ВСЕ ЧТО ЗДЕСЬ НАПИСАНО - ПРАВДА,
И НИЧЕГО, КРОМЕ ПРАВДЫ,
ТАК БЫЛО.
Воспоминания о войне (начало)
Воспоминания о войне - 2
Воспоминания о войне - 3
Воспоминания о войне - 4
Воспоминания о войне - 5
Воспоминания о войне - 6
Воспоминания о войне - 7
Медик из меня был еще тот. В школе учили правильно накладывать повязки, что на фронте совсем не пригодилось, так как чаще всего повязку накладывали на шинель или гимнастерку, чтобы не текла кровь.
Первое задание, которое я получила – стирать бинты. Стирать я тоже умела плохо. Моя дорогая бабуля считала, что мне не нужно заниматься такими делами – я должна только учиться, учиться и учиться.
Бинтов в крови, гноя была огромная куча — их надо было отстирать, повесить сохнуть, а потом скатать, чтобы можно было снова перевязывать раненых. Я старалась так, что через два дня руки мои были в крови, и опять я твердила про себя: «Это война, ты должна все вынести».
Я очень старалась, и через какое-то время мне доверили целую палатку раненых. Госпиталь располагался в больших палатках на 25 человек. И все 25 раненых были в голову. Как правило, они были без сознания с забинтованными головами. Была уже зима. В центре палатки стояла железная бочка с дверкой – это была печка. В мои задачи входило натопить эту печку, дрова тоже надо было нарубить. Помогал мне легкораненый паренек. Накормить или напоить тех, кто не мог есть сам, и два раза в сутки спускать мочу – так приказал врач, который опять пугал меня трибуналом, если у раненого разорвется мочевой пузырь.
Я старалась изо всех сил. Очень страшно было ночью. Представьте себе огромную палатку. В центре горячая железная бочка, горит коптилка, сделанная из гильзы. И 25 забинтованных голов. Раненые лежат тихо, но так как большинство их них без сознания, у них срабатывает автоматизм: стоит только одному подняться и начать разбинтовывать голову, все начинают делать то же самое. Это было страшно.
Раненые, которые ничего не соображали, начинали подниматься с носилок и разматывать свои бинты на голове. Обнажались страшные раны, Было видно, как пульсирует мозг, я пыталась уложить их на носилки, плакала, ругалась, а потом, когда вдруг все успокаивались, начинала бинтовать разбинтованные головы и пыталась успокоить моих несчастных пациентов. Больше всего я боялась, что кто-нибудь свалится на горячую печку.
Так прошло два дня и две ночи. Потом послышалось радостное: эвакуация! Раненых отправляли в тыл. Слава Богу, никто не умер за мое дежурство, и я с шофером начала носить на носилках моих пациентов и грузить на полуторки. Откуда брались силы, я не знаю. Раненые были в два, а то и в три раза больше моего веса.
После того, как все раненые были эвакуированы, нужно было собрать все имущество, сложить огромную палатку, погрузить все это на грузовики. Залезть на самый верх самим, взять в руки большой сухарь черного хлеба (сухарь был толстый, и откусить от него было нельзя, зато этой радости хватало до следующей остановки).
Следующая остановка была в Польше — мы переехали границу.
В Польше мы остановились в каком-то небольшом городке. Госпиталь расположился в довольно большом здании. Приехала бригада врачей-специалистов по грудной клетке. В основном при первичной обработке раненых открытый пневмоторакс нужно было превратить в закрытый, и для этого к ранам пришивали резиновые перчатки.
И опять страшные ночи, днем было как-то легче. Электричества не было, опять те же коптилки. В отличие от раненых в голову, почти все раненые были в сознании и очень страдали, им было трудно дышать.
И вот ночь, большая комната, наполненная ранеными. Все время раздается стон то в одном углу, то в другом. Молоденькие мальчишки зовут: «Мама». Раненые полусидят, и в темноте видно, как раздуваются резиновые перчатки при вдохе.
Вот разве можно сказать, что на войне была настоящая жизнь? Война — это страшные страдания, и не только раненых, но и тех, кто был свидетелем этого ужаса. Люди не должны убивать друг друга.
И снова радостный приказ – эвакуация. Это значит, что раненых повезут в тыл и, может быть, многие выживут.
В Польше почему-то запомнилось уважительное отношение к ксендзу. В маленьких городках, где мы останавливались, женщины, завидев ксендза, подходили к нему, чтобы поцеловать руку. И еще нас удивляло то, что мужчины дома мыли полы и стирали белье, выполняли ту работу, которую у нас в основном делали женщины.
Из Польши мы поехали в Восточную Пруссию.
Запомнились три больших города Аленштайн, Вармдит и Кенигсберг.
Города были большие с многоэтажными домами. Все вещи в домах были целы, а людей не было, и это было страшно – вымершие города.
Леша был недавно в Калининграде, искал Вармдит, и сказал, что он находится в Польше.
Всем работникам госпиталя выдали удостоверения, что мы награждены медалью «За взятие Кенигсберга». Медаль я не успела получить, так как после войны торопилась поступить в институт.
Удостоверения на медали у меня украли в Свердловске, когда я училась на первом курсе Мединститута. У нас было три смены, третья смена заканчивалась в 11 вечера. В Свердловске в 1945 году было много хулиганов.
В один из вечеров я с подругами возвращалась домой. Было холодно, моя свекровь вместо воротника дала мне свою горжетку – черно-бурую лису с хвостом. На нас напали два пьяных. Один выхватил у меня сумку, а другой схватил лису, почему-то постоял, покачиваясь и о чем-то раздумывая, оторвал хвост у лисы и бросил в разные стороны лису и хвост. Мы бросились поднимать горжетку – это украшение было у меня для тепла, а не для красоты. Мы с подругами бросились бежать, и я, забыв о документах, была рада, что спасла лису.
Потом я очень пожалела, что не бросилась спасать сумку, в которой был комсомольский билет и удостоверения на медали: «За боевые заслуги», которой наградили меня уже в госпитале в конце войны, «За взятие Кенигсберга» и «За взятие Берлина», которыми были награждены все сотрудники госпиталя. Медаль «За боевые заслуги» была именная.
Пожалела я об этом гораздо позже, когда мой младший сын учился в третьем классе. Накануне дня Победы он взволнованный явился домой и с ходу заявил мне:
— Мама, ты не знаешь мальчика или девочку, у которых мама или папа были на фронте?
— А зачем тебе? — спросила я.
— Понимаешь, мне у них надо взять интервью.
— Ну, возьми у меня, я тоже была на фронте.
Сын был вредный. Он с каким-то презрением посмотрел на меня и заявил:
— Ну, если бы ты была героем Советского Союза.
— Каким героем, — возмутилась я. — Мне было столько лет, как твоему брату, — стала я оправдываться, почему я не герой.
— Ну и что же, — сказал вредный мальчишка. — Зое Космодемьянской тоже было 18 лет.
— Зоя Космодемьянская погибла, — напомнила я ему.
Это немного смутило его, и тогда он как-то нехотя протянул – ну, если бы у тебя была какая-нибудь медаль.
И тут я вспомнила про свои медали. Нет пророка в своем отечестве.
— А у мамы была медаль даже «За боевые заслуги», — вступился за меня старший сын.
— А где, где? Покажи!
Показать было нечего. Было обидно. Вечером я рассказала мужу о наших беседах. Он промолчал. А через какое-то время меня вызвали в военкомат, что никак не удивило меня, потому как регулярно я получала повестки. После ночного дежурства я явилась, как всегда, в военкомат.
— Вам к полковнику, — сказала мне девушка, с которой я обычно общалась. Когда я вошла в кабинет к большому начальнику, он поднялся во весь рост и громко начал читать приказ о награждении меня медалью «За боевые заслуги».
Я как-то растерялась и стала говорить:
– Ну что Вы, не надо, да зачем теперь.
Полковник посмотрел на меня и, вздохнув, сказал:
– Эх, забыли, как отвечать надо: «Служу Советскому Союзу».
Это муж послал куда-то запрос, и медали мне восстановили. А медали «За взятие Кенигсберга» были отчеканены только для участников взятия, и восстановить ее не удалось.
Младший сын в это время был уже занят другими проблемами, и медаль его не очень интересовала.