Владимир МАМОНТОВ, председатель Совета директоров газеты «Комсомольская правда», Генеральный директор радиостанции «Говорит Москва».
Николай Рубцов: о чём-то русском вообще
Началось всё со стихотворения, которое я, никому своего мнения не навязывая, считаю одним из лучших во всём прошлом веке, а уж там наворочено красоты! Чуть позже процитирую-ка я его полностью, хоть оно и длинное, вдруг не читали.
А пока скажу вот что: воспользовавшись добротой организаторов поездки группы российских и белорусских журналистов в Вологду, я на денёк отцепился от общей группы, с которой посещал мероприятия крайне важные. К примеру, открытие цеха лицензионной сборки новых, стодвадцатисильных тракторов «Беларус» на Череповецком литейно-механическом заводе. И проехался по местам, которые давно и неотступно волновали меня. По рубцовским местам.
Итак, «Вечерние стихи».
Когда в окно осенний ветер свищет
И вносит в жизнь смятенье и тоску,
Не усидеть мне в собственном жилище,
Где в час такой меня никто не ищет, –
Я уплыву за Вологду-реку!
Она спокойно служит в ресторане,
В котором дело так заведено,
Что на окне стоят цветы герани,
И редко здесь бывает голос брани,
И подают кадуйское вино.
В том ресторане мглисто и уютно,
Он на волнах качается чуть-чуть,
Пускай сосед поглядывает мутно
И задает вопросы поминутно –
Что ж из того? Здесь можно отдохнуть!
Сижу себе, разглядываю спину
Кого-то уходящего в плаще,
Хочу запеть про тонкую рябину,
Или про чью-то горькую чужбину,
Или о чём-то русском вообще.
Вникаю в мудрость древних изречений
О сложном смысле жизни на земле.
Я не боюсь осенних помрачений!
Я полюбил ненастный шум вечерний,
Огни в реке и Вологду во мгле.
Смотрю в окно и вслушиваюсь в звуки,
Но вот, явившись в светлой полосе,
Идут к столу, протягивают руки
Бог весть откуда взявшиеся други.
– Скучаешь?
– Нет! Присаживайтесь все.
Вдоль по мосткам несётся листьев ворох –
Видать в окно, – и слышен ветра стон,
И слышен волн печальный шум и шорох,
И, как живые, в наших разговорах
Есенин, Пушкин, Лермонтов, Вийон.
Когда опять на мокрый дикий ветер
Выходим мы, подняв воротники,
Каким-то грустным таинством на свете
У тёмных волн, в фонарном тусклом свете
Пройдёт прощанье наше у реки.
И снова я подумаю о Кате,
О том, что ближе буду с ней знаком,
О том, что это будет очень кстати,
И вновь домой меня увозит катер
С таким родным на мачте огоньком…
Ну, во-первых, удача уже в том, что в день поездки была осень, как и у Рубцова, дождик доброжелательно моросил, ветер умеренно свистал, а что до вороха листьев, то они были не по-октябрьски золотыми. «Вообще-то, – сказала моя проводница, красивая женщина Лариса, – такая осень должна быть у нас-то в сентябре, а тут запозднилась».
И мы пошли с ней по прибитым дождём к земле разноцветным листьям, обходя лужи и целые кущи упрямо, по-сентябрьски цветущих мальв с георгинами, по набережной Шестой Армии на берег Вологды-реки. Там стоит до сих пор дом, который поэт Рубцов, человек в целом бесприютный, неизбывный детдомовец, назвал «собственным жилищем» – у него там появилась комната в коммуналке. Дом теперь даже подремонтирован, выбелен, на борту его весёлая надпись «Пиво», а «пустой храм», что «вблизи», упомянутый в другом стихотворении Николая Михайловича, вовсе не пуст. Он отреставрирован и тоже белён, рядом зелёный домик батюшки – с резьбой. И воскресная школа.
Что ж это за дощатый катер «с таким родным на мачте огоньком»? А это были регулярные лодочные рейсы через Вологду. Сел на моторочку – и ты где? Правильно, у ресторана «Поплавок». Именно тут разворачивается основное действие процитированного стихотворения с неотъемлемыми чертами советской жизни конца 60-х – начала 70-х.
Взять, скажем, герань на окнах: Рубцов пишет о ней так, словно это букет, который не зазорно подарить «той девушке, которую люблю», если уж выражаться словами самого, наверное, известного стиха Рубцова. Ставшего песней. Прославившей, скорее, певца Александра Барыкина, ну, и Рубцова маленько.
Горшки с неприхотливым цветком украшали интерьеры таких заведений – а они очень нуждались в украшении. Вообще, сама Родина наша тогдашняя очень нуждались в украшении. А действительность – в лакировке. Это уж потом за лакировку гонять стали. Пока хватало душевных сил, бывший моряк Рубцов не добавлял бортам жизни-жестянки едкого сурика да шаровой, серой краски. Навидался он этого. Наелся детдомовского бульона без мяса. Рубцов украшал. Возвышал – даже когда «возвышал стаканы».
Вот, скажем, строчка в его стихотворении: «и редко здесь бывает голос брани». Это в «Поплавке»-то? Ох, есть у меня догадка, что в первом варианте стояло тут уместное слово «часто». Может, он так редактору работу облегчал? Упрощал прохождение сборников в печать?
«Вечерние стихи» написаны тепло, с чистой душой – и только самую малость иронично. В них «рестораном» именовал он то, что жёсткий Виктор Астафьев, старший товарищ Рубцова, видит совершенно иначе. «Вот здесь-то, на втором этаже дебаркадера, и располагалась забегаловка, называющаяся рестораном. И занавески на окнах имелись, несколько гераней с густо насованными в горшки окурками», – пишет бескомпромиссный прозаик, фронтовик.
Что ж, в отличие от Астафьева, не видел Николай Михайлович окурков, что ли? Да видел, конечно. Но там, где классики дописывают «Царь-рыбу», замешивают притчу и осмысляют вселенского масштаба драму, рядовые бесприютные члены Союза писателей с блаженной улыбкой видят «родные огоньки» – видят, видят, видят, пока не махнут лишнюю чарку «кадуйского» и не падут в битве с «помрачением» рано полысевшим лбом у «антрекота с горошком». На пиршественный стол. О котором Астафьев тоже скажет с безжалостной прямотой: покрыт «пятнистой тряпкой, именующей себя скатертью».
В таких размышлениях о разности взглядов на жизнь мы с Ларисой по приклеенным октябрьско-сентябрьским листьям дошли до «Поплавка». Я, разумеется, понимал, что никакого «кадуйского» нам тут не подадут. Больше того: набравши в поисковике «Поплавок Вологда», я обнаружил, что теперь это роскошный ночной клуб. Однако действительность оказалась жёстче: поисковик всё врал. Может, какое-то время и был тут ночной клуб, и даже хозяин его начал на волне успеха строить новый речной вокзал, но теперь на берегу Вологды приткнулась странная, пугающая смесь дебаркадера с бетонным недостроем. Словом, по сравнению с этим рубцовские времена – просто расцвет. Горький, невозвратимый расцвет. Это к вопросу о возрождении СССР: где его поплавок? Бульк – и нету.
Теперь никто уж не поймёт, что было столь нужного и насущного в том советском фрондёрском, регулярном пьянстве, что оно значило и символизировало. Астафьев и тут всё пояснил не чинясь: «Большой мистификатор был Рубцов, по-современному говоря, травила. В его сочинении «кадуйское вино» звучит как бургундское иль, на худой конец, кахетинское. А вино это варили в районном селе Кадуй ещё с дореволюционных времён из калины, рябины и других ягод, растущих вокруг. Настаивали в больших деревянных чанах, которые после революции мылись или нет – никто не знал. Во всяком разе, когда однажды, за неимением ничего другого, я проглотил полстакана этого зелья, оно остановилось под грудью и никак не проваливалось ниже. Брюхо мое, почечуй мой и весь мир противились, не воспринимая такой диковинной настойки».
Ну надо же! И когда классики отечественной литературы умудрялись обзавестись столь нежной конституцией? Где учились? Николай Рубцов тоже маленько школярил в Москве, в Литинституте, побуянил даже в ЦДЛ, но разборчивости не перенял, да и количество расписок в его эпистолярном наследии – он стреляет у друзей по два-три рубля – объясняет, почему «кадуйское» шло, да ещё и вдохновляло, утешало, звало на подвиги, но потом и убило. Пока мог, он над своим неодолимым пьянством шутил, «возвышал» и его:
Быть может, я для вас в гробу мерцаю,
Но должен я сказать в конце концов:
Я – Николай Михайлович Рубцов –
Возможность трезвой жизни отрицаю.
Однако несчастье помаленьку, но безжалостно лишало его возможности украшать. Открыло однажды бездну. Погрузило-таки во мрак.
Я вот вспоминаю собственную молодость, как, что и зачем пили мы… Было, было там «плодово-выгодное», чего скрывать. Едучи в Вологду, изучил я вопрос: а не сохранилось ли оно, подлинное, рубцовское, оно же наше, студенческое? Но теперь в Кадуе современное производство. Настоечки всё изысканные. Нет, такое для возврата молодости не покатит! Пьёшь теперь запросто какой-нибудь недостижимый в советские годы дайкири, подумаешь, ром с лаймом – чувствуешь связь с Хемингуэем. Пьёшь коньяк – с Роб-Грийе. А я хочу не с ними, сыт я ими по горло, хочу с Николаем Михайловичем Рубцовым – и что же, нету на всей Земле теперь того волшебного вина, чтобы связь эту ощутить всем нутром, всем организмом? Чтоб выпил – и как секретаря парткома послал? Выпил – и стал русский Вийон?
Кстати, о Вийоне, одном из любимых поэтов Рубцова. В тот же день мы с провожатой Ларисой посетили и музей-квартиру Василия Белова, другого знаменитого писателя-вологодца. По прежним временам квартира та просто роскошная, не рубцовская коммуналка. Бывший первый секретарь Вологодского обкома Анатолий Семёнович Дрыгин, любивший слушать, как Рубцов стихи читает, жил в ней, покуда в Москву не уехал. После квартира досталась Белову. По временам нынешним диву даёшься скромности этих людей: и диваны продавлены, и «стенки» из ДСП. И книги везде. И какую ни открой – пометки, закладки. Там, в рабочем кабинете, где на столе, притащенном из редакции газеты «Красный Север», Белов жёг свои неудачные рукописи, экскурсовод, словно по мановению волшебной палочки, открывает мне страницу со стихами Вийона в переводе Ильи Эренбурга. А ниже на страничке – пометка, сделанная Василием Ивановичем: «Теперь я знаю, за что покойный Рубцов так любил Вийона». Стихи известные:
Не вижу я, кто бродит под окном,
Но звезды в небе ясно различаю.
Я ночью бодр, а сплю я только днём.
Я по земле с опаскою ступаю,
Не вехам, а туману доверяю.
Вот же времена были! Вот люди! Сидели в «Поплавках» – а пробивались к тому, что потом называли «самой смертной связью»: «И, как живые, в наших разговорах Есенин, Пушкин, Лермонтов, Вийон». Можно, конечно, посмеиваться над этими пьяненькими витиями, что после «кадуйского» считали себя близкими великим. А можно, как член ЦК и депутат Верховного совета Василий Белов, создавший десятки прекрасных книг, помогший тысячам людей, разочарованный тем, что так и не указал России, в чём её лад, едва выплывший из безымянного озера (отправился он туда в крайнем отчаянье на утлой лодчонке, так смерти ищут, да Бог счёл, что надо вынести, оставить на плаву), всю оставшуюся жизнь идти за гробом Рубцова, лучшего друга своего, пытаясь разгадать загадку, в чём сила этого лысоватого, нетрезвого мужичка. В чём он недостижим.
Ну и ладно, будет про «Поплавок». Хотя нет – тут надо вот что ещё обязательно сказать. А кто ж такая «блондинка Катя, с «которой я не больше чем знаком»? Жива ли? Была ли? Правдоруб Астафьев и тут раздувает в клочки романтический туман, что напущен Рубцовым. «…Главной примечательностью «Поплавка» была его хозяйка и распорядительница Нинка. Блёкленькое, с детства заморенное существо с простоквашно-кислыми глазками, излучавшими злое превосходство и неприязнь ко всем обретающимся вокруг неё людям, она была упряма и настойчива в своём ответственном деле. …Лютая воровка, изображая предельную честность, усердно сшибала в свою пользу довольно длинные рубли». Что сказать? Конечно, не к Нинке ездил в «Поплавок» Николай Михайлович. А к кому?
Думаю, ездил он всегда к одной и той же женщине, только являлась она ему под разными именами. Начать надо с того, что мы, к сожалению, не знаем, как выглядела мать Коли. Есть фотография, где отец его стоит с женщиной рядом, – и часто подпись гласит, что это родители поэта. Но на деле это вторая жена Михаила Рубцова.
В музее есть другое фото. Там Коля сфотографирован с двумя любимыми воспитательницами своего детдома. Две ясности на снимке, две доброты, две простоты, чистые глаза, ни капли вычурности, ни намёка на игру, на позу – красивые молодые женщины, абсолютно способные оставить неизгладимый след в сердце мальчика. Глядели мы на них – я, Лариса и смотрительница музея – и сделали открытие. «А ведь все женщины Рубцова на них походили, а?» – «Точно!»
Правда, есть у Рубцова стихотворение про другой тип: прекрасное, но безнадёжное.
Она совсем ещё ребёнок –
И ясен взгляд, и голос тонок.
Она совсем ещё дитя –
Живёт, играя и шутя.
– Давай походим тёмным лесом!
– Давай разбудим соловья!
Там у дороги под навесом
Моя любимая скамья.
– Давай сбежим скорее в поле!
– Давай посмотрим на зарю!.. –
Я подчиняюсь поневоле
И тоже что-то говорю.
Но чувства борются во мне,
Я в жизни знаю слишком много,
И часто с ней наедине
Мне нелегко и одиноко.
Главные любови Рубцова были другими. И бойкая Таня Агафонова, что принимала ухаживания Коли, чтоб подразнить других, а потом, забеременев, отправила всем возможным отцам запрос – кто признает ребёнка своим? И Тая Смирнова, что не дождалась Рубцова с флота, замуж вышла. И Рита Власова, которой поэт нравился, да вот только… росточком не вышел. И Гета Меньшикова, родившая поэту дочь, и Гета Трофимова, «почти жена» – довелось же полюбить двух женщин с редким именем. И Катя была среди них – может быть, потому она и стала героиней «Вечерних стихов», что осталось от неё Рубцову только воспоминание, только подпись на нечётком фото… И даже Людмила Дербина, та, кто виновна в трагической гибели поэта, – всё один женский тип, крепкого склада, неброской красы, ощутимой стати.
Ну, это я слова тут для коллективного портрета подбираю, просеиваю… Николай же Петрович Астафьев и тут даёт пример, как надо правду-матку резать. Он пишет конкретно о Дербиной-погубительнице: «Женщина крупная, задастая, грудастая, конопатая, из тех, что волновали и влекли с виду тщедушного, но пылкого поэта ненасытной своей плотью, не зная усталости, тешила возлюбленного, наслаждаясь свободой в новой квартире, ничего там не моя, не убирая. И самое худое – попивала вместе с ним». А одна добрая моя знакомая добавила, поглядев на её фотографию: и глаза волчьи. Хотя на фотографиях, где она помоложе, скорее, кошачьи. По моему мнению. Так ли, сяк, а вены Рубцов резал, будучи отвергнут этой крупноформатной кошковолчицей. Поэтессой. Автором сборников. Придушив Николая в пьяной драке, она пошла в милицию сдаваться и писала потом: я шла, и снежинки кружились надо мной. Поэтично.
Мы с Ларисой, разумеется, ходили к дому, где всё и случилось. Мемориальная доска. Цветы. Дом как дом, ободранная панельная пятиэтажка, на последнем этаже квартира 66. Тут же лестница на чердак, люк открыт: коль Рубцова забрали наверх – а мне хочется в это верить, за стихи-то надо, если уж не за жизнь беспутную, – то и выход был рядом.
Попали мы в подъезд по-вологодски просто: Лариса набрала первую попавшуюся квартиру на домофоне и сказала певуче: «Откройте, пожалуйста». Я подумал, что если бы мы так просились в московский дом, то начались бы расспросы: кто, зачем? А тут беспрекословно щёлкнула задвижка. «Это потому, что голос женский, – пояснила Лариса, – опасность не исходит». С учётом того, куда мы шли, хотел было возразить ей, да передумал.
Потихоньку шагали по ступенькам чистенького типового советского подъезда – и на тебе, есть вечные ценности, хранит их провинция: на подоконнике «цветы герани», и окурков в горшки вовсе не понасовано, и цветут так трогательно, и прибрано, словно поминают поэта. Звонить в квартиру не стали – чего людей тревожить, если кто живёт? Хотя у обитателей нервы, чай, крепкие: знать, что вот тут, в ночи, после ресторана, где, согласно стихам, «други», «подняв воротники», прощались «каким-то грустным таинством на свете у тёмных волн, в фонарном тусклом свете», а на деле взяли ещё две красного и явились продолжить, а после между Людмилой и Николаем началась дикая пьяная ссора, он звал Людмилу к себе на ложе, а она кочевряжилась, не шла, он двинулся, шатаясь, за лопатой на балкон, обещая убить, да передумал, повернул в ванную за молотком, она, навалилась, душила… А он хрипел, что любит… И лежал вот тут, на половике… Босой…
Шли мы с Ларисой по дождливой Вологде и помалкивали: придавила нас маленько правда о последних часах поэта. А потому поехали в Свято-Прилукский монастырь. Там неподалёку тоже Рубцов жил одно время. (Помотало его: жиденьких музейных уголков «Тут жил поэт Рубцов» по стране десятка два. А жиденькие они потому, что от Рубцова подлинных вещей остались только чемодан, гармошка да кружка.)
Лариса рассказала про могилу поэта Батюшкова, уроженца здешнего, душевнобольного и талантливого. Он в монастыре похоронен. А у меня не шла из ума записка Рубцова, накарябанная не разбери кому пьяным косым почерком, – похороните меня рядом с Батюшковым.
Не получилось так. Лежит на Пошехонском. Хороший ему памятник воздвигли недалеко от «Поплавка»: стоит, как на известной фотографии, с тем самым чемоданчиком. И каждый год собираются здесь вологжане, гости и стихи его читают. И песни поют.
Ну, и что, вы думаете, написал, итожа, жёсткий, честный Астафьев, хотя знал всё досконально про рубцовскую неурядную жизнь, дикую гибель и потаённое творчество? А вот что: «В последние годы осатанение, охватившее Россию, проникло и в светлое окно поэзии. Ослеплённые злостью, люди пишут нескладные, лишённые чувства и нежности стихи… Учитесь, соотечественники, у поэта Рубцова не проклинать жизнь, а облагораживать её уже за то, что она вам подарена свыше и живёте вы на прекрасной русской земле, среди хорошо Богом задуманных людей».
…Сижу себе, разглядываю спину
Кого-то уходящего в плаще,
Хочу запеть про тонкую рябину,
Или про чью-то горькую чужбину,
Или о чём-то русском вообще.
Фото: Владимир МАМОНТОВ, из архива музея
© "Союзное государство", № 11, 2017
Дочитали до конца? Было интересно? Поддержите журнал, подпишитесь и поставьте лайк!