ВСЕ ЧТО ЗДЕСЬ НАПИСАНО - ПРАВДА,
И НИЧЕГО, КРОМЕ ПРАВДЫ,
ТАК БЫЛО.
Воспоминания о войне - 2
Воспоминания о войне - 3
Воспоминания о войне - 4
Воспоминания о войне - 5
Воспоминания о войне - 6
Воспоминания о войне - 7
Воспоминания о войне - 9
В госпитале я продвигалась по служебной лестнице – стала работать сначала в перевязочной, а затем операционной сестрой. Это было уже в Германии. Мы перешли границу.
Запомнилось первое, что было в Германии. Маленький городок, на окраине стоит чистый домик, непохожий на наши деревенские дома, я очень хочу пить. Мы идем вдвоем с медсестрой госпиталя. Обе в форме с погонами (я старший сержант).
– Пойдем, попросим попить.
Обстановка мирная, никто не стреляет.
Мы подходим к дому и стучим в дверь. Нам открывает старушка, очень похожая на мою бабулю, седая, в свободном чистом платье. Я улыбаюсь и как-то радостно пытаюсь объяснить, что нам надо: «Ichwiltrinkenbitte». Я забыла, что война, увидела бабушку, похожую на мою бабулю, и обрадовалась. И вдруг я вижу ужас в глазах старой немки, у нее трясутся руки, лицо побелело, и я вдруг понимаю, что она меня боится – ведь городок только что взят нашими войсками, и я — первая русская, которую она видит. К тому же я в военной форме, да еще с винтовкой (из которой я ни разу не выстрелила на фронте). Мне становится как-то не по себе, и мы быстро убегаем от дома.
Еще запомнилось: все женщины были одеты в черное, и на головах черные платки – Гитлер объявил траур по Германии.
Рассматривать Германию было некогда – надо было опять разворачивать госпиталь.
Теперь к нам приехала бригада врачей-специалистов по ранению живота. Я уже работала в операционной, раненых было очень много, и каждая операция длилась по много часов. Хирурги валились с ног от усталости, я была самая молодая и могла по трое суток не выходить из операционной. Тогда меня научили курить. Когда уже не было сил, и я засыпала стоя, кто-нибудь подходил, поднимал маску с лица и говорил: «курни». Он протягивал мне самокрутку из газеты с махоркой, я затягивалась, голова кружилась, но через минуту спать уже не хотелось, и я опять много часов могла не выходить из операционной.
Наверное, самые тяжелые ранения были в живот. Антибиотиков не было, только в конце войны появился пенициллин, и то не всегда он был в госпитале. После операций, как правило, развивался перитонит, и раненые погибали очень быстро, несмотря на все наши старания.
ода 3 тому назад у нас в поликлинике были какие-то курсы по усовершенствованию. Выступал главный хирург армии, он рассказывал о чеченской войне и о госпиталях. Я, вспомнив то страшное время в Германии, задала ему вопрос: «Какая смертность была при ранениях в брюшную полость?».
Он сказал, что небольшая, и начал рассказывать, как сейчас можно бороться с перитонитами. Оказывается, раненым в кожу живота вшивалась пластмассовая молния, которую каждый день можно было открыть, промыть брюшную полость и посмотреть, все ли в порядке после операции. Как просто! Все-таки медицина усовершенствуется довольно успешно.
Не могу не вспомнить один эпизод из своей жизни в то время. Госпиталь располагался в большом здании (наверное, это была школа). После нескольких дней, проведенных в операционной, старшая сестра посмотрела на меня и сказала:
– Иди, «размойся» и поспи хотя бы один час. Потом опять встанешь к столу.
Я помню только, что я пошла в туалет (туалет оказался мужским). Когда я вышла из кабинки, то увидела на стене какие-то приспособления и решила, что это вентиляция, чтобы воздух был чище, а это были писсуары. Я села на пол и решила, что пять минут посижу — сил не было подняться — и заснула. Проснулась, когда меня будили и смеялись:
– Нашла место, где поспать.
Я смеялась вместе со всеми. Даже 15 минут сна восстанавливали силы, но в операционную меня не пустили, пока я не выспалась.
После бригады «брюшная полость» к нам прислали бригаду по «конечностям». Я не знаю, что лучше: физические переживания боли, или моральные, когда врач говорит, что для спасения жизни нужно отрезать ногу или руку. И это было ужасно, когда взрослые мужчины плакали перед операцией. Газовая гангрена – это страшный приговор.
Наш полевой подвижной госпиталь медленно, но верно продвигался по Германии. Иногда мы останавливались в каких-то городах, и тогда госпиталь разворачивался в больших домах. Но чаще всего приходилось разворачивать большие палатки. На палатки вешались таблички: сортировочная, перевязочная, операционная, — и мы начинали работать. Бригады специалистов уехали от нас, и мы принимали всех раненых без разбора. Первичная обработка ран и опять эвакуация раненых в тыл, а мы снова принимали раненых.
Однажды в операционную зашел замполит и громко сказал:
– Товарищи, вы знаете, до Берлина 12 километров. Можно пешком дойти.
Хирург в это время оперировал тяжелораненого и прошептал про себя:
– Ну и иди…
Все почему-то не любили замполита, считали его бездельником. Я засмеялась (всегда любила посмеяться).
– Не отвлекайся, – сказал мне хирург, – у нас много работы.
Работы было через край. Мы опять валились с ног. Спали по очереди 2-3 часа в сутки, а раненые все прибывали и прибывали. В сортировочной палатке не было мест, и они лежали в одежде на земле. Сортировка уже заключалась в том, что после осмотра вновь прибывшего раненого ему на грудь прикреплялась красная или желтая карточка. Красная — это взять в операционную в первую очередь, желтая – может подождать.
И вот в один из таких тяжелых дней опять пришел бодрый замполит и громко заявил:
– Товарищи! Я поздравляю вас – война кончилась!
Все молчали. Потом хирург сказал кому-то:
– Пойди, посмотри, сколько раненых у сортировочной палатки.
– Человек 200-300, – был ответ.
Хирург в операционной – это бог.
– Не отвлекаться, – громко сказал он, – продолжаем работать.
Мы трудились еще, наверное, дня три. И когда после громкого:
– Следующий, – (имелся ввиду не обработанный раненый), в ответ мы услыхали, что никого нет, все заплакали. Усталость, радость, что война кончилась – эти чувства словами передать невозможно.