Нежданный алаверды

В середине июля месяца 1914 года губернский город Смоленск утопал в зелени и изнывал от небывалой жары. Казалось, Господь что-то перепутал, и превратил Смоленский уезд в филиал экваториальных тропиков. Удушливая, парящая жара вмиг сменялась мощным ливнем, небо чернело от набежавших туч. Но, не прошло и десяти-пятнадцати минут, как туча, гонимая ветром, уходила на восход, солнце вновь жарило каменные мостовые, присутственные здания центра города и одноэтажные домики обывателей на окраинах. Бурные потоки, только что несшиеся вниз к Днепру по Большой Благовещенской, иссякали, извозчики опускали верха колясок, и убирали под облучок плащи из рогожи, завернувшись в которые, спасались от непогоды. На вымытых дождём улицах вновь появлялись горожане. От губернской земской управы, пройдя через губернаторский пролом и миновав дом губернатора, на Большую Кадетскую улицу вышел хорошо одетый молодой человек лет двадцати пяти-двадцати семи. Лёгкий светло-серый бумажный костюм и льняную косоворотку с вышивкой по вороту дополняли плетёное из соломки канотье с зелёной шёлковой лентой и лёгкая бамбуковая тросточка. Шёл он достаточно широким шагом, стараясь побыстрее добраться до цели своего путешествия, пока яростное солнце не раскалило мостовые. Пройдя вдоль здания реального училища, молодой человек остановился у городской думу и задумался. До ресторана Фрезера, куда он был приглашён, можно было добраться пройдя дальше по Кадетской до пересечения её с Большой Благовещенской и спустившись вниз, либо пройдя вдоль сада Блонье до Пушкинской и вдоль трамвайных путей добраться до дома Рачинского. Мужчина выбрал второй путь, от городского сада всё же хоть немного, но веяло прохладой. Князь Павел Павлович Мещерский, занимавший ныне при губернском присутсвии должность кандидата к земским начальникам, сегодня утром получил у себя на квартире странную записку. «Павел Павлович, дорогой ты мой человек, ожидаю тебя к двум часам пополудни в ресторане при гостинице «Европейская». Всегда твой Сапожников» гласила она. Написано было кривым, скачущим подчерком, что было очень не похоже на всегда аккуратно пишущего крупным округлым подчерком полицейского надзирателя Смоленского сыскного отделения. Да и что делать полицейскому чиновнику в одном из самых дорогих ресторанов города? Обычно сам Мещерский вызывал запиской Сапожникова на обед в какой-нибудь из трактиров города, а тот в приятной беседе, под обильную выпивку и закуску, рассказывал начинающему писателю Мещерскому разные истории из полицейской жизни. А вот и он, дом Рачинского на углу Пушкинской и Большой Благовещенской. В той части дома, что по Благовещенской на втором этаже размещалась гостиница «Германия», а по 25 номеров гостиницы «Европейская» имели своим адресом улицу Пушкинскую, бывшую Кирочную. Официант в черном как ночь пиджаке встретил гостя широкой улыбкой. Крупные зубы его спорили с белизной накрахмаленной до жёсткости рубашки и длинного фартука. Весь вид его излучал почтение и желание угодить. -Меня ожидает Николай Степанович Сапожников. -За мной проследуйте, в отдельный кабинет-с, - с полупоклоном халдей направился вглубь ресторанного зала, к одной из дверей пяти отдельный кабинетов. -Ваш гость, господин Сапожников, - доложился ресторанный работник, открыв дверь одного из кабинетов. -Проси, друг любезный, проси. Да, неси уху, милаааай, - Сапожников сидел, развалившись на небольшом диванчике у уставленного закусками стола, сжимая в руке большой хрустальный стакан с рубинового цвета жидкостью. Второй такой же диванчик стоял по другую сторону стола. Возле правого подлокотника у Сапожникова был приставлен небольшой круглый столик, на котором в ведёрках со льдом стояли три больших стеклянных кувшина. На большом столе в таком же ведре охлаждалась бутылка «Вдовы Клико». Рядом с ней выстроились в ряд три бутылки рейнвейна. Официант испарился, а Мещерский повесив канотье и трость на вешалку, с удивлением разглядывал полицейского чиновника. -Коля, да ты ведь пьян? -В лос-ку-ты, Паша, в самую что ни на есть «зю-зю», - широко улыбаясь, Сапожников одним глотком отхлебнул половину жидкости из стакана, - и собираюсь продолжить напиваться в твоей тёплой компании. Мне всё можно, я второе рождение отмечаю. -Это как так? Что с тобой приключилось? – князь уселся на диванчик. -А ведь с вишнёвым соком-то, скуснее, дааа, - заявил Николай, допивая стакан. -Коля, рассказывай, что стряслось? -Э, нет, для начала вот закусок отведай, да винца выпей. Я тут нам устроил рыбный день, ну, да надеюсь, ты не в обиде. Тут и белорыбица, и сёмужка солёненькие, форшмак вот из балтийских сельдей, икорка. Хошь паюсная, хошь зернистая. Расстегайчики с вязигой есть, да с осетринкой. Майонез, вот из крабов, да шейки раковые в маринаде, нежненькияяя… Кстати, а почему они шейки? Они ж ведь, совсем даже хвосты. Во дела? А вот и ушица. Наливай, Пал Палыч, выпьем за встречу. Белозубый официант поставил в центре стола большую фарфоровую супницу, и, открыв бутылки с вином, вышел из кабинета. Мещерский, выбрав среди трёх сортов вина своё любимое, наполнил бокал на высокой ножке соломенного цвета рейнвейном. Сапожников же, налив в стакан примерно треть объёма светлого рома, долил из кувшина яблочным соком. -Коля, ты, что это придумал? -А это совсем не я, - сыскарь широко улыбнулся, - иметь широкие связи надо. Вот. Ланинские приказчики ездили в Ревель за товаром, да там, в портовом кабаке, спелись, и хи-хи спились с боцманом с грузового парохода. А он ходит на Кубу и в Америки. В смысле, пароход, не боцман. А боцман на ём, на пароходе. Тьфу ты, прости Господи. Короче, вот этот боцман им и показал, как в тех самых Америках ром пьют. А мне нравится. Вкуснота. Давай, Пал Палыч, за встречу. С легким звоном сдвинулись бокалы. Мещерский закусил раковой шейкой, а Сапожников, уложив ложечку паюсной сверху на расстегай с вязигой, закинул своё изделие в широко раскрытый рот. - Кушай, Паша, кушай. Давай ещё по одной, под закуски, и за ушицу. Замечательная ушица, тройная, на бульоне из ершей. Снова звенят бокалы, у Сапожникова в стакане теперь тёмный ром с апельсиновым соком. На нетвёрдых ногах он обходит стол и наливает князю в тарелку ароматную уху. В ней ничего лишнего. В прозрачном ароматном бульоне плавают только пятачки варёной моркови, похожие на золотые монетки, да кусочки судака и стерлядки. - Коля, ты от вопроса не уходи. Что за второе рождение? -Сейчас, Паша, сейчас. Вот только душу мятущуюся коктейлем залью, - Николай Степанович отправил в рот остатки рома из стакана, - Помнишь, в мае месяце я тебе рассказывал как здесь, в гостинице «Германия» подполковника Григорьева обнесли? Тот и помнил только, что девица у него в гостях была красивая, да зеленоглазая. Мы тогда решили, что она его опоила. А вот в губернской земской больнице ни в бутылке шампанского, ни в бокалах ничего не нашли. А сыскное ищет по гостиницам зеленоглазую брюнетку. Ан нет такой. И агентура среди ворья смоленского докладает, нет, мол, у нас таких. А к концу мая в начале июня уже пять заявлений о странных ограблениях. Да всё от холостых да вдовых купцов да дворян. Знакомятся в ресторанах или дорогих магазинах с красавицей-брюнеткой, приглашают к себе домой. А больше ни они, ни прислуга ничего не помнят. А ведь это только те, кто заявил. А ведь были, скорее всего, и те, кому огласка не нужна. Отправили жён с детьми на дачи или в имения, да и порешили развлечься. Такие к нам в сыскное не пойдут, им скандал не нужен. Начальник наш, Моисеев, ногами топочет, рычит, а как её стерву найдёшь, гастролёршу-то? А Семёна Георгиевича начали дёргать ещё и контрразведчики да чиновники губернатора. Война ведь на носу. И на нас, на сыскное возлагают большие надежды по борьбе со шпиёнами. Ищем по городу эту самую брюнетку, да без толку. Сапожников снова взялся мешать ром в стакане с соком. И Мещерский наполнил бокал вином из другой бутылки. Уха была действительно великолепной, да с расстегаем, но рассказ сыскаря захватил всё внимание князя. -Дык, вот, ищем, значит. А получилось всё совсем случайно. После очередной выволочки от Моисеева, пошёл я на Толкучий рынок в пивную Ефременкова. На его заводе пиво так себе, особливо тёмное, там «Мартовское» или «Портер», а вот «Пильзенское», светлое, лёгкое да очень вкусное. Тут с ним ни Мачульский, ни Акционерное общество не сравняться. Вот и побаловал я себя, аж четыре бутылки взял. Пью и думаю, как же её найти-то? Тут за соседним столиком, слышу, кто-то расхваливает виденную зеленоглазую красавицу. Кинулся я к рассказчику, а это наш старый знакомый, Лапун, Федька Щёголев. После той истории с Покопцовой он, вроде как, дурковать бросил, на работу устроился. Хотя работа, смех один. Он из кухмистерской на Большой Благовещенской обеды по адресам разносит. Он как меня увидел, так в ступор и впал. Да я ему пару пива за свой счет поставил, он и разговорился. Я, вещует, на эту квартеру уже как два месяца обеды ношу. Всегда их получал слуга-чухонец, белобрысый такой. А не далее, как вчера дверь открывает писаной красоты мамзель. Брюнеточка, губки алые, что твои ягодки, глазищи огромные, зелёные да яркие. Я, говорит, на месте так и застыл. А она Лапуну улыбнулась, да четвертак на чай дала. Я в него пиво вливаю, да трясу на счет адреса. Где та дамочка живет, Федя, где? На Леслевской улице, говорит, возле Никольской церкви, дом такой-то, квартира на втором этаже слева. Бегу на Духовскую улицу во вторую часть, помощнику пристава говорю, Михаил Терентьевич, мол, дайте парочку городовых на задержание и обыск. А он только руками разводит, нетути, один вон разъединственный. Ладно, мне и одного хватит, что ж мы, думаю, вдвоём с бабой не справимся? Ох, кабы я знал, что будет, я бы в Нарвские казармы пошёл, пулемётную команду от полка просить. Приходим, значить, в Офицерскую слободу, вот эта Леслевская улица, вот этот дом, где тут та барышня? Звоню в дверь, открывает. Сама. Да уж, красоты девка неописуемой. Волосы черные аж с синевой, густющие да слегка вьются. Глазищи огромные, ярко-ярко зелёные, губы большие, сочные, манящие. Личико белое, без единого изъяна. Ух, ты и ах! Сыскное, говорю, отделение, есть у нас подозрение на счёт вас, мамзель, придётся обыск проводить. Ежели есть что запрещённое или полученное незаконно, предлагаю выдать добровольно. Она просит пройти в квартиру. Захожу в коридор, сзади городовой сопит, что твой паровоз. Она на меня как зыркнет, и всё, как будто свет выключили, ничего не помню. И тут же на груди как что-то раскалилось да колет и жжёт. Ладанка там у меня висит вместе с нательным крестиком. Батя лет пять назад в Болдинский монастырь ездил, да и привёз. Маманя мне её сама на шею надела, да велела никогда не снимать. Вот так, значить, на груди колется, а у меня в глазах прояснилось. Гляжу, а эта лахудра, мать её за ногу, да головой об стенку, уже глазищами своими городового буравит. Оборачиваюсь, батюшки святы, а он уже револьвер из кобуры достал, курок взвёл да в меня целит. А глаза у его совсем стеклянные. Я и как стоял, так на пол и ухнул. Смех или грех, а задницу так отбил, что дня три потом болела. Выстрел, слышу пуля в стенку деревянную «чмок». Я «Браунинг» из кармана, да и стреляю… -Что, в городового? -Да ты чего, Пал Палыч? Я ж в понятии, что он стервой этой заворожён что ли. В девку енту. И вот ведь, как кто руку направлял. Никогда я целкостью да попадалкостью не отличался, а тут с первого выстрела, да с полу, а в лоб ей попал. Она свалилась на пол, городовой стоит да башкой своей мотает, то на меня, то на револьвер глядит, удивлённый весь такой. Выматерил я его, да так трёхэтажно, что наш боцман с «Алмаза» и тот позавидовал бы. Беги, говорю, по дому, понятых ищи, обыск делать будем. А у самого в груди холодок, а если ничего не найдем? Застрелил бабу за просто так? Пока он бегал, я быстренько квартирку то и осмотрел. А она, похоже, уже съезжать готовилась. Вещички все собраны. В одном чемодане шмотки всякие, бабские, бельё там, ё-моё. А вот второй чемоданчик поинтересней. Кожаный чемоданчик, дорогущий, а внутрях три отсека. В одном в футлярах разноцветного бархата колье да фермуары, серьги да браслетки. Драгоценности, короче. Во втором из рогожки мешочек, фунтов на десять весом. Видал ты когда-нибудь десять фунтов золотой монеты? Ты, может быть, и видал, а я вот никогда. Ну, а в третьем отсеке пачки ассигнаций. Такие вот дела. Пока понятые, то да сё, протоколы, и чухонец-слуга объявился. Он, вишь ты, на вокзал за билетами ездил, точно, уезжать собиралась брюнеточка. Я его со всем барахлом, да к нам в сыскное. Пой, говорю, ласточка, пой. Как вы тут со своей хозяйкой окаянствовали. Рассказал, да такое, что сразу и не поверишь. Надо глотку промочить, фух. И Сапожников смешал себе новую порцию рома с соком. Мещерский не спеша тянул вино из бокала. Запредельная какая-то история выходила у его знакомца, мистическая. Сыскарь с шумом выхлебал полстакана и продолжил: -Чухонец этот, Тапани Виртанен зовётся, слуга нашей дамочки, из Лапландии. Мамаша у него из лопарей, саамов то бишь, а батя финн. А вот мамашин отец, деде его, значится, считался там у них великим колдуном, нойдой по-ихнему. Заявился он как-то к ним на хутор, осмотрел мальчишку со всех сторон, только что не обнюхал, да и сказал матери, что тот для обучения не подходит. Кровь, мол, смешали зря. Да и ушёл куда-то. И не было его видно аж с полгода. А когда вернулся привёл с собой девчонку. Черноволосую да зеленоглазую, лет десяти. И вот все десять лет до самой своей смерти этот старый нойда её учил своему колдовскому искусству. Умирал он долго, и очень тяжело. Вызвал к своему одру внука, да и наказал, грозя проклясть, чтобы был он этой девице, его ученице, покорным слугой. Вот с тех самых пор он с ней. Мы ж даже не знаем, как её звать. Тапани её только хозяйкой да госпожой величал. Паспорт нашли в её вещах, а её он или нет? Анна-Мария-Луиза фон Тидебель, из дворян Эстляндской губернии. Запрос в Ревель по месту приписки послали, ответа будем ждать. Так вот, сидеть в лопарских лесах девица не захотела, отправилась сначала в Гельсингфорс. Ну и Тапани за ней, естественно. Там в Гельсингфорсе она первый раз и зачаровал какого-то богатого купца, да и обнесла. На те деньги купила билет на пароход, да и отправилась в Крым. Погуляла девка знатно. Севастополь, Симферополь, Херсон, Киев, Минск, везде отметилась. Много из того, что у неё в чемодане нашлось, у нас по сводкам как украденное проходит. А в конце допроса чухонец этот мне и говорит, что хозяйка сильной колдуньей была, её сжечь нужно. Ну, или на крайний случай кол осиновый в грудь вбить. Чтобы, значит, не встала, не стала равком злобным людям живым вредить. И была эта вся катавасия в прошлую пятницу. Вот с ночи на субботу эта паскуда мне во снах приходить стала. как есть с дыркой кровавой во лбу, глазищи зелёным огнём горят. Только глаза закрою, она тат как тут. Только и спасся, что бутылку рома в себя влил. Субботу да воскресенье так вот промаялся, а в понедельник испросил у Моисеева отпуск. Вот с тех пор и топлю душу в спирту. Такие вот пироги с котятами, Паша. - И что, всё равно снится она тебе? - Да нет, по пьянке засыпаю, что твой младенец. Только вот страшно мне, Пал Палыч, очень страшно. Я ведь и на нож ходил, и стреляли в меня при задержаниях пару раз. Трёх подручных Васьки Гниды я голыми руками по стенкам трактира Григорьева на Покровской горе размазал. Хоть они и бритвами махали. А вот теперь боюсь. Ежели в наш электрический да паровой век такое в лесах чухонских осталось, неведомое. Когда девка одним взглядом может человека заставить тебя застрелить. Аааа, к чёрту, давай пить да гулять. Вот и горячее подоспело. Два официанта в черных пиджаках и белых фартуках появились в кабинете. Один из них забрал со стола пустую супницу, а второй на её место поставил большое серебряное блюдо с большой, приготовленной на пару стерлядью. Рыбка была обложена сложным гарниром из запеченных кореньев, картофеля и грибов. -Шампанское открой, любезный, - Сапожников обратился к официанту, пьяно растягивая слова, - князю, да и мне налей. Попробую шипучку. Официант, взяв в руки бутылку с жёлтой этикеткой, аккуратно раскрутил мюзле и профессионально с лёгким хлопком вытащил пробку. После чего наполнил бокалы друзей пузырящейся жидкостью. Вернув бутылку в ведёрко со льдом, ресторанный работник покинул кабинет. Взяв в руку бокал, Сапожников взялся разглядывать игру пузырьков в вине. Лицо у него было немного озадаченное. -Ты чем недоволен, Коля? – спросил Мещерский, поднимая бокал. -Как чудно открыл, паразит. Ни тебе фонтана с брызгами, ни выстрела пробки в потолок. Даже неинтересно, как то. -А чего ты хотел, чтобы он тебе по-гусарски обухом шашки горлышко снёс? -Почему это обухом? – физиономия сыскаря выражала теперь крайнюю степень удивления, - я всю жизнь думал, что по-гусарски, это вот так, с маху да лезвием по горлышку. Сапожников от уха махнул раскрытой ладонью левой руки, как бы показывая отрубание горлышка бутылки. -А после твой гусар закусывает напиток осколками стекла, что попали в шампанское. Нет, друг дорогой. Мне брат Николай в Петербурге как-то показывал, как это делают у них в Лейб-гвардии Измайловском полку. Клинок шашки плашмя прижимается к горлышку бутылки, причем обухом вверх. После резко ведут саблей вдоль горлышка вверх, сбивая венчик с пробкой. Вот после такого никаких осколков стекла не бывает. -Во, блин. Правильно говорят, век живи, век учись, - Николай поднял свой бокал, - под горячее, и снова за встречу. Звякнул хрусталь сдвинутых бокалов, заискрилось пенистое ароматное вино. Стерлядь оказалась выше всяких похвал. Как говорится, мои комплименты повару. Сапожников, попробовав рыбу, задумался, да и накидал себе в тарелку ещё и раковых шеек. -Кстати, Коля, а вот тот подполковник Григорьев, которого эта Анна-Мария фон как её там ограбила здесь в «Германии», он же, ты говорил, по какому-то важному делу к вам приходил. И чем это дело закончилось? Сапожников что-то промычал с набитым ртом, сделал большие глаза и принялся активно работать челюстями. Прожевав, махнул рукой, мол, сейчас, и приник к стеклянному графину с соком. -Уф, надо было горло промочить. Да, Григорьев приезжал сюда по делу о мошенничестве. Я сам, как раз все отчёты делал. Не дело, поэма, я тебе скажу. Поэма о несусветной жадности, человеческой подлости. Простите за умное слово, симфония. Симфония глупой доброты. Да, именно так, глупой доброты. -Ну, ты и наговорил, - улыбнулся князь, - рассказывай, уж, не томи. -А начинается сия сказка так. Жил да был в городе Витебске помещик Александр Алексеевич Студзинский. Имел он вес в обществе, неплохой капиталец, два имения в Витебском уезде, Иозефово и Елаги. По словам мужа его сестры, того самого подполковника Григорьева, как человек Александр Алексеевич был мягкий, добрый и доверчивый. Григорьев, получив новое назначение в Витебск, близко сошёлся со своим шурином. И тот рассказал ему о семье Корсаков. Два брата Иосиф и Игнатий Корсаки владели в Лепельском уезде большим имением «Полуозерье». Корсаки сошлись несоклько лет назад со Студзинским на почве любви к конному спорту, и отношения поддерживали тёплые. Однажды Иосиф Корсак попросил у Александра Алексеевича в долг целое состояние, тридцать тысяч рублей. Мол, для спасения честного имени семьи и всё такое прочее. В обеспечение долга Корсак предлагал Полуозерье. Студзинский, мало того что купил у него имение, так ещё и принял на себя все долги, как Дворянскому земельному банку, так и обществу землевладельцев Витебской губернии и частным лицам. Всего долгов более чем на 118 тысяч. Само же имение стоило в оценке 158 000. Вот на эту разницу от долгов Корсак и написал расписку, обязуясь вернуть деньги через два года. Студзинский был настолько щедр к своему другу, что выписал ему генеральную доверенность на управление Полуозерьем. Семья Корсак продолжала жить в господском доме, а с доходов от имения должна была гасить долги банкам и выплачивать недоимки и прочие налоги. Так прошёл целый год. Корсак наезжая в Витебск, обязательно заезжал в Елаги к Студзинскому. А у того обострилась хроническая болезнь. Засобирался Александр Алексеевич немного ни мало аж в Берлин, к тамошним профессорам. А Иосиф Корсак уж тут как тут. Саша, говорит, не ты, ни жена твоя Елена Ивановна немецкого не знаете, как же будете понимать назначения немецких профессоров? И предложил свои услуги в качестве переводчика. Студзинский с благодарностью их принял. Месяц он обследовался в Берлине у лучших докторов, после чего уехал почти на четыре месяца в южную Италию на побережье, где, по мнению немцев, должен был в пансионате победить свою болезнь. Тому порукой морской исцеляющий климат. Корсак же вернулся в Россию. По возвращению Студзинского домой подошёл и срок отдачи долга Корсаком. Он несколько раз телеграфом назначал дату своего приезда в Елаги, но так и не явился. Студзинский разнервничался, слёг с новым приступом, и попросил Григорьева заняться его делами. Григорьев со Студзинским отправили для ревизии Полуозерья доверенного человека Тимофея Тарасова. О ревизии было телеграфом сообщено Иосифу Корсаку. Тот встретил Тарасова на въезде в имение в сопровождении частного пристава Луциновича. Корсак заявил, что как управляющий имением Полуозерье передал оное в аренду по договору на 6 лет своей жене Марии Корсак. Тарасов был человек разбирающийся, поэтому объявил, что аренда земли его не касается. Он приехал провести ревизию инвентаря, тяглового и прочего скота в имении по закладной росписи Государственного Дворянского земельного банка. Тут выяснилось, что и скот, и инвентарь, якобы по тому же договору аренды, являются теперь собственностью Марии Корсак. Как Тарасов не возмущался, что движимое имущество имения не может быть передано во владение кому бы то ни было, пристав Луцинович его грубо оборвал, и сказал, что договор уже вступил в силу. Тарасов в имение не пустили, и ему пришлось нанять дом в соседней деревне. Там от крестьян он узнал, что последние полтора года Корсак распродаёт скот и инвентарь имения. Недавно собрал артель из местных крестьян и взялся вырубать под корень лесные дачи при имении, продавая лес на сторону. С окресными крестьянами ведёт разговоры, что Полуозерье принадлежит совсем не Студзинскому, так как у него, Корсака, имеются документы более чем на 200 тысяч рублей к нынешнему владельцу, и скоро всё имущество перейдёт к нему. Так же Корсак под урожай этого года взял новый кредит в банке около 5000 рублей. Узнавши это, Студзинский совсем расхворался. Вызванный нотариус уничтожил доверенность Корсака на управление Полуозерьем, а Григорьев отправился к витебскому полицмейстеру с просьбой посодействовать в выселении семьи Корсаков из имения. Полицмейстер удивился. Не далее как вчера, заявил он, я получил запрос от лепельского исправника, является ли Мария Игнатьевна Корсак белорусской, так как она заявила о покупки у Студзинского имения Полуозерье за 200 000 рублей. Подполковник взялся рьяно доказывать, что Александр Алексеевич Студзинский не собирается продавать Полуозерье, что Корсак не возвращает ему долг, и доверенность Иосифа Корсака от Студзинского уничтожена. Полицмейстер пообещал приостановить всё движение по этой сделке, а Григорьев отправился по витебским нотариусам. Он понял, что Корсаки затевают какую-то аферу, но без нотариального заверения это не пройдёт. Но ни один витебский нотариус ничего не знал. И подполковник Григорьев, артиллерийский офицер, взялся высчитывать, куда мог обратиться Корсак. Ближайшим к Витебску вариантом оказался Смоленск, куда Алексей Васильевич и отправился. В конторе Василия Ивановича Ильинского Григорьев узнал, что накануне отъезда Студзинского в Берлин Иосиф Корсак заверял документы. Арендный договор с Марией Корсак, а также договор на продажу имения Полуозерье. Также Корсак представил расписку, подписанную им по доверенности от Студзинского, на получение предоплаты в размере 82 500 рублей. Через два месяца после получения предоплаты в конторе Ильинского должно было состояться окончательное подписание договора на продажу. А через два месяца, день в день, в контору Ильинского явился Игнатий Корсак с доверенностью от Марии Корсак на подписание договора на покупку Полуозерья. Игнатий поинтересовался у нотариуса, явились ли представители Студзинского. Тот ответил, что никого не было. Корсак согласился подождать ещё пару дней. Естественно никто на подписание фиктивного договра не явился, Студзинский же был в Италии, а Иосиф Корсак попивал коньяк в Полуозерье. Игнатий запросил у Ильинского развёрнутую нотариально заверенную справку для суда, каковую и получил. В договоре же был пунктик, что ежели по вине Студзинского договор на продажу не будет подписан, то оный Студзинский должен будет возвратить аванс в двойном размере. Вот так вот, на ровном месте 165 000 Корсаки собирались положить себе в карман. Григорьев, взяв у нотариуса копии документов, побежал к нам в сыскное, написал заявление, дал показания под протокол, а после, похоже, решил расслабиться вдалеке от жены. Ну, узнай ты, где в Смоленске бордель, да удовлетворяй свою похоть. Но наш подполковник в ювелирном на Большой Благовещенской попался на удочку зеленоглазой мадемуазель фон Тидебель. Обнесла она его качественно, ни копейки не оставила, портсигар серебряный, перстенёк золотой с камушком, даже галстучную булавку унесла. Григорьев, как очухался, занял денег у портье и телеграфировал в Витебск. Денег Студзинский ему прислал, и подполковник уехал. Поведал он о своих изысканиях Студзинскому, а тот так расстроился, что через три дня умер от апоплексического удара. А до того говорил Григорьеву, что больше всего его расстроило, что Корсак, уже имея в кармане договор на продажу имения, предлагал ему свои услуги в качестве переводчика и поехал с ним в Берлин. Не дружескую услугу оказывал, а вовсе даже проверял, что Студзинский не вернется в Россию к нужному сроку. Не успели ещё похоронить Студзинского, как Мария Корсак подала в Витебский окружной суд иск к наследнице Студзинского, его жене, на 165 000 рублей. Да мало того, Корсаки подговорили своих бывших кредиторов, оплату векселей которых взял на себя Студзинский, покупая Полуозерье, и они тоже выставили свои претензии. Корсаки по суду наложили запрещение на всё имущество Студзинского, из-за чего Елена Ивановна не могла внести в Дворянский земельный банк платежи по Полуозерью. Чтобы имение не продали с торгов, Григорьев из своих денег заплатил банку около 7000 рублей. ОН телеграфировал нам в Смоленское сыскное отделение, прося поскорее выслать результаты расследования в Витебский окружной суд. Моисеев отправил курьера поездом с пакетом бумаг по делу. Суд назначил слушания, якобы по иску на имущество Студзинского, и прокурор арестовал Корсаков по подозрению в мошенничестве прямо в зале суда. Иск Марии Корсак оставили без удовлетворения, арест на имущество покойного Студзинского сняли. Уффф… Отдуваясь, Сапожников снова приложился к стакану с коктейлем. -Интересная история, - протянул князь,- так и просится на бумагу. -Пиши, Паша, пиши, - сыкарь вдруг уставился на Мещерского совершенно трезвым взглядом, - тебе там, в губернском правлении виднее, Пал Палыч, что точно уже война будет? -Да, Коля, будет. Мобилизация практически закончена, губерния готовиться. -Ну, а ты как? -Брат мой, Николай, писал, что я могу сразу в школу прапорщиков поступить, образовательный ценз позволяет. Как объявят войну, поеду в столицу, с помощью брата буду устраиваться на военную службу. Как- никак, Николай мой в гвардии служит. А ты что же? - А мы здесь в городе нужнее. Моисеева, начальника нашего, уже со всех сторон задёргали. Будем и дальше разных жуликов ловить, да, судя по всему, ещё и шпиёнов разных. Сапожников принялся снова мешать ром с соком. -И мне сделай, Коля, попробую, что пьют заокеанские плантаторы, - Мещерский широко улыбнулся. -Вот это дело, сей момент. В этот день друзья засиделись в ресторане до самой темноты, как будто знали, что следующая их встреча состоится только через долгих два года. Но это уже совсем другая история.