Всматриваясь в жуткую и прекрасную бездну хаоса — мира, шокирующего человеческий разум своей всевозможностью, человек смиряется перед собственным одиночеством. Рано или поздно, но ты останешься один на один с собой. Большинство думающих понимает это. Некоторые лениво полагаются на Промысел Божий, замалчивая невозможность происходящего без права Перста Указующего, некоторые загодя и наугад готовят иллюзорные миры художественных фантазий, где их одиночество обретет новую родину, некоторые заходят дальше и предпринимают попытки систематизировать данную Богом способность к творчеству, еще не заступив за роковую черту, столь же пугающую, сколь и манящую.
Сколько я себя помню, столько я пробовал играть в эту, получается — самую главную, игру. Не тяга к познанию неведомого, не мальчишеский азарт, а любовь к маме принудила меня начать то, что, уже сейчас, я называю сталкингом за определенные обязательства играющего по отношению к окружающему миру.
Тогда я жил с бабушкой Марией и прабабушкой Софьей Филипповной в деревне, а моя мама заканчивала в Москве аспирантуру и приезжала только на выходные. И каждую субботу, едва проснувшись, я кидался к окну, выглядывая маму, идущую от остановки, куда приходил рейсовый автобус из Малоярославца, куда, в свою очередь, приходила электричка из Москвы. Позже много лет, по своей глупости и эгоизму, я вменял маме в вину ее постоянное отсутствие, даже не учитывая того, что она никогда не была по- настоящему счастлива и все мои жестокие претензии были обращены к той, которая меня научила мечтать и сделала тем, кем я есть ныне.
Обзору дороги, куда каждые выходные был обращен мой младенческий взор, мешал свежеотстроенный районным врачом двухэтажный коттедж, и это чрезвычайно раздражало. Сотни раз я представлял, как по халатности врач оставлял на газовой плите чайник, как тот натужно кипел, заливал газовую конфорку и как невидимая взрывоопасная субстанция наполняла пустующее пространство, пока не добиралась до искрящейся розетки в гостиной, затем ожидаемо следовал взрыв и хищные языки пламени быстро пожирали стены коттеджа. Вскоре так и произошло: врач забыл чайник, газ проистек, розетка заискрила и дом сгорел дотла за считанные часы. Но, самое главное, врача это не сильно расстроило. Он сидел на пне чуть в стороне от пожара и пил из бутылки лимонад «Буратино». Это поразило меня, потому что в своих грешных грезах я именно так и представлял себе реакцию владельца неудобного коттеджа, только пил он не лимонад, а пиво.
Малыш я был довольно вдумчивый, и это трагическое происшествие, как выясняется, небезосновательно отнес к последствиям собственных фантазий, о чем незамедлительно доложил владельцу сгоревшего коттеджа. Погорелец отнесся к моему откровению без раздражения, поблагодарил за участие в своей судьбе и посоветовал впредь направлять свои умственные усилия на процессы созидания. Чувствуя определенную ответственность перед безвинно пострадавшим доктором, последующие полуторамесячные опыты с представлениями я посвятил его личному благополучию, вследствие чего, с моей помощью или нет, врач получил довольно выгодное предложение от начальства в далекой Москве и вскоре уехал возглавлять одну из курортных клиник в Анапе. В Анапе — наверное, потому, что мама обещала, что если я закончу третий класс без троек, она пошлет меня в пионерлагерь на море под Анапой. Мало того, в своих занятиях я учел предшествующий опыт и выстроил довольно стройную систему грез с элементом профилактики побочных негативных факторов. Так впервые, за много лет до своего крещения, я напрямую обратился к Богу с просьбой приглядывать за воплощением своих желаний. Думаю, Господь меня услышал. Отсутствие на дворе ядерной зимы и поголовной вампиризации — прямое тому доказательство.
Возможностей для совершенствования было на тот момент предостаточно: большую часть дня я был предоставлен себе, друзей у меня особо не было, потому что школа, где я учился, находилась в трех километрах от моей деревни, остальные школьники жили в деревне поближе и, соответственно, с ними я виделся только в классе. Таким образом, дважды в день, по дороге в школу и обратно, я рисовал в своей душе дивные картины будущего, оформлял оные узнаваемыми деталями, сводил житейские абстракции к точным формам и пытался чувственно их переживать. Для «игры» мне требовалось много дополнительной информации, поэтому я много читал, плюс, выйдя на пенсию, моя бабушка подрабатывала билетером в клубе близрасположенного пансионата и я каждую субботу смотрел кино. Кинематограф сформировал большую часть моих представлений о том, как должно выглядеть счастье, и я дисциплинированно следовал этим представлениям. Так, списком, я привил себе тягу к серьезной музыке, аристократическую уверенность в своей умственной исключительности и безоговорочную веру в достижение поставленной цели. Целомудрие художественной культуры тех времен мягко скорректировало мои убеждения, и, глядя на самодостаточных, веселых и несколько диковатых волшебников, я стал подражать им.
Однако вместе с базовыми ценностями по младенческой наивности я нахватал огромное количество лишних деталей, как то: пристрастие к благородным металлам, дорогим напиткам, красивым женщинам и безрассудным поступкам. Но поскольку большая часть из вышеперечисленного не могла присутствовать в жизни третьеклассника, да и не желая раньше времени разочаровываться, я отложил исполнение мечты до полового созревания, а освободившееся время бросил на конструирование собственного будущего.
Часами я, славный белобрысый бутуз, скрывшись в прохладном чреве заброшенной водонапорной башни, сидя по-турецки на благоухающем смолой рулоне не растопленного гудрона, упивался картинами событий, вынужденных со мной произойти через несколько десятков лет. Я учитывал течение общей реальности, поскольку понимал, что и остальные люди тоже мечтают, и мой блистающий клинок точной мечты регулярно вспарывал желеобразного монстра общественных чаяний. Я также не тешил себя иллюзиями, будто я единственный осознанный игрок, и тщательно обходил определенные сферы деятельности, которые могли бы послужить залогом реализации главного счастья, но были столь очевидны и привлекательны, что большинство других игроков играли бы там. Так я сразу исключил политику и бизнес. Мне хотелось элегантно доминировать в менее суетливых областях, в которых все игроки сами рано или поздно становятся элементами оформления картины, как приключилось с пиратами на «Летучем голландце» в одном известном фильме, к сожалению, вышедшим гораздо позднее.
Не хотелось и прямой ответственности. Поэтому после недолгих расчетов я выбрал профессию режиссера. Примерное представление о ней я вынес из фильма «Иван Васильевич меняет профессию». Но опять же, памятуя о том, что в пять лет мне нравилась Лариска Цыплакова, а в семь я томился по Галочке Федченко с хутора, я предоставил самому себе в восемнадцать лет выбрать себя как режиссера. Я, наивная душа, и предположить не мог, что, когда наступят эти восемнадцать лет, общество обуяет нигилизм и печоринщина, а самым приветствуемым настроением станет упадническое. В моду войдут аутичные пижоны с фигами в кармане и хронические почвенники. Ни те ни другие так, по большому счету, кроме эффектной позы, ничего и не оставили после себя миру, разве что я начал использовать слово «сталкинг» — производное от слова «сталкер» — проводник к месту, где сбываются мечты, к исполнению которых, как правило, никто не готов.
От эстетического разочарования меня спасла собственная ненасытность: мне было мало быть только режиссером, мне хотелось экранизировать не чьи-то сочинения, а свои, и я считал несправедливым, что все награды за невидимые на экране труды получал актер. Малыми долями я вплетал избранные ипостаси в общую канву будущего, и день ото дня они наращивал феноменологическую плоть в секретных лабораториях моей души, чтобы однажды показаться на белый свет и взорвать мозг биографам. Забавно, но до сих пор многие из предпринимавших усилия понять меня настоящего ассоциируют меня только с одним из неделимых проявлений, придуманных много лет назад и органично сосуществующих в каждом всплеске нейролептической реакции моей высшей нервной деятельности. Общая сумятица дополнилась случайно привнесенными образами: старик священник, бредущий под грозовым небом по свежевспаханному полю к своей церкви, дядя Андрей, одним привычным уколом заточенной отвертки укладывающий двухсоткилограммового хряка на дощатый пол сарая, и многие другие. Иначе было нельзя — завтра связано с сегодня, и все намеченное на завтра намечено таким сегодня. Я позволяю себе эту тавтологию только затем, чтобы еще раз напомнить, что единственно чего нет в мире, так это чудес. Чудо — это эхо, добравшееся до барабанных перепонок в многократном пространственном преломлении.
Мои добрые бабушки-попечительницы не обращали внимания на мое странное поведение, потому что оно изменилось, по их меркам, в лучшую сторону. Теперь я предпочитал уединенные прогулки по окрестным полям привычным детским развлечениям, стал совершенно неприхотлив в еде, заметив, что состояние сытости мешает мне играть в мою игру, и перестал торчать субботними вечерами у окна, высматривая маму. Последнее мне давалось труднее всего, но я понял, что любая страстная привязанность порождает нежелательные парадоксы в сфере созидаемого. Проще говоря, я побоялся, что, если я не избавлюсь от этого сам, жизнь найдет собственный наименее энергозатратный способ еще глубже погрузить меня в игру: воссоединит любящие сердца — и маму хватит паралич, навсегда решая проблему разлуки, или рейсовый автобус сорвется с моста, устраняя вопрос совсем. Эта детская паранойя имела определенные предпосылки, включая упомянутый случай с пожаром. Я трезво осознавал, с какой силой имею дело, и страховался как мог, благо шустро осваивал азы и все свободное время практиковался.
В девять лет мне подарили велосипед, и я познал вкус смерти. Она необъяснимым образом сама напомнила о себе, поднявшись жутью из глубины души, и три дня заставляла меня переживать такие чувства, каким и примерного описания не подобрать. Почему эта невеселая часть реальности использовала велосипед в качестве ключа к подвалу бытия, непонятно. Наверное, потому что я по-детски мечтал о велосипеде и эту мечту было глупо вклинивать где-то между кругосветным путешествием и партией в бридж с премьер- министром ядерной державы. Я мечтал о велосипеде в данный момент, и живущая уже собственной жизнью главная мечта посчитала это хорошим предлогом для нового эволюционного рывка. К концу третьего дня происходящий кошмар органично привел меня к осознанию собственного бессмертия. Я понял, что и над этим вопросом стоит поработать. Смертная жуть удовлетворенно вернулась в родной мрак, а я дополнил игру мечтами о запредельном. Рассказывать об этом сейчас не имеет смысла, слишком обстоятельная тема, требует уймы времени, да и по технологии значительно отличается от обычной игры.
Но вернемся к игре. Быстро меняющийся мир все больше и больше мешал мне. Я понял, что рано или поздно я повзрослею и найду весомые аргументы, почему необходимо заместить мечту бытовым расчетом. Тогда я внес в игру новые условия — теперь основным смыслом игры стало не моделирование будущего, а продолжение игры в уже наступившем будущем. Было потрачено более полугода на внесение этого изменения в ежедневную практику, но мои усилия увенчались успехом. Я так уверен в этом, поскольку будущее уже наступило, а я все играю.
В пятом классе мама забрала меня из деревни в Москву. Я помню последнюю ночь перед отъездом: старая водонапорная башня, усеянное звездами бездонное небо, запах костра и оживающие перед глазами картины: я — знаменитый актер, режиссер, сценарист и, ко всему прочему, — священник, пишу для модного столичного издания статью, смысл которой будет для большинства неуловим, что, однако, не помешает этому большинству восхищаться глубиной моих умственных прозрений и таланта, а мудрому меньшинству — поражаться наглости человека, живущего своей мечтой и не скрывающего этого, потому что все это игра, хоть и без приставки «только».
