Или Столтенберг, который был свидетелем по делу о педофилии Руне Эйгарда и знакомства которого очень настораживают9.
Я был поражен. Почему кровные родители, которые кормят, одевают и бескорыстно любят ребенка оказываются плохими, а тот, кто использует их обманом для собственных утех, оказывается хорошим? У родителей оставлять нельзя, а геям и педофилам отдавать можно и нужно! Я вспомнил Луиджи.
— Но некоторые утверждают, что быть геем так же естественно, как быть натуралом.
— Смотря для кого… Для человека нет.
— Но в природе…
— Повторяю, в природе такое поведение не может считаться системой, это случайности. У человека не так. Практически всегда за словом гей скрывается целое мировоззрение, вернее полное его отсутствие, полная всеядность и жажда все более полного разложения. Ни один человек не рождается геем. При формировании тех, кто признает себя геем, педофилом, и сторонником прочих любых девиаций, просто произошел сбой. Скорее всего, каждый из них расскажет вам, как он случайно наткнулся на жесткое порно, которым забит интернет, и после этого его жизнь рухнула. Спрашивается, разве это не болезненное состояние, когда уже не можешь испытывать удовольствие без извращений, насилия, наркотиков, жестокости, когда увязаешь в этом все глубже… Это путь в один конец… к бесчеловечности… вплоть до страшных и кровавых преступлений, каннибализма и расчленения. Поверьте, я знаю о чем говорю. Человек словно теряет ощущение границ и чувство родства с другими. А потом их находят в грязных номерах гостиниц в ошейниках, захлебнувшимися в собственной сперме и рвоте!
— И это все правда?
— Помилуйте, молодой человек! Откройте статистику соответствующих ведомств, газеты, интернет наконец! Когда-нибудь мы все будем за это расплачиваться!
Я взглянул на профессора, его морщинистое лицо побледнело и словно вытянулось. Он явно был в ярости. И тут я вспомнил про писательницу из кафе…
Ее слова: «Я ищу героев, которые нарушают установленный порядок мира»…
Паззл начинал складываться.
— Профессор, а что вы думаете по поводу эвтаназии?
— Принятие эвтаназии, как нормы — это тоже шаг к саморазрушению. За этим следуют массовые злоупотребления… В тех странах, где эвтаназия не запрещена, все шире процветает эвтаназийный туризм — понятие уже само по себе шокирующее. Но еще более шокирует то, что с каждым годом в эвтаназийные туры отправляется все большее количество людей молодых, не страдающих неизлечимыми заболеваниями, а просто склонных к суициду или испытывающих жизненные трудности, страдающих депрессией. Каждый, кто не потерял под ногами почвы настоящего гуманизма, не может допустить такого легкого уничтожения человека. Против суицида надо бороться, а эвтаназию запретить, как наркотики. Но что происходит с людьми? В апреле 2010 года в Цюрихском озере было обнаружено 60 контейнеров с прахом предположительно иностранных граждан. В связи с этим в 2011 году в Цюрихе был проведён референдум на тему эвтаназийного туризма10. Требование полного запрета «суицидального туризма» на национальном уровне было отклонено 84,5% жителей Цюриха. То есть почти 85% человеков не пожелали расстаться с выгодным бизнесом на трупах своих братьев. Они хотят, чтобы все осталось как есть. Они хотят, чтобы деньги оставались в их кармане (ведь суицидальный туризм — это и рабочие места в том числе), а контейнеры с прахом — на дне озера. И при этом ничто не будет беспокоить их спокойный ночной сон. Вас это не пугает?
— И этому всему попустительствуют!?
— Потому что все это делает человека другим… бессильным, легкомысленным, а порой и вовсе бессмысленным… Лишает его генеративности11! А я, юноша, еще помню человечество другим!
— Но зачем?
— Зачем-зачем... — проворчал профессор. — Чтобы сократить расходы и повысить прибыли!
— Сократить расходы?
— Да, юноша, вы вот, наверное, в университете все с планшетами и компьютерами, а у меня была одна тетрадь и ручка. И поверьте, я вас побью по всем предметам! Потому что все это фикция! Этот путь ложный! Человек должен перестать наращивать потребление и начать наращивать генеративность! И тогда понятиям «развитие» и «гуманизм» будет возвращено их подлинное значение.
«Нечего сказать, помог» — подумал я.
— И как же мне теперь жить??
— О! Это хороший вопрос, юноша. Я мог бы сказать: живите так как вам подскажет ваше сердце… Но этого мало. Живите не как животное, а как человек, чтобы никто не смел посягнуть на это священное имя.
— И как же это?
— Стремитесь к развитию, любите других и именем этой любви совершенствуйте мир.
По дороге домой мои мысли без конца возвращались к бонобо, к пансексуальности, к детям, к жестокости и расчеловечиванию… к образованию, к тому, что систему ломают. А что в России? Мне бы не хотелось, чтоб так было у нас.
Каникулы пролетели как-то незаметно, и снова началась учеба.
Практически на второй день семестра меня вызвала к себе руководитель отдела по работе с иностранными студентами. На этот раз она была мрачнее тучи.
— Вы обязаны уплатить нам 200 евро. Если в течение трех дней вы этого не сделаете вас лишат стипендии.
Я был просто в шоке.
— За что?
— За то, что не оплатили обучение.
— Но ведь я же учусь бесплатно, и в начале курса мы с вами все согласовали! Все документы у меня на руках.
— Правила изменились.
— Но так не делается! Почему изменились правила? Кто их изменил? Я хотел бы понять!
Она пожала плечами.
— Так или иначе вы обязаны уплатить 200 евро в течение трех суток12. На изучение вопроса у вас уйдет больше времени, это я вам гарантирую, и вы лишитесь стипендии Евросоюза? А то и вовсе покинете эти стены. Такие ошибки случаются.
— Какие ошибки?!
В ее глазах я прочитал ответ: «Мы ошиблись в вас…»
Я вышел из кабинета и на ватных ногах пошел искать укромное место, чтобы прийти в себя. Неожиданно меня догнала «antic Professor».
— Я рекомендую вам оплатить этот штраф. И не распускать язык. Это дружеский совет…
— Да? А выглядит, как угроза.
— Я вас предупредила, — повторила она и, увидев группу моих однокурсников, ускорила шаг.
Я подошел к своим, все глаза были устремлены на меня. Они безусловно знали, что произошло, по крайней мере некоторые.
— Ну что там? — спросила Полин.
— Да так, ничего — ответил я и весело улыбнулся.
Как я мог теперь обсуждать с ними свои проблемы, понимая, что за этим последует.
Однокурсники словно поняли мое настроение и не стали приставать с расспросами. Наверно, этот случай послужил постепенному распаду нашей компании, но так или иначе мы стали потихоньку отдаляться друг от друга. Хотя ни к чему не обязывающее университетское общение продолжалось. В стенах аудиторий все делали вид, что ничего не произошло.
Разбираться, откуда взялся штраф, я, конечно, не стал, да и вряд ли получилось бы. При оплате мне выдали чек, где был указан какой-то странный получатель, намекающий на то, что стороннему человеку в этом ничего не понять.
В это самое время я еще ближе сошелся с Любиными. Макс теперь часто приезжал к нам с Полин, и мы вместе ходили гулять. Порой к нам присоединялся Чилонгола или кто-нибудь еще.
Зима подходила к концу. Зарядили дожди. Делать было особо нечего, и мы часто просто сидели в кафе и болтали.
Однажды мы с Полин и Максом решили пойти поужинать. К нам присоединились Чилонгола и Маркус. Пока мы ждали заказ, Макс обратил наше внимание на группу людей как он выразился «южной внешности» за окном кафе.
— А вот этих я знаю! — глядя исподлобья, сказал он.
— Кто это?
— Да одна стремная компашка. Приехали из Камеруна.
— Они студенты?
— Эти нет, а вот тот, кто избил старушку, числился в студентах13.
— Как избил старушку?! — я не поверил своим ушам.
— Можно подумать, что ты не слышал о мигрантах.
— Ну я слышал, но не знал…
— Это длинная история. Рассказывать долго. Но мой тебе совет. Если столкнешься, не трусь, иди напролом.
— Мне кажется это очень странный совет, — сказал Чилонгола. — Может лучше вызвать полицию?
Макс хмыкнул.
— И как ты это представляешь? Погоди-ка, дружок, я сейчас вызову копов. Да он тебя отделает и все.
— Тогда, может быть, просто уйти, — настаивал Чилонгола. — Ведь не все чернокожие такие.
— Угу, ты хочешь сказать трусливо сбежать. Этот вариант сработает только если ты быстрее их. Но если нет, то они тебе все равно навешают… Им нельзя спускать. Не бойся, и они не полезут. Я бы вообще не пускал их сюда.
— Но почему? Ваши страны богаты, а у других нету ничего.
— Везде есть свои проблемы, но не может быть, чтоб их нельзя было решить цивилизованными методами, — примирительно, но уже без свойственной мне ранее наивной убежденности сказал я. — А может, с ними можно договориться?
Чилонгола благодарно взглянул на меня, смерив Макса недружелюбным взглядом. И только Маркус сидел, опустив голову.
Макс хмыкнул.
— Я предлагаю самый цивилизованный. В Европе есть и другие пути.
И он почему-то взглянул на Маркуса.
— Я никогда не думал, что здесь могут быть такие проблемы! — воскликнул я. — А оказывается, здесь под тонкой пленкой благополучия сокрыт действующий вулкан. Как же в этом случае должно действовать гражданскому обществу? Где сокрыта истина? Мне теперь нужно как минимум твердо знать, какую позицию занимать самому. Так может оказаться, что и мне не нужно краснеть за Россию, которая отобрала у Украины Крым?
— А ты правда считаешь, что Россия отобрала Крым? — пожал плечами Макс.
— А разве нет?
— Ну я, например, так не думаю…
Я оглядел остальных, опасаясь их реакции. Но все промолчали.
— Но я думал…что в этом Запад единодушен.
— Единодушие возможно при наличии какой-то обоснованной платформы… у Запада ее нет. Был гуманизм, — как-то криво усмехнувшись, сказал Макс, — но от него остались рожки да ножки… «права человека»…
Домой мы возвращались молча, но было видно, что все скрывают друг от друга свое внутреннее недовольство.
Как, однако, разрушительны эти разные точки зрения. Я разошелся с Луиджи и Ормаром, Чилонгола недолюбливает Макса и в то же время косится на Ормара, Маркуса и Луиджи. Маркус молчаливо поддерживает Макса, однако держит что-то в себе. И все улыбаются друг другу почти искренне.
Но эти улыбки ничего не изменят. Европа задыхается без подлинного единства. И толерантность не помогает. Потому что при том, что каждому позволено все, что угодно, друг к другу люди равнодушны, они видят только себя и свои прихоти. На этом равнодушии и безразличии не построить единства. Тут можно получить только разлад и конфронтацию. Но почему, почему они отказались от… надо бы побольше прочитать про этот гуманизм… Должно быть это, когда к людям относятся как к братьям, как к членам своей семьи, за которых переживают, но от которых требуют быть ответственным, не забывать об обязанностях и поддержании общего дома в порядке.
Вечером, оставшись наедине с Полин, я неожиданно для себя сказал:
— Я начал ждать того дня, когда же закончится моя учеба.
Она посмотрела на меня с пониманием.
— Сессия уже скоро, тебе осталось потерпеть совсем немного. А потом… потом мы расстанемся…
При этих словах я впервые задумался, что ждет нас с Полин в будущем. Ведь нас столько разделяет… На меня нахлынула какая-то пронзительная, трепетная и сладостная тоска. Неужели, неужели разлука… Я отбросил от себя эту мысль. Время еще есть… а там… все-таки есть в ней что-то очень близкое мне и понятное, что, может быть, позволит преодолеть все препятствия.
Сессия налетела как ураган. Все готовились, сдавали тесты, экзамены. Ни на что другое времени не было. И вот, почти все позади. Остался один экзамен.
Чтобы немного снять напряжение мы отправились в клуб.
Расположившись за столиком, мы заказали колбаски и пиво.
Рядом с нами оказалась уже хорошо принявшая компания местных ребят. Ничего необычного в ней не было, но почему-то мне она показалась странной. В компании были одни парни. Они громко смеялись, хлопали в ладоши, много пили. Некоторые из них меряли нас откровенно неприязненными взглядами, а другие смотрели сверху вниз, как-то по-хозяйски, словно выжидая, когда они смогут предъявить на нас свои законные права.
Музыка громко играла, на танцполе уже зажигали несколько особо заводных танцоров. И вскоре Марго тоже решила пойти потанцевать.
Неожиданно несколько человек из соседней компании встали и подкатили к ней. Марго ловко увернулась, но пришла за столик очень расстроенной.
— Что они тебе сказали? В чем дело? — спросил я.
— Нет-нет, просто парни хотели повеселиться.
Потом один из них начал подавать какие-то неприличные знаки Полин. Я хотел пойти поговорить с ними, но Полин попросила не связываться.
Такое долготерпение было принято соседями за слабость, и они осмелели. Когда две пары из нашей компании в очередной раз пошли танцевать, двое из них встали и, оттеснив наших ребят, перехватили у них девушек. Чилонгола и Азат вернулись к нам. Меня эта ситуация просто вывела из себя.
— Вставайте! Пойдем поговорим! Нельзя это так оставить. Нас ведь много!
— Не заводись! Они нормальные ребята, просто подвыпили, — сказал Маркус. — Сейчас девочки придут, и все будет в порядке.
Музыка стихла, и наши девушки, отбиваясь от неприятных ухажеров, двинулись к столику.
Наши ребята, увидев приближающихся соперников, собрались уходить.
— Но как же так? Неужели мы вот так и уйдем, не окончив наш праздник?
Мне никто не ответил, но все прятали глаза. Тогда я, подняв примирительно руки, двинулся в сторону приближавшихся людей.
— Эй, что вам нужно! Мы не хотим конфликта.
— Мы тоже, так что уйдите с пути!
— Какое право вы имеете нам диктовать?!
— Германия для немцев, Германия проснись! — заорали они на несколько голосов.
— А вы что, вся Германия!?
В этот момент чей-то кулак прилетел мне в челюсть, и я потерял сознание.
Очнулся я уже у себя дома. Надо мной хлопотала Полин, здесь же сидели Марго и Нэнси. Парни, которые принесли меня сюда, расположились с бокалами на террасе.
— Все в порядке, мы успели прежде, чем появилась полиция, — сказала Полин.
— Почему ушли именно мы!? — возмущенно воскликнул я. — Мы имели полное право там остаться! Мы должны были позвать охрану. Я не понимаю, почему вы так себя ведете?
— Чтоб не портить себе настроение! — ответила эмоциональная Марго и засмеялась так, будто и правду смогла не расстроиться из-за этого инцидента.
— Потому что мы не хотим уподобляться этим дикарям, зачем устраивать скандал, если можно просто уйти.
— Но так скоро не останется мест, куда можно будет уйти! Просто игнорировать такое нельзя! Вы слышали, что они кричали? «Германия для немцев». Ведь это же неонаци!
— Кто знает обо всем этом? — воскликнула Марго, взмахнув руками, — только не я!
— Да, не стоит придавать значения каким-то единичным случаям.
— А как же марши ультраправых в Дрездене? А как же Серж Аюб и его «Революционная националистическая молодежь»? — я не мог остановиться и стал припоминать все, о чем слышал. — А «Клан белых волков»? А расстрелы синагог и кальянных, покушения, устраиваемые ультраправыми? А скандинавское «Северное движение сопротивления», устраивающее марши по Гётебургу? Да их множество, тех, кто подобно гитлеровцам, устраивают факельные шествия. В Прибалтике, Италии… да где их только нету14!?
В комнате повисло неприятное молчание.
— С другой стороны может быть они приструнят мигрантов, — насупившись, заметил Маркус.
— Что ты говоришь!? Ты…
Маркус поджал губы и выскочил из номера.
— Конечно, это могло бы нам испортить вечер, но может вместо этого мы просто повеселимся? Мы правильно не позволили им спровоцировать нас, и вот мы здесь и пьем вино за нашу успешную учебу, — сказала Нэнси.
Я потрогал челюсть и заплывающий глаз и подумал, что вечер все же испорчен.
— Нет-нет, больше ни слова! Выпьем!
Нэнси старалась сгладить ситуацию, но ее никто не поддержал. Одногруппники сбивчиво попрощались и вышли за Маркусом.
Когда за ними закрылась дверь, Полин обняла меня и пошла делать кофе.
— Скажи, неужели тебя все это всерьез волнует? Почему? Зачем тебе об этом знать? Ведь это… это не побороть… и от этого становится так грустно.
— Но разве человек создан только для веселья. Хорошо, когда все вокруг добры и улыбчивы, но улыбаться лучше, когда ты уверен, что земля не уходит у тебя из-под ног. А это возможно, только если ты сам даешь себе труд хоть немного изменить себя и этот мир. А сохранять улыбки ценой неведения — это просто слабость.
— Брось, ты все равно ни за что не отвечаешь, даже за свою жизнь.
— Но если ты ни за что не отвечаешь, не способен к преобразованиям, если ты можешь только жить сегодняшним мигом и получать в нем крохи примитивных удовольствий, то зачем ты учишься? Зачем все эти ваши движения за экологию? Давайте пойдем до конца и просто поудобнее устроимся в стойле! Поверь, такую возможность нам предоставят с радостью!
Полин смотрела на меня испуганно. Она не знала, что ответить, и расстроенная вышла на терраску.
На следующий день я появился в университете с распухшим глазом. Напряжение вокруг меня стало почти что зримым. Я зашел в отдел по работе с иностранными студентами, молча бросил на стол руководителю все свои бумаги и вышел, громко хлопнув дверью.
В аудитории при моем появлении наступила гробовая тишина.
— Я уезжаю. Но прежде я хочу вам кое-что сказать. Ваша улыбка — это средство самозащиты, да, слабое и жалкое средство самозащиты. Ты улыбаешься, а значит никто ни в чем тебя не заподозрит, и ты сможешь избежать неприятностей. Смейтесь и получайте удовольствие и дальше! Но знайте, что под маской этого веселья кроется страх потерять вашу сонливую безмятежность. Вы улыбаетесь, но это попытка побега из тупика разобщенности, от ощущения безысходности. Все ваши свободы самовыражения личности, «права человека», поиск легкой жизни — это предательство человека, отказ от подлинного пути. Вы погрязнете в уродстве и бессердечии, а потом окажетесь там, где и пристало быть животным… И очень символично, что я говорю это здесь, в городе, где был осужден фашизм!
Каждое слово давалось мне с трудом. Я понимал, что говорю злые, обидные и странные вещи, но не мог остановиться. Я тяжело дышал, а остальные, наоборот, слушали не дыша.
Я подошел к Полин и протянул руку.
— Я хочу, чтобы ты стала моей женой… Ты поедешь со мной?
Марго и Нэнси посмотрели на нее как-то странно.
А в глазах Полин светился восторг и в то же время страх.
Ожидание мучительно затягивалось. Но вот она решилась. Я схватил ее за протянутую руку, и мы выскочили из кабинета.