Военная база Ханкала. Несколько километров России посреди Чечни
6 августа 1996 боевики захватили Грозный, который уже полгода контролировали федеральные силы. Они блокировали районные комендатуры, блокпосты и Дом правительства в центре города, где находились подразделения внутренних войск. В ожесточенных боях погибли сотни военнослужащих.
Центральная база Объединенной группировки федеральных сил располагалась в пригородном поселке Ханкала. Проехать оттуда в Дом правительства можно было по единственному остававшемуся открытым коридору, который обстреливался чеченскими снайперами. Каждый день по нему отправлялись БТРы, чтоб доставить подкрепление, еду и воду и вывезти раненых и убитых.
Медицина.
Первая группа журналистов прилетела на военную базу федеральных сил в Ханкале на десятый день после захвата Грозного боевиками. Накал тяжелых боев только-только начал спадать, на базу постепенно стали возвращаться подразделения, защищавшие центр города в течение последней недели, привозили раненых и убитых, подбитую технику, которую еще можно пытаться чинить.
Всех журналистов пристроили в казарму, а меня, как единственную женщину, отправили в общежитие медсестер. Свободных мест там не было, но мне разрешили спать на кровати операционной медсестры, которая все равно оставалась в госпитале.
В комнате было восемь коек. На одной ворочалась, пытаясь заснуть, женщина лет тридцати, а в другом углу пили водку, кричали и пробовали драться две медсестры и два контрактника. Медсестра Галя, выпившая уже не меньше бутылки, кричала: «За что, за что их убили? Я только за один день семьдесят восемь трупов завернула – вот в такую фольгу, видишь, как у нас на окнах наклеена. У нас уже даже гробов не было. Ишь, приехали журналисты… Что же ты раньше не приехала, когда мы наших пацанчиков по кускам собирали? Вот если голова отрезана или просто кусок от человека. Чей он? Как я могу узнать, кто это?»
Галя рыдала и наливала водку. Потом стихала, принималась обнимать меня, извиняться: «Ты пойми, мы сегодня подругу нашу проводили, медсестру. Она раненого вытаскивала, а её застрелили. Понимаешь? Медсестру. Застрелили».
Галя бушевала часа два. Наконец один боец уложил ее спать, предварительно шмякнув головой об стенку – иначе она не успокаивалась.
Я вышла в коридор. Общежитие, где «женскими» были всего четыре комнаты, гуляло в едином порыве, пытаясь залить водкой и любовью ужас пережитых дней. Это был первый вечер, когда после десятидневного кошмара медсестрам разрешили на ночь уйти из госпиталя.
У окна стояла на удивление трезвая красивая женщина в халате, которая не стала орать в ответ на мой идиотский вопрос: «Много ли у вас было раненых в последние дни?»
– Человек по сто пятьдесят. В день. Мы не справлялись. Ад. Это был ад. Их привозили из города, где они уже пролежали по несколько дней под дождем, замерзшие, дрожащие, все в крови и грязи. Их клали на носилках прямо на землю перед госпиталем. Нам ведь надо было сначала их помыть. Мы их мыли тут же, и кровь текла и перемешивалась с грязью, а сверху шел дождь, и они мерзли еще сильнее. Потом заносили их, и они лежали везде – в палатах, в коридорах. Идешь по коридору и перешагиваешь через лужи крови на полу.
А туалет был так забит трупами – войти невозможно. Эти трупы закатывали в фольгу, укладывали в грузовики, и они стояли на площадке перед госпиталем и вон там – возле штаба. Ночью идешь – а они блестят, светятся в темноте. Так страшно. И этот запах – он пропитал все. Все пахло трупами. Мы глотали этот вкус и запах, и он стоял в горле – мы есть не могли.
Женщина смотрела на меня глазами цвета отчаяния. Она видела не меня, а трупы, кровь, грязь и мозги, толчками вытекавшие ей на руки, пока она мыла бойца с черепным ранением.
Где-то играла музыка. Два парня несли по коридор в туалет третьего – раненого в ногу. Возле двери он стал их тормозить: «Стойте, стойте, лучше я сам. Не вносите меня вперед ногами!»
К часу ночи выпившие всю водку контрактники с еще стоявшей на ногах медсестрой ушли. Я погасила свет. Ночью кто-то стучался в окно, рвался в комнату, приходили и уходили люди. Часа в три кто-то осторожно отвернул мое одеяло. Я открыла глаза. Горел свет. У меня на кровате сидела симпатичная буряточка. Все руки у нее были в крови. Кровь капала на постель.
– Это моя кровать, - сказала она, дыхнув перегаром.
– Я журналистка, мне сказали, что вы ночуете в госпитале. Извините, я сейчас на пол перелягу.
– Не надо, - царственным жестом остановила меня ночная фея, – лучше помоги перевязать.
И сунула мне бинт. Я спросонья, коряво бинтовала ей руки, а она, покачиваясь и всхлипывая, руководила мной, приговаривая: «Эх ты, не умеешь, тоже мне «перевязочная медсестра».
В ходе перевязки выяснилось, что хозяйка кровати поранила руки, разбив со злости стекло в коридоре. Расстроилась она так сильно из-за того, что вечером врачи поехали мыться в баню, а медсестер с собой не взяли.
– Мы все вместе десять дней ноздря в ноздрю у стола стояли, оперировали. И нельзя было ни заплакать, ни слабость показать, ни отойти от стола, ни закричать: я больше не могу! Спали по два часа в сутки на полу. А теперь они в баню, а мы – как хочешь. Я десять дней не мылась, мне самой от себя противно, я же все-таки женщина. Воды нагрела кое-как… Ну они у меня это припомнят, - рыдала медсестра, вытаскивая из ладоней осколки стекла и брезгливо стряхивая их мне на подушку.
– Зачем же ты сюда приехала?
– Да за деньгами же!!! – это был крик души, от которого зашевелилась даже беспамятная Галя.
Операционная медсестра встала и, шлепая грязными босыми ногами по полу, пошла к двери, гордо неся голову.
– Спи, дорогая. Не такой я человек, чтоб подругу из своей кровати выгонять.
На следующий день я перебралась в казарму.
Казарма
Казарма была почти пустой – в наши первые дни на Ханкале там жил всего один взвод. Все остальные подразделения батальона были на «боевых» или несли вахту на блокпостах. У двери стояла кровать погибшего парня. На ней – букет искусственных роз. На пол ребята постелили флаг Чечни, который вывезли из Дома правительства. Их совершенно не трогало то, что это не флаг вражеской Ичкерии, а знамя наших союзников – правительства Завгаева.
Весь вечер и почти всю ночь в казарме играет музыка. Под неё засыпают, а когда кассета кончается, кто-нибудь просыпается от наступившей тишины и ставит её снова. На прошлой неделе наибольшей популярностью в нашем взводе пользовались песни чеченского сопротивления – из серии «Чечня в огне», продававшейся на базаре в Грозном. В песнях выражалось презрение к русским и воспевалась ратная доблесть чеченцев. Слушая их во сне, бойцы, по-видимому, разжигали в себе ненависть к врагам.
Дедовщины в нашей казарме не было. Просто каждый твердо знал свое место и, если не хотел неприятностей, не выходил за его рамки. К примеру, боец из Йошкар-Олы по прозвищу Уши – лет тринадцати с половиной на вид. У него было три занятия – мыть пол, стоять на тумбочке и стирать. Он очень хорошо всё это делал, и никто над ним не издевался. Скорее, наоборот, Уши играл роль младшего брата, который хоть и живет обособленно от старших, но все же является членом семьи, поэтому его следует защищать от внешних врагов.
Строгий порядок в казарме обеспечивал старшина Дима, правящий своим царством с гениальной интуицией туземного вождя – жестокого, но справедливого. Солдаты Диму не просто слушались, а любили и уважали.
Провинившихся Дима наказывал собственноручно. Наказывать приходилось каждый день. Главная беда была от контрактников, которые напивались прежде, чем сдать оружие, и становились чрезвычайно опасными для общества. Фокус состоял в том, чтоб отнять автомат прежде, чем товарищ нажмет на курок. Дима делал это мастерски – тремя ударами по лицу и одним ниже пояса. Обезвреженного нарушителя порядка тащили под холодный душ, потом давали кирпич, и он драил им сортир до первозданной белизны. Услугами гауптвахты Дима не пользовался.
В общем жить в казарме оказалось куда лучше, чем в общежитии. Гостеприимный старшина велел затащить для меня кровать в бытовую комнату. Отныне я могла спокойно спать, и леденящие душу стоны порнофильмов, коллективные просмотры которых по вечерам проходили в коридоре, казались мне колыбельной по сравнению с ураганом страстей, носившимся по общежитию медсестер.
Надо сказать, что в казарме не ощущалось недостатка в японских телевизорах и магнитофонах. Трофеи. Даже из Дома правительства ребята ухитрялись привозить сумки с «подарочками». Большое и ценное отдавали старшим, а всякую ерунду раскладывали на кроватях, рассматривали и делили между собой. «Мародерка», - говорил Дима, и, презирая опасности, ехал с колонной в захваченный боевиками Грозный добывать шифер, стекло и краску, поскольку ему очень хотелось отремонтировать свою казарму.
«Боевые»
Из тех 60 тысяч представителей Российской армии и внутренних войск, которые находятся в Чечне, воюет только самый нижний слой. Срочники, контрактники, сержанты, лейтенанты. Майоры на «боевые» практически не выезжают, не говоря уже о полковниках. Хотя и такое, конечно, иногда случается. Кто-то из среднего офицерского звена порой попадает в переделку. Но такие случаи – редкость, подтверждающие общее правило: толстый-толстый слой офицеров, штабистов, комендантов и прочих начальников сидит в полной безопасности на Ханкале, имеет очень смутное представление о том, что происходит за её пределами, слушает рассказы вернувшихся из боя солдат, передает их старшим по званию, распространяет слухи, запугивая себя и окружающих, и за все это получает «боевые» суточные, хотя на самом деле просто паразитирует на тонком слое безответных пацанов-срочников и контрактников, продавших жизнь и здоровье из-за безденежья, отсутствия жилья, болезней родных и прочих жизненных неудач.
Впрочем, такое непропорциональное расслоение воинского сообщества характерно для любой армии. «Практиков» всегда раз в десять меньше, чем «теоретиков».
Далеко не все на Ханкале носят погоны, но все равно «воюющих» очень легко отличить от «паразитирующих». «Воюющие», как правило, очень худые, с ввалившимися щеками. Они либо прихрамывают, либо у них что-то заклеено или перевязано. У них серо-желтый цвет лица и отсутствующий взгляд. У «паразитирующих» все наоборот. Розовые щеки, твердая походка, веселые глаза.
При мне вернулись в батальон мотострелки, которых отправили на подмогу осажденному дому правительства на второй день после захвата города боевиками. Покрытые серой пылью лица нечеловеческого цвета, огромные запавшие глаза. Старший выкладывает комбату военные билеты: два «двухсотых». Погибли, значит. «Трехсотых», то есть раненых, – семеро. Вытаскивает список тех, кто был на операции:
– Вот этого надо комиссовать. Он – всё, крыша поехала. Ему сто граммов, и он будет стрелять в любого. А этот… в России-то он сможет служить, но здесь ему нельзя. Боится. Все время старался под броню залезть, спрятаться. У нас два труса было. Одного убили, вот этот остался. Ну а остальных смотри сам. Кому там орден, кому медаль.
Потом мы стояли с ними на крыльце казармы. Уже стемнело. Кто-то из журналистов сказал, что завтра хочет поехать с колонной в город. «Съезди посмотри, как пацанам башки отрывает», – спокойно произнес невысокий худой контрактник лет сорока и затянулся дымом. Он смотрел на нас точно так же, как та женщина в госпитале, и видел своих пацанов с оторванными башками…
Они довольно быстро приходят в себя. Три-четыре дня на Ханкале, и, глядя на них, уже не скажешь, что они только что смотрели в глаза смерти. Серьезные неполадки с психикой – у единиц. Один-два человека на роту, которые бросаются на первого встречного с безумными воплями: «А в Ведено ты был? А в Шатое был? А как нас обстреливали, знаешь? Ты, сука, прятался, когда нас убивали. Подставили, всех подставили». С такими никогда не спорят, их немножко побаиваются, жалеют и стараются при первой возможности отправить в Россию.
Остальные «воюющие» производят впечатление людей отнюдь не сломленных, а, напротив, очень цельных, сильных духом, получивших огромный запас конструктивной энергии.Чтобы быть сильным, надо свою силу познать, почувствовать её границы, «объем и плотность». Они познали её, защищая Дом правительства и здание ФСБ в центре Грозного.
Если эти люди останутся в армии и дослужатся до майоров и полковников, лет через десять российские Вооруженные силы будут воевать лучше самых сильных армий мира. Но они не останутся. Не хотят. Истина, которую твердо усвоили все «воюющие»: мы никому не нужны. Мы пушечное мясо, которое следует выкинуть и забыть.
Водка
Разумеется, на Ханкале пьют. Если есть возможность, начинают прямо с завтрака. Если такой возможности нет, пьют после ужина. Пьют в казармах, по улицам никто не шатается. Столь строгого соблюдения дисциплины удалось добиться при помощи комендантского часа. После девяти вечера по Ханкале можно гулять, только если знаешь пароль. Пароль каждый день меняется. Узнать его легко – просто спроси у первого встречного: какой сегодня пароль? И он скажет.
Хитрость пароля заключается не в его засекреченности, а в том, что нужно уметь считать до десяти. К примеру, сегодня пароль «семь». Если часовой тебе кричит «ноль четыре», ты должен твердо ответить «три», чтоб в сумме получилось «семь». Ошибёшься – арестуют и отправят в комендатуру. В принципе могут и стрельнуть. В общем человеку выпившему с этим паролем лучше не связываться и по улице не бродить.
За столом говорят исключительно о боях. Кто где стоял, как прорывались, как отстреливались. Обязательно вспоминают раненых и погибших. Иногда плачут.
Сначала я по этим рассказам пыталась восстановить ход событий, понять, когда и чем занималось то или иное подразделение во время штурма правительственных зданий. Потом поняла, что бесполезно. Каждый рассказ противоречит другому. В придачу все стараются выдать себя героями и обругать соперника: армия клянет МВД, внутренние войска поносят армию, все вместе издеваются над милицией и ФСБ. Что там на самом деле было – уже не узнать.
В конце недели из города вышли на Ханкалу сотрудники ФСБ, которых штурм застал в общаге. Их поселили в нашей казарме, один день они отмокали, приходили в себя, потом повеселили и уже к вечеру сидели с нами за столом, рассказывали про штурм, многозначительно намекали на страшные тайны, которые им известны, с гордостью перечисляли все свои настоящие и ненастоящие фамилии – в общем вели себя как обычные выпившие фээсбешники. Один из них, майор, отстегнул с ремня кортик и подарил его раненому мотострелку Лехе со словами: «Если бы не вы, мы бы сейчас здесь не сидели». Леха обрадовался, но сказал: «Ага, а потом ваши же его и отберут». И все замахали руками и закричали: «Нет, нет, не отберут».
Тут же за столом сидел замначальника вещевого склада и плакал. Рядом с ним героически сражались и умирали, а ему надо было идти шить подматрасники и прикроватные коврики, потому что завтра из Москвы приезжает комиссия, и к её приезду необходимо обложиться ковриками со всех сторон. Суетность подматрасников на фоне всеобщего героизма совсем доконала майора, и, утирая слезу, он пошел давать задание швее-мотористке.
Без подобных застолий не обходился ни один вечер…
А в Грозном боевики показали нам двух заложников: строители из Ессентуков, молодые ребята, рыли для чеченцев окопы. Как их захватили? Очень просто. Они работают на Северном – это тоже база федералов, но гораздо меньше, чем Ханкала. Там очень плохо со снабжением, а водка, говорят, стоит от восьмидесяти до ста тысяч за бутылку. Накануне вечером их взял на мушку пьяный прапорщик и, поскольку они были на самосвале, приказал быстро гнать на Ханкалу за водкой. Они не посмели ослушаться человека с автоматом и поехали. Путешествие закончилось через пятнадцать минут. Прапорщика боевики отправили в центральный штаб сепаратистов, а строителей отряд оставил себе для использования в качестве дармовой рабочей силы.
В общем водку с полным правом можно заносить в список составных частей Объединенной группировки федеральных сил в качестве неотъемлемого компонента.
Боеготовность
Как-то к вечеру по Ханкале поползли тревожные слухи. Поговаривали, что метрах в пятистах от главного КПП стоит толпа неизвестно кого (по всей видимости, боевиков) и ночью собирается напасть.
Нашей роте доверили в случае чего оборонять дорогу от КПП к штабу. Мы стали готовиться к штурму. Из двенадцати бойцов, проживавших на тот момент в нашей казарме, только младший сержант Серега твердо знал, как стрелять из автомата, поскольку раньше служил в спецназе. Остальные бойцы имели весьма приблизительное представление об автоматах. Большинство из них на «боевые» еще не выходило.
Из оружейной комнаты вытащили двенадцать бронежилетов, три каски, огнемет «шмель», два гранатомета и по автомату каждому. Все это добро разделили поровну и разложили на полу на двенадцать кучек. Один бронежилет оказался пустым – кто-то из него вытащил защитные пластины. Дневальный полчаса делал вид, что ищет эти проклятые пластины, потом про них все как-то забыли.
Старшины Димы в казарме не было. Днем он проявил чудеса героизма, отнимая гранату у пьяного до бесчувствия контрактника, намеревавшегося одним молодецким броском покончить разом со всеми своими обидчиками. После такой истории старшина Дима начал заикаться, ему необходимо было расслабиться и успокоить нервы. Понятно, что искать его в десять вечера было занятием совершенно бесполезным.
Приготовлениями к отражению атаки командовал Серега. Двух бойцов он сразу уложил спать, решив, что так будет лучше. Один из них – худой, сутулый контрактник лет сорока, театральный режиссер, отправившийся в Чечню заработать денег на лечение больной сестры, одетым упал на койку и больше не шевелился. Другим уложенным, понятно, оказался боец Уши. Впрочем, через пятнадцать минут его подняли. На днях он где-то потерял автомат, и теперь пришлось подбирать ему другое оружие для защиты Ханкалы от врага. Обычно Уши в бой не берут, но для обороны штаба Объединенной группировки войск требовалось собрать все силы в единый кулак.
Сержант Серега был настроен очень весело и воинственно. Он готовился отразить нападение во что бы то ни стало и не собирался пренебрегать ни одной боеспособной единицей. Ему хотелось максимально усилить свой взвод, поэтому он выбрал самого мужественного журналиста и предложил ему на выбор автомат или пулемет из числа трофейных, припрятанных в укромном месте. Журналист выбрал пулемет и взял на себя обязанности военного консультанта.
Разобравшись с оружием, бойцы плотно поужинали и, следуя примеру старших товарищей, немножко выпили, сходили в душ и легли спать. Ночь на Ханкале прошла спокойно.
Линия фронта
Ханкала похожа на остров. Огромная территория площадью в десятки гектаров, окруженная бескрайними полями. Лишь один-два километра периметра граничат с заброшенными дачными участками. Ханкала хорошо укреплена и тщательно охраняется десятками скрытых и явных блокпостов, расположенных в окопах, траншеях и блиндажах с заминированными подступами. Объективно, Ханкала неприступна.
Впрочем, за одну неделю экспериментов мне удалось найти три способа уйти с Ханкалы в Грозный и вернуться обратно, никому не показывая пропуск и не ставя в известность коменданта, пресс-центр и прочее командование. Так что слабые места у Ханкалы все-таки есть.
Последний раз я ходила в город через два дня после объявленного генералом Пуликовским ультиматума (он пообещал разбомбить Грозный дотла, если боевики его не оставят). Нам, журналистам, казалось, что его уже должны были покинуть все жители.
Кратчайшая дорога в соседний с Ханкалой микрорайон ведет через мост длиной километра в два. Под мостом проходит железная дорога и тянутся поля с кукурузой. «Зеленка», другими словами. На «ханкальском» конце моста – блокпост внутренних войск.
Постовые первым делом освидетельствовали у коллег-журналистов плечи на предмет синяков от долгого ношения автомата, но ничего интересного для себя не обнаружили. Я предложила им поискать на моем указательном пальце мозоль от упорного нажимания на курок, но палец их не заинтересовал. Постовые вели себя агрессивно и наотрез отказывались пускать нас в город, пугая снайперами и ссылаясь на приказ пускать только женщин, стариков и детей.
Мы совсем было собрались искать другой путь в город, но тут со стороны Ханкалы послышались выстрелы и рев бронетранспортера. Стреляя по сторонам, к нам мчался БТР под красным флагом. Немножко проехав вперед, машина остановилась, кто-то прокричал мое имя, с брони соскочил невысокий мужичок и бросился к нам. Оказалось, это Вовчик, командир экипажа из 205-й бригады, с которым мы недавно познакомились.
Вовчик, хорошо под хмельком, тут же высказал посту внутренних войск все, что он об этих самых войсках думает. Пост в ответ не молчал и тем же порядком прошелся по Вовчику, которого они почему-то записали в десантники. Вовчик плюнул, поинтересовался нашими проблемами и тут же предложил свои услуги. Мы залезли на броню, и БТР, опасно петляя, понесся вперед по мосту, презирая всех снайперов в мире. Проехав примерно с километр, мы тормознулись у следующего, последнего перед боевиками поста. Тут уже стояли свои, родные - 205-я. Вовчик пытался усадить нас выпить, но мы, извинившись, пообещали остановиться на обратном пути.
Город был совсем рядом. Всего километр пешком по мосту, и мы оказались в зоне, контролируемой боевиками. По улицам бродили люди, работал маленький базарчик. Народу было довольно много, но если раньше любая толпа в Грозном состояла из чеченцев с редкими вкраплениями русских, то тут все было наоборот: русские с редкими вкраплениями чеченцев. Две женщины объяснили, что у чеченцев есть родственники в селах и машины, поэтому когда Пуликовский объявил ультиматум «Все уходите, мы будем бомбить Грозный», чеченцы уехали. А у русских нет ни машин, ни родственников, ни денег, поэтому они при всем желании не могли уехать и вынуждены были остаться.
Два дня назад микрорайон серьезно обстреливался с Ханкалы, а теперь вроде затишье. Безвластье, поэтому много мародеров. Свои же, молодые парни, напиваются и лезут в квартиры. По словам женщин, с мародерами борются боевики, вылавливают их и наказывают. Мы уж не стали спрашивать, каким образом их наказывают.
По базарчику бродили обтрепанные, несчастные старухи. Русские. Журналист дал им немного денег. Они стали плакать и целовать ему руки.
В дальнем углу базара зазвенело разбитое стекло. Мы подошли поближе. Два увешанных оружием боевика брали с прилавка бутылки водки и били их о землю. «Не разрешают водкой торговать, - объяснили нам женщины. – Война, говорят, не время пьянствовать». Боевики дали автоматную очередь в воздух, сели в «Ниву» со снятой задней дверцей и оторвавшимся глушителем и с диким ревом понеслись по улице наводить порядок дальше.
Погуляв часок по фантастическому городу разрухи, терриконов мусора и тошнотворных запахов, мы пошли обратно. Не успели пройти по мосту и двадцати метров, как надо головой просвистела первая пуля. Мы остановились, и тут друг за другом пролетели еще штук семь или восемь. Сели на корточки, отползли к обочине. Стреляли сбоку, с чеченской стороны. Подождали. Вроде тихо. Делать нечего, надо идти. Встали, пошли веред, и журналист с «Радио Россия» сказал: «Видела бы меня сейчас моя мама».
Свиста пуль мы больше не слышали. Было тихо, только внизу, ближе к Ханкале, горели ярким пламенем два железнодорожных вагона, и коричневый дым застилал мост.
Вечером выяснилось, что на этом мосту были ранены три бойцы 205-й бригады. Один скончался по дороге в госпиталь.
––––––––––––––––––––––––––––––––––––
Перед отъездом я зашла к медсестрам попрощаться.
Привезли раненого. Травмы, не совместимые с жизнью. Сердце еще билось, но мозг его уже погиб. Рядом с носилками стоял офицер с седыми висками и нежно-нежно, еле дотрагиваясь, гладил мальчика по слипшимся волосам, по бессильной руке, лежавшей на груди. «Он меня, раненого, зимой из Новогрозного вытащил. А я вот его не довез», - срывающимся голосом выговорил офицер. По серо-черной пыли, покрывавшей его лицо, ползли блестящие загорелые дорожки слез.
Статья опубликована в газете «МК» 27 августа 1996 г.