Предыдущая часть
ТиДжей II
— Мне казалось, Маше одно время нравился ТиДжей, — полуспрашивает- полуутверждает Кайл месяц спустя от начала моего помешательства.
— ТиДжей Маше? Да что ты, нет, — я улыбаюсь резиновой улыбкой.
Знал бы ты, дорогой Кайл. Знал бы ты, о чем меня спрашиваешь. О ком меня спрашиваешь. Хорошо, что ты не знаешь. Плохо, что ты не знал раньше, может, это что-то бы да изменило, учитывая вашу любовь к сплетням.
— А почему ты так думаешь?
— Я думаю, Маша ему нравилась в своё время.
Спасибо, Кайл. Просто спасибо.
— У меня сегодня последний день, — говорит ТиДжей.
На самом деле его зовут Тревор Джеймс, и ТиДжей – просто кличка, образованная от двух начальных букв его имен, на американский манер. Тоже самое, как могли бы звать Кирка, только наоборот, думаю я и улыбаюсь неожиданной мысли.
До этого мы не виделись две недели, и я просто смотрю на него. Маша смотрит на меня: «Пошли есть». Да, пошли. Я должна быть голодна, только вот голода-то я и не чувствую. Мне кажется, я упустила что-то очень важное, а я все никак не могу понять, что именно. Я думаю, что же я упустила, во рту – привычный вкус Кингз айландовского фастфуда. Я смотрю, как Брент закидывает руку на спинку сиденья за Машей. Привычное, полное потребности быть ближе движение. Потребность обнять.
Обнять. Обнять.
Я
ᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠНе
ᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠ ᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠОбняла
ᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠ ᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠ ᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠЕго
Я
ᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠБольше
ᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠ ᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠНикогда
ᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠ ᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠ ᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠНе обниму
ᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠ ᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠ ᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠ ᅠᅠᅠᅠᅠᅠᅠЕго
Хуже. Я больше не увижу его. Я боюсь, что не запомнила его полностью. Я не запомнила. Я не вспомню потом. Все ещё хуже. Мир теряет фокус, и я снимаю очки. Мир расплывается, и я прячу голову в ладонях. Не увижу. Не запомню. Последний день. Зачем я пошла есть? Кому она вообще нужна, это проклятая картошка фри? Кому она нужна, если я не помню, как выглядит его профиль? Если я не помню точного оттенка его волос? Если я не успела рассмотреть его, запечатлеть в памяти каждый сантиметр его ладного тела? Я пытаюсь вспомнить, вспомнить, вспомнить все это – а перед глазами не живой человек, а фотография с профиля в инстаграмме. Как он двигается? Я больше не услышу его голос – так какой же он? Я больше никогда его не обниму. Я больше никогда не дотронусь до его руки.
— … Ася? Ася! – я поднимаю голову. Кажется, Маша что-то спрашивала у меня. Кажется, что-то они говорили.
— Ася, прекрати думать! Перестань думать! – ещё немного, и она начнёт меня трясти. Я криво усмехаюсь непослушными губами – усмешка выходит трясущейся, на губе повисла капля – я слизываю ее. Солёная.
— Асья, все в порядке?
Брент, ты идиот? Вы тут все идиоты? Я в порядке, я в полном порядке! Это так, это ничего. Я бы засмеялась, если бы могла протолкнуть воздух сквозь судорожно сжатое горло.
Я просто смотрю на Машу и качаю головой: нет, я не могу перестать. Я не могу. Думаешь, это так просто? Думаешь, так легко? Я просто я не могу остановите это я не могу больше просто не хочу плакать хочу плакать уйдите нет не уходите останьтесь успокойте меня где он пусть он меня успокоит нет он не станет это конец может нет но брейка конец точно не надо я просто не могу встать кто-нибудь помогите мне я задыхаюсь может на улице будет легче нет хуже может он будет в кейдже нет его нет. Его нет в кейдже. Его нет в кейдже. Цифры на листе выходят кривыми. Совок два раза выпадает у меня из руки. Его нет в кейдже.
— Давай я тебя обниму, — говорит Кендалл, — может быть, в последний раз.
Ах да, у неё же тоже последний день. И у неё сегодня последний день. Остановите это, я сейчас сойду с ума. Поместите меня в психушку, дайте мне смирительную рубашку, я не могу успокоиться.
— Кендалл, что ты делаешь! Прекрати! – спасибо, Маша, только это уже не поможет. Его я в последний раз не обняла.
— Фестхаус. Сейчас – проталкиваю я слова. Выходит карканье простуженной вороны. Это я Маше. Я не в состоянии оставаться в одиночестве.
Он сейчас где-то… Наверное, патрулирует свою зону. Я иду в свою. Я быстро иду в свою. Я прячу лицо: сотрудникам в парке аттракционов вряд ли позволено плакать. Сотрудники обязаны улыбаться, если на них смотрят гости. Я не знаю, смотрят они или нет. Лучше, если бы нет. До Фестхауса — туалета с огромной служебной комнатой — пятьдесят метров. Пятьдесят метров – и можно спрятаться в подсобке. Сорок метров – и можно перестать сдерживаться. Тридцать метров – и ни один гость меня не увидит. Двадцать метров – там отличный аппендикс с трубами. Десять метров – и я перехожу на бег.
Я открываю дверь в подсобку, я не записываю время – сейчас ещё слишком рано. Я тут неофициально. Я опираюсь о трубу головой и начинаю беззвучно выть. Больно больно больно.
Маша садится рядом.
У Маши на щеках – брызги слез. У Маши подбородок – как сморщенная слива. Мы такие уродливые в эту минуту.
— Мы.. – одними губами, голоса нет.
— Мы больше…
Мне надо, мне надо это сказать, я просто не могу. Мне очень надо это сказать. Спасите меня. Помогите мне. Я больше я больше я не могу. Я умру через секунду – разве можно выжить с разорванным сердцем? Можно ли умереть от болевого шока?
— Мы больше никогда его не увидим. Маш, Маш, мы больше никогда… Ты слышишь?
Маша закрывает глаза и вжимает ногти в ладони. Если бы это помогало хоть немного, Маш.
— Мы больше никогда его не обнимем, Маш, Маш, помоги мне, мы никогда его не обнимем, не обнимем не обнимем, не обнимем…
Дверь шатается на Машу. Я замолкаю: кто-то пришёл. Кто-то облокотился о дверь. Нас не видно, но любой звук… Я в панике смотрю на Машу. Маша в панике смотрит на меня. Бенова оранжевая рубашка отлично видна в щель между дверью и стеной. Я снова смотрю на Машу.
Беззвучно хихикаю раз, другой, и уже не могу остановиться. Я зажимаю себе рот, Маша зажимает рот себе… Бен давит на дверь всем своим весом. Маша придвигается вплотную ко мне, я втыкаюсь ей в плечо и продолжаю сотрясаться в полурыдании-полухохоте. Это просто истерика, это просто пройдёт. Может, не сегодня. Но оно никуда, никуда не денется, оно просто обязано уйти.
— Уйди, Бен, уйдиуйдиуйди, — я слышу, как Маша повторяет и повторяет это.
А он все никак не уходит. Стоит, идиот, насвистывает что-то себе под нос… Уйди же уже, не слышишь, тут люди порыдать хотят! Или поржать, кто ж нас теперь поймёт.
Оранжевый всполох его футболки наконец гаснет, и Маша встаёт.
— Я пойду, — голос ее звучит хрипло, на щеках – подсохшие дорожки слез.
Я киваю и тоже встаю. Надо вылезать. Надо работать: туалеты сами себя не помоют. На самом деле, я просто надеюсь, что это отвлечёт меня. Наверное, зря.
— Перестань плакать, мы же сами выбрали ехать, — говорит Бен.
Милый мой, дорогой мой, забавный мой Бен. Все я знаю, все я помню, только не помогает это. Только не спасает это. И не спасёт. Кто же знал, что будет так больно?
Следующая часть
