажерка, а разместить на нём одновременно стопку книг, ноутбук, чашку чая и пепельницу было без преувеличения геройским поступком. Но для моей подруги и соседки Вероники он подошёл бы идеально, и втайне она мечтала о таком же. Ей изо дня в день приходилось рисовать и делать уроки то за резным туалетным столиком своей прабабушки с выбитым зеркалом и щербатой столешницей, то ютиться за кухонным, среди подсыхающих пятен майонеза и кетчупа, а то и устраиваться на полу. От этого страдал её позвоночник, прогрессировал сколиоз, зажимались нервные корешки, и по всему телу образовывалась стойкая почесуха. Я сто раз порывалась отдать свой стол Веронике. Но тут же мой позвоночник недвусмысленно намекал, что если ему придётся гнездиться, где и как попало, то и меня ждёт застой в пояснице, стойкий ишиас, затем миозит и ослабление мозговой деятельности.
Поэтому, когда наш сосед сверху Кирилл Петрович позвонил в дверь и спросил, не нужен ли нам мощный профессорский стол-реликт его супруги Аллы Петровны, от которого та намерена избавиться, то я, обычно довольно сдержанная, вдруг порывисто обняла и поцеловала его.
Я хорошо знала этот стол. Он был поистине воплощением эпохи маститых, многотомных гениев – огромный, толстоногий, светлый орех, с вместительными ящиками, недрами и закоулками. Сколько же всякой всячины, разного там барахла и личных ценностей я распихаю по ним! Сколько разложу поверху! А энергия, сконцентрированная в столе? Неукротимые волны энергии Аллы Петровны - профессора психиатрии с мировым именем! Километры научных статей, годы напряженной работы, литры чернил. Да этот стол – чистый реактор! При, даже поверхностном, соприкосновении с ним я засияю как огни большого города, взорвусь солнечным протуберанцем, извергнусь вулканом Кракатау. Я уже парила под потолком.
Вероника тоже была в восторге.
- Стол! Стол! Мой собственный стол! – выкрикивала она патетически, словно романтическая героиня. – Какое счастье! Я прямо вся чешусь!
И она чесалась, кружилась по комнате, кидалась целовать меня, простирала руки к потолку, и её радости не было ни конца и края.
Я тоже кружилась вместе с ней, простирала руки и только что не чесалась от счастья, теперь у нас у обеих будут подходящие столы и, как следствие, здоровые позвоночники.
На другой день я поднялась к Алле Петровне. Посмотреть стол и узнать, когда я смогу его забрать. Дверь открыл Кирилл Петрович и трагическим шёпотом сообщил, что Аллочка с самого утра выкидывает книги на помойку. Я не поверила. Он пригласил войти и посмотреть самой.
Раньше, до тех пор, пока дочь Аллы Петровны Лариса, с которой мы дружили с шести лет, не переехала на другую квартиру, я торчала здесь постоянно. Дневала и ночевала. Для меня этот дом всегда был идеальным московским учёным домом, немного сумрачным, забитым всякими пленительными пустякам вроде гуцульских топоров, вьетнамских соломенным масок, фарфоровых статуэток – лыжниц, балерин, футболистов. Всё детство мы провозились здесь среди пособий по различным отраслям психических патологий, перемежаемых самиздатной запрещёнкой и альбомами по искусству, под аккомпанемент песенок Вилли Токарева и Шарля Азнавура. Рассматривали полотна гениальных художников – пациентов Аллы Петровны, копались в кипах журналов «Америка», «Иностранная литература» и «Новый мир», таскали книги из обширной библиотеки. От восточных сказок в младших классах, до брошюр по сексопатологии в старших. Мы играли здесь во всё, что придётся, учили уроки, секретничали, а когда подросли, славились на весь подъезд буйными вечеринками в отсутствие Аллы Петровны, с оглушительной музыкой, бутылками из окна, рёвом мотоциклов наших приятелей байкеров на рассвете и ароматным травяным запахом.
Теперь же, после отъезда Ларисы, я появлялась здесь от случая к случаю. Обычно по-соседски забегала к Кириллу Петровичу за какими-нибудь мелочами, вроде луковицы, вантуза или горсти мелких гвоздей и впопыхах как-то не замечала того, что увидела сейчас. Пропали тяжелые портьеры, на их месте сухо шуршали пластиковые жалюзи. Исчезла старая мебель, стулья с высокими готическими спинками, старинные зеркала в чёрных резных рамах. Теперь над головой нависали плиты пенопластового потолка, а под ногами коварно мерцал ламинат. Там и сям выступал и лоснился евроремонт, по стенам долго вились цветочные орнаменты, теснилась мебель из псевдокрасного псевдодерева. Всё это было как-то странно.
В моей любимой комнате – кабинете Аллы Петровны, там, где балкон и, наглухо забитые книгами, стеллажи от пола до потолка, высились две горы книг, вывороченных на ковёр. Просевшие под многолетней тяжестью, полки выглядели сиротливо и печально. Они тоже были явными претендентами на утилизацию. Кирилл Петрович протирал книги тряпкой и кротко зачитывал названия, а Аллочка со стремянки жестко сортировала направо-налево. Не хватало только костра и немного немецкой речи.
- Выбирай, что хочешь, - поприветствовала меня Алла Петровна. – Вот из этой кучи.
Кирилл Петрович жалобно посмотрел на меня и принял от неё очередную стопку книг.
На первый взгляд в той куче, что навыброс, было действительно много чуши – советские классики, устаревшие методички, какие-то болгарские детективы, но вдруг что-то привлекло моё внимание.
- Алла Петровна, у вас же тут Борхес с Маркесом.
- Вот и бери их себе.
Она чихнула от пыли. Мы с Кириллом Петровичем дружно пожелали ей здоровья, и я, без лишних вопросов, зарылась в книгах.
В итоге я отобрала около пятидесяти книг, среди которых был Вергилий, двухтомник Оскара Уайльда, сборник любовной индийской лирики (что-то там про груди – спелые плоды манго), бурятский героический эпос Гэсэр, пять томов Лескова, Сирано де Бержерак и книжка про акул, которой я самозабвенно зачитывалась с четвёртого по шестой класс, и после слыла большим специалистом по этому вопросу. Ещё мне перепала папка с самиздатной «Цитаделью» Сент-Экзюпери. В шестнадцать лет мы читали его на крыше. Совершенно не помню в чём там дело, но хорошо помню, в каком мы были тогда воодушевлении. Мы горячились, философствовали, наш дух воспарял над трубами и смешивался с перистыми облаками. Мы ощущали себя Гераклами, Колумбами и Эйнштейнами. Мы были пьяны от воли и поэзии. Над нашими головами носились крикливые чайки и в московском, угарном воздухе чудился запах моря.
Стол перетаскивали уже ближе к ночи. В лифт он не вошёл – пришлось привлечь ещё соседей и тащить по лестнице. Затем, я вернулась за книгами. Алла Сергеевна оживлённая и довольная, таинственно поманила меня на кухню.
- Дорогая, не хочешь ли выпить? У нас был такой напряжённый день.
Мне хотелось вернуться домой, заняться столом и книгами, но отказываться было неловко.
- Кира, принеси там из шкафа.
Мы уютно засели на кухне. Просветлённый Кирилл Петрович принёс бутылку коньяка, засуетился в поисках рюмок, поспешно нарезал груши и свалил их горкой на тарелку. Алла Петровна неодобрительно следила за его действиями.
- Кира, тебе только одну рюмку, - строго сказала она. – Ещё с собакой гулять и хлам на помойку нести.
Кирилл Петрович вздохнул и откупорил бутылку.
Выпиваем и болтаем. Алла Петровна с воодушевлением рассказывает о предстоящей конференции в Брюсселе и о своей недавней поездке в Грецию. С гордостью показывает массивные золотые украшения, которые купила там для себя и Ларисы. Я восторгаюсь. Действительно, мощные штуки. Сразу вспоминается золотая маска Агамемнона. Кирилл Петрович под шумок выпивает ещё одну рюмку и уходит с кухни.
- Алла Петровна, а вы были в Навплионе?
- Нет. А что там?
- Там гробница царя Агамемнона. Помните у Гомера…
- Конечно, но там мы не были.
Алла Петровна смотрит на меня с подозрением.
- А почему ты спрашиваешь?
- Да так. Ерунда. Не обращайте внимания. Просто днями сон такой забавный приснился.
- Сон?
Она убирает кольца и браслеты в шкатулку.
- Да. Мне снилось, что заснула у гробницы Агамемнона и мне снится сон.
Алла Петровна смотрит на меня ещё более подозрительно. Мне даже кажется, что у неё появляются фройдовские усы и бородка. Но это у меня от коньяка.
- И что там было?
- Вижу каменистую равнину. Два войска стоят друг напротив друга. А мы с Агамемноном танцуем посерёдке. Он такой огромный мужичина, обхватил меня ручищами, не продохнуть, а я всё беспокоюсь, что у меня ноги небритые. От него воняет чесноком и козлом, доспехи твёрдые, впиваются мне в рёбра. Он шепчет мне на ухо такие непристойности, что эти мои волосы на ногах начинают стремительно расти, и закручиваться кольцами. Потом к нам подбегает кто-то из троянцев, и Агамемнон убивает его, не прерывая танца. Оставляет меня, сдирает с убитого панцирь и уносит его на свой корабль. Мне страшно, я одна, вокруг люди бьются, кровища рекой. Вдруг вижу перед собой двух воинов: оба абсолютно одинаковы, только один огромный, а другой – маленький, вроде карлика. И понимаю, что это Аяксы! Большой и малый! Начинаю хохотать и просыпаюсь уже дома.
Я смотрю на Аллу Петровну, она смотрит на меня. Судя по взгляду, мой сон её не позабавил.
Из коридора доносится грохот.
- Кира! Да прекратишь ты там греметь, в конце концов!?
- Я не могу найти поводок, - доносится из коридора.
- Посмотри в кармане куртки, – Она наклоняется над столом и сообщает мне в полголоса. – Конченый алкоголик - грамма нельзя налить.
Хлопает входная дверь. Мы выпиваем ещё по рюмке. Я расспрашиваю о Лариске.
- Она теперь возглавляет отдел по продажам. Получила бонус и купила новый форд. Огромный, как вагон.
- А что она продаёт?
- Ценные бумаги.
Я значительно киваю.
- Завтра едем покупать ей круглую кровать.
- Круто.
- Она с этой кроватью просто помешалась, хочу, говорит, круглую и всё тут.
Здесь Алла Петровна благосклонно кивает.
- Пусть, раз хочет.
- Конечно.
Мы выпиваем за успехи Ларисы. Алла Петровна пристально смотрит на меня.
- Вы давно с ней виделись?
- В прошлом году. Ходили смотреть сокуровского «Тельца».
Неожиданно Алла Петровна приходит в ярость, раздувает ноздри и заметно краснеет. Мне становится не по себе.
- Какая гадость этот Телец! Просто мерзость!
- Разве? А мне понравилось.
- Как он мог?! Зачем он показал его в таком виде?! Он – больной человек! А этот ваш Сокуров – просто извращенец!
- Алла Петровна, он художник, у него может быть свой взгляд…
- У него шизоидная амбивалентность! Эти отвратительные клинические подробности! Шаг за шагом! Зачем? Это низко!
Она почти кричит.
- Ты бы могла вот так заснять свою больную мать? Её последние дни?
Я в ужасе. Пьяная она, что ли? Если бы я не знала Аллу Петровну с детства, я бы сорвалась с места и убежала.
- Что вы такое говорите? Моя мать – не Ленин. И Сокуров ему не родственник.
Алла Петровна успокаивается также быстро, как и взрывается. Улыбается и подливает мне коньяку. Мне кажется, что жертва какого-то эксперимента, психической атаки, но я улыбаюсь в ответ.
- Алла Петровна, вы меня пугаете.
- Нет, дорогая, это ты пугаешь меня. Вернее, твой затянувшийся богемный образ жизни. Так дальше продолжаться не может. Ты закончила ремонт?
- Нет. Временная пробуксовка, денег нет.
- Чтобы деньги были – их нужно зарабатывать!
Она с победоносным видом смотрит на меня.
- Чем ты в последнее время занимаешься?
- Вы знаете. Мы с Модестом Петровичем…
- Мусоргский?! Сколько же можно? Который год ты его пишешь? Ты деньги под него получила?
- Нет, пока нет. Но, обещали…
- Вот об этом я и говорю! Богема и безответственность! Ты обязана обеспечить своей бедной матери достойную старость, а ты даже не можешь закончить этот несчастный сценарий и заработать денег. Как так получилось?
Я смотрю на неё и хочу ответить так:
«Какого хрена, дорогая Алла Петровна, как это у вас ТАК получилось? Вы заработали уйму денег, но почему теперь вы фурия? Чем не угодил вам Маркес с Борхесом? Зачем живёте в холодном и скользком офисе? Где старинные гравюры на библейские сюжеты, где жизнеутверждающие картинки ваших больных? Куда укатились лыжницы? Где футболисты? Дисквалифицированы? А лампы? Почему у вас лампы как в морге?»
Но я не решаюсь произнести этого вслух. Мне страшно. Мерещится строгий постельный режим, сильнодействующие до полной отключки, и диагноз с большой буквы.
Алла Петровна смотрит на меня с нежностью.
- Дорогая, у тебя большие проблемы, - она непривычно мягка. – Очень большие. Ты нездорова. Я говорю тебе это, как специалист.
Мне ужасно хочется домой к столу и Веронике. Я вздыхаю и с тоской смотрю в тёмное окно на отражение Аллы Петровны. Она вся подалась вперёд, как сова, услышавшая писк мыши и ждёт. В панике перевожу взгляд на сумки с книгами, которые смотрят на меня из коридора. Они жмутся друг к другу под пластиком и тоже хотят домой.
Я зачарованно смотрю на них и вижу, как прекрасная Дидона Карфагенская пронзает себя мечом, а яркие индийские девушки пытаются танцем привлечь синеликого Кришну. Я хватаюсь за спинные плавники огромных акул-мако, и они уносят меня в открытый океан. Слышу журчащий рассказ очарованного странника и рокочущий бас Агамемнона. Взмываю в облака вместе с Антуаном, и наши шарфы треплет ветер.
Алла Петровна настойчиво выводит меня из прострации, но напоследок я успеваю переглянуться с Гамлетом, которого нет в сумках. Гамлет подмигивает мне, а я ему.
- Очень большие проблемы, очень, очень - твердит она с профессиональным гипнотизёрским нажимом. - Так ведь? Да?
Я смотрю на неё. Она словно древняя заклинательница, а я змея в тростниковой корзине. Ещё чуть-чуть, и я начну раскачиваться из стороны в сторону.
- В этом нет ничего страшного, - она улыбается. – Мы всегда можем поговорить об этом.
Я виновато улыбаюсь. Она ждёт.
- Да. Да, Алла Петровна.
Она кивает, подбадривая меня. Я собираюсь с духом.
- Дело в том, что я сейчас читаю отца Сергия Булгакова, и никак в толк не возьму. Читаю, читаю, всё ясно, а как книгу закрою – ничего не помню. Всё, у меня какой-то Мондриан.
Она страшно меняется в лице и смотрит на меня почти с ненавистью.
- Да. Это правда. Мне очень тяжело читать духовную литературу. От этого я страдаю. Мы можем поговорить об этом?
Алла Петровна встаёт из-за стола. На её лице опять улыбка.
- Уже поздно. В другой раз мы обязательно поговорим.
Она выглядывает в окно.
- Где их черти носят?
Тут же мы слышим стук двери. Это Кирилл Петрович наконец-то вернулся с прогулки. Алла Петровна выбегает в коридор и бранит его за долгое отсутствие. Я выхожу следом и сердечно благодарю Аллу Петровну за стол и книги. Мы целуемся на прощание. Кирилл Петрович помогает мне занести сумки с книгами в лифт. Я желаю всем спокойной ночи и еду вниз.
Вот и дома, вот и стол. На его поверхности славные круглые следы от бутылок и стаканов. Бьюсь об заклад, что один из них мой, оставленный в развесёлой пьянке, когда-то много лет назад.
Прекрасный и огромный стол. Здесь для всего найдётся место. В непроходимых зарослях разместится отряд охотников за головами, здесь приляжет одна из муз Майоля, тут расположится миссис Дэллоуэй, а здесь будет летнее стойбище эвенков. На этом углу будет царить мясистое ухо Будды, а сюда океан вывалит свои пёстрые дары. Здесь Модест Петрович Мусоргский и Sex Pistols запишут совместный альбом, а по центру проедет свадебный поезд старика Хоттабыча и его четвёртой жены – пухлой красотки с островов Самоа. Я с удовольствием расставляю свои вещички, заполняю недра, ящики и закоулки всякой важной потренденью, и почему-то громко произношу немецкие слова, застрявшие в голове со времён школы:
- Ищ бин, фройндшафт, арбайтен, верботен, шметеррлин, бетрибен, шлехт, дезвижен…
И смеюсь, смеюсь до колик. Мне можно. Я – пьяненькая, и у меня большие проблемы.