Конечно, этот роман Достоевского уже разобран вдоль и поперек, но я люблю частности, люблю раскрывать смыслы, подсмыслы и подсмыслы подсмыслов... Кажется, я вошла в рекурсию 😅
В общем, диалог Ивана и Алеши Карамазовых является одним из важнейших эпизодов в романе, чуть ли не ключевой точкой, и вот вам пара моих мыслей по его поводу.
Именно здесь Иван рассуждает о своем видении Бога, о тех дилеммах, которые не могут примирить его с существованием Верховного существа, пересказывает свою поэму об Инквизиторе.
Этот отрывок напоминает диалоги Платона, это –не столько художественный, сколько философский текст. Как замечал С.Н. Булгаков: «Иван – дух; он весь отвлеченная проблема, он не имеет внешности. Кому, в самом деле, придет в голову требовать описания внешности Фауста, относительно которой также не имеется никакой ремарки в трагедии».
Место для разговора выбрано самое прозаическое – трактир, да еще и не отдельная комната, а «только место у окна, отгороженное ширмами», над чем иронизирует Иван, чувствуя, насколько расходятся тема диалога, возвышенная, неоднозначная – и место, где этим словам суждено быть произнесенными и услышанными.
Между тем, снижение стиля работает и в репликах Ивана. Он начинает рассуждать о центростремительной силе жизни, о ее смысле, и тут же добавляет: «Уха славная, хорошо готовят». И продолжает далее говорить о предметах высоких. Эта деталь скорее является не характеристикой Ивана, потому что тема разговора волнует его чрезвычайно: говорит он складно, длинными предложениями, изобилующими аргументацией, что говорит о том, что слова были обдуманы не раз и не два; а способом придать живости диалогу, вписать его в заданные рамки реальности так, чтобы он не смотрелся философским трактатом посередине романа.
Возвращаясь к речевой характеристике Ивана, нельзя не сказать, что его речь до крайности эмоциональна: постоянные восклицания, лексические повторы, риторические вопросы, – все эти приемы говорят о том, насколько глубоко трогает его тема беседы.
Иван страстно хочет поверить, хочет быть убежденным Алёшей, хочет, чтобы тот оказался достойным его утвердить в вере, и в то же время с самого начала, может, ещё до разговора, знает, что затея эта обречена на провал. Но надежда на то, что Алеша скажет что-то такое, что разобьет всю убежденность Ивана в высшей несправедливости, явственно слышится на протяжении почти всего диалога.
Между тем, хотя Иван и отрицает Бога на словах, в сердце он скорее копит праведный гнев на него, таким образом не отказывая ему в существовании, а совсем даже наоборот. Дилемма о «слезинке ребенка» оборачивается для Ивана едва ли не личной трагедией, стоит лишь посмотреть на то, с каким остервенением и пылом он пересказывает свою «коллекцию» Алеше.
Говорит в основном Иван, репликам Алеши отведено гораздо меньшее количество времени. Он гораздо менее эмоционален, он скорее комментирует произнесенные Иваном монологи, заставляя того идти на новый виток рассуждений. Даже эмоции он показывает тихо, не позволяя себе высказать их в полный голос: «— Расстрелять! — тихо проговорил Алеша, с бледною, перекосившеюся какою-то улыбкой подняв взор на брата.»
Восклицаний, эмоционально окрашенных слов в его речи практически не встречается, он старается не то успокоить Ивана, не то не дать тому убедить себя.
Лишь в конце он дает волю чувствам, рожденных пересказом произведения Ивана.
Поэма о Великом Инквизиторе является и кульминацией, и финалом диалога. В ней идеи Ивана находят высшее, художественное воплощение, преобразовываясь во что-то осязаемое. Поэма, созданная для низвержения христианских идей, находит совершенно, на первый взгляд, парадоксальный комментарий Алеши: «— Но... это нелепость! — вскричал он, краснея. — Поэма твоя есть хвала Иисусу, а не хула... как ты хотел того. И кто тебе поверит о свободе? Так ли, так ли надо ее понимать! То ли понятие в православии... Это Рим, да и Рим не весь, это неправда — это худшие из католичества, инквизиторы, иезуиты!.. Да и совсем не может быть такого фантастического лица, как твой инквизитор. Какие это грехи людей, взятые на себя? Какие это носители тайны, взявшие на себя какое-то проклятие для счастия людей? Когда они виданы? Мы знаем иезуитов, про них говорят дурно, но то ли они, что у тебя? Совсем они не то, вовсе не то... Они просто римская армия для будущего всемирного земного царства, с императором — римским первосвященником во главе... вот их идеал, но безо всяких тайн и возвышенной грусти... Самое простое желание власти, земных грязных благ, порабощения... вроде будущего крепостного права, с тем что они станут помещиками... вот и всё у них. Они и в бога не веруют, может быть. Твой страдающий инквизитор одна фантазия...».
Действительно, то, что Иисус молчит во время пламенной речи Инквизитора, возвышает его над ним, показывает его правоту, которая не нуждается в подтверждении словами, которая не видит для себя необходимости участия в споре.
Здесь же можно провести параллель и с самим диалогом Ивана и Алеши: Алешка большую часть времени молчит, не возражая, пока Иван распаляется все более и более, и, вместе с тем, вспышки чувств Алеши показывают лишь то, что природа его тоже человеческая в большей степени, чем божественная, что он не может не реагировать на слова Ивана совсем, но все же старается.
