Мало таких книг на свете, которые стоили жизни своему создателю. И речь не об истреблении автора за инакомыслие, не о сожжении его на костре. Хотя без сожжения не обошлось. «Мертвые души» – одна из таких книг: между гибелью второго тома в камине и смертью автора прошло всего 10 дней. О том, что случилось, биографы спорят до сих пор. А тройка-Русь, выпущенная в мир Гоголем, все скачет – и все так же не дает ответа.
Текст: Ирина Лукьянова, коллаж Анжелы Бушуевой
Началась эта история с анекдота. Пушкин рассказал Гоголю историю, слышанную им во время южной ссылки: в бессарабском городе Бендеры на протяжении многих лет не было зафиксировано ни одного умершего, кроме военных. Нет, люди, конечно, там умирали. Но их паспорта отдавали беглым крестьянам, которые приходили в Бессарабию из России в поисках воли. Так город и оказался населен бессмертными людьми.
Скорее всего, Пушкин поделился этой байкой с Гоголем в 1831 году. Так уже было и с сюжетом «Ревизора». Пушкин уговаривал Гоголя взяться за что-то крупное, значительное, написать свой magnum opus – вот как Сервантес своего «Дон Кихота». Кстати, самого Пушкина так уговаривали в юности не размениваться на пустяки, а создать русский героический эпос – русскую «Илиаду» или «Одиссею» или свой «Освобожденный Иерусалим» (недаром именно тогда Гнедич, Жуковский и Батюшков взялись за переводы этих поэм. – Прим. авт.). Пушкин, однако, вместо серьезной национальной поэмы создал легкую и насмешливую – «Руслана и Людмилу»; ближе всего в его творчестве к героическому эпосу, конечно, «Полтава», но основополагающим текстом для русской литературы стала вовсе не она, а «Евгений Онегин». И не в том дело, что в XIX веке зрелой литературе полагалось иметь свой роман, как в XVIII – героическую поэму. А в том, что и Пушкин, и Гоголь никогда не ставили перед собой задач уложиться в четкие жанровые рамки. И «Онегин» оказался не обычным любовным романом, а романом в стихах – «дьявольская разница», и «Мертвые души» выросли в поэму.
ОТКРЫТЬ ЗНАКОМЫЙ МИР
Сначала Гоголь думал, что это будет смешная история. Когда он читал у Сергея Аксакова в Абрамцеве первые главы, слушатели хохотали. Это нам сейчас не так уж смешно: мы уже не узнаем ни этот город, ни гостиницу «известного рода», ни рессорную бричку, ни глазеющих на нее мужиков, ни местного франта с тульской булавкой в виде пистолета. Только если вчитаемся – начнем узнавать провинциальный город в средней полосе России, старую гостиницу – даже с дурацкой дверью в соседнее помещение, ресторан при гостинице – все те же щи и жареная курица, та же сосиска с капустой и соленый огурец. Мы сейчас с трудом, но все же узнаем эту вечную Россию, а для первых слушателей узнавание было мгновенным и радостным: мы же все это чуть не вчера видели. И как Гоголь умеет описать человека или предмет, ухватить суть, сделать мастерский моментальный набросок – смешной и точный: вот хозяин лавки, чье лицо не отличается от медного самовара, вот черные фраки на балу, как мухи на рафинаде, вот «вытянутые по снурку деревни» вдоль дороги, где каждый дом похож на серую кучу дров под треугольной крышей. Иван Панаев вспоминал, как у Аксаковых слушал «Мертвые души» в чтении Гоголя: «Все были потрясены и удивлены. Гоголь открывал для своих слушателей тот мир, который всем нам так знаком и близок, но который до него никто не умел воспроизвести с такою беспощадною наблюдательностью, с такою изумительною верностью и с такою художественною силою… И какой язык-то! язык-то! Какая сила, свежесть, поэзия!.. У нас даже мурашки пробегали по телу от удовольствия».
Аксаков писал: «Слова самого Гоголя утверждают меня в том мнении, что он начал писать «Мертвые души» как любопытный и забавный анекдот; что только впоследствии он узнал, говоря его словами, «на какие сильные мысли и глубокие явления может навести незначащий сюжет»; что впоследствии, мало-помалу, составилось это колоссальное создание, наполнившееся болезненными явлениями нашей общественной жизни; что впоследствии почувствовал он необходимость исхода из этого страшного сборища человеческих уродов, необходимость – примирения».
Гоголь, человек глубоко и искренне верующий, очень серьезно относился к своему предназначению – так же, как и Пушкин, кстати. Талант – это не только легкий и счастливый дар, но и бремя сродни бремени пророческому. И опыт обличения у него уже был: он уже пытался собрать в одном месте, в одном тексте об одном городе все человеческие пороки и обличить их разом, чтобы люди прозрели и покаялись. Но публика восприняла «Ревизора» как смешную социальную комедию – и не поняла ее метафизического значения. А ведь Гоголь глубже и классицистов, обличающих человеческие пороки, и последователей своих, принадлежащих к «натуральной школе», к «гоголевскому направлению»: они обличают социальные язвы, а он волнуется о бессмертной человеческой душе.
РУССКАЯ «ОДИССЕЯ» И РУССКИЙ «АД»
Он поставил себе задачу сложную, практически невыполнимую. И, конечно, ориентировался на Данте, на три части его «Божественной комедии»: «Ад», «Чистилище» и «Рай». Как Данте путешествовал по кругам ада, так Чичиков кружил по России, а вместе с ним кружил читатель, разглядывая мелькающие мимо него лица второстепенных персонажей, всматриваясь в помещиков. А помещики все больше теряли человеческий облик: если Манилов еще вполне его сохраняет, то Собакевич уже больше похож на медведя, чем на человека, а Плюшкин вовсе ни на что не похож – на гору тряпья, на «прореху на человечестве».
Дмитрий Быков видит в этом кружении не столько спуск вниз дантовской воронки, сколько путешествие Одиссея от острова к острову, от одной опасности к другой: так, Манилов оказывается сиреной, заманивающей путников, Коробочка – Цирцеей, превращающей людей в свиней, Собакевич – циклопом, а Ноздрев – легким Эолом, который сбивает странствующих с пути. В конце путешествия герой возвращается восвояси, не приобретая ничего, кроме опыта. И конечно, в этом есть свой резон: по своей структуре первый том «Мертвых душ» – типичный эпос странствия с его сюжетом, подобным «нитке бус»: дорога ведет героя от одного эпизода к другому, как нить соединяет бусины. Так сказочный Иван следует за клубком, так хоббит несет кольцо в Мордор. Одиссей возвращается домой, «пространством и временем полный»; сказочный Иван женится на царевне, Фродо спасает мир. А разоблаченный Чичиков в конце первого тома уезжает в никуда – и птица-тройка несется, и никто не знает, куда она несется.
Ни покаяния, ни обновления – одна надежда.
Для христианина невозможно оставить грешника погибать без надежды на спасение. Второй том должен был показать покаяние грешника. Третий – новую жизнь преображенной, обновленной души. Может быть, поэтому замысел и оказался неудачным: ад вообразить и изобразить легко. Покаяние – трудно, но возможно. А как изобразить новую жизнь, если ты ее не видишь? Как вымечтать рай на земле? Как создать убедительную утопию? Художественный дар Гоголя и его пророческая миссия вступили в противоречие – и второй том, уже готовый к печати, отправился в камин. Русская божественная комедия не состоялась. Зато состоялся национальный эпос – не там, не так и не такой, какого ожидали классицисты и романтики; получилась наша русская «Одиссея» с нашим русским хитроумным героем.
СВЯЩЕННОЕ ЗАВЕЩАНИЕ
Гоголь взялся за перо осенью 1835 года. 7 октября писал Пушкину: «Начал писать Мертвых душ. Сюжет растянулся на предлинный роман и, кажется, будет сильно смешон».
Общеизвестно, что когда он стал читать этот смешной роман Пушкину, тот становился все мрачнее и мрачнее – и наконец произнес: «Боже, как грустна наша Россия».
Летом 1836 года Гоголь надолго уехал за границу. Ему не жилось в Петербурге – он страдал ипохондрией и меланхолией, вечно чувствовал себя больным, тосковал. Им постоянно владела охота к перемене мест: нигде он не был дома, а вот в дороге он чувствовал себя хорошо. Он был любопытен и жаден до впечатлений, живых подробностей жизни, новых картин. Один из гоголевских спутников, ездивших с ним по России, вспоминал, что Гоголь про каждый сорванный цветок рассказывал, как он называется и чем полезен, а на каждом постоялом дворе подробно расспрашивал хозяев и слуг об их жизни. Заметим, именно так ведет себя Чичиков, беседуя со старухой-трактирщицей: «Герой наш, по обыкновению, сейчас вступил с нею в разговор и расспросил, сама ли она держит трактир, или есть хозяин, и сколько дает доходу трактир, и с ними ли живут сыновья, и что старший сын холостой или женатый человек, и какую взял жену, с большим ли приданым, или нет, и доволен ли был тесть, и не сердился ли, что мало подарков получил на свадьбе, – словом, не пропустил ничего». В его записных книжках – множество самых пестрых сведений обо всем: от списков диалектизмов, картежных терминов, названий рабочих профессий до цен на хлеб или сведений о кошачьей ярмонке в бывшем монастыре. «Сороконедужница, душистая трава, принадлежит к мятам». «Шишига – чорт в Симбирской губернии». «Гуляфная вода – розовая вода, употребляемая старыми барынями, вместо одеколона, для умывания рук». Гоголю так важна всякая подробность, что в «Мертвых душах» своя история – пусть коротенькая, пусть в двух строках – есть даже у маниловского петуха, «который, несмотря на то что голова продолблена была до самого мозгу носами других петухов по известным делам волокитства, горланил очень громко и даже похлопывал крыльями, обдерганными, как старые рогожки».
Гоголь пожил в Швейцарии, в Германии, во Франции. В Париже его застало известие о смерти Пушкина, совершенно его ошарашившее. Он писал поэту и критику Ивану Плетневу: «...Никакой вести хуже нельзя было получить из России. Все наслаждение моей жизни, все мое высшее наслаждение исчезло вместе с ним. Ничего я не предпринимал без его совета. Ни одна строка не писалась без того, чтобы я не воображал его перед собою... Боже! Нынешний труд мой, внушенный им, его создание... я не в силах продолжать его». Но он чувствовал себя обязанным продолжать работу: «Я должен продолжать мною начатый большой труд, который писать с меня взял слово Пушкин, которого мысль есть его создание и который обратился для меня с этих пор в священное завещание», – сказано в письме Гоголя Жуковскому.
Работу над поэмой Гоголь продолжил в Италии, где поселился весной 1837 года. В Риме он прекрасно себя чувствовал: здесь душа его расправлялась и наполнялась гармонией, здесь было тепло и солнечно, как в родных краях. Путешествия и жизнь в Италии требовали расходов; жить писателю было особо не на что, хотя он много работал. Но для того, чтобы получить доход от книги, надлежало ее закончить, провести через цензуру, издать, продать. Жуковский выхлопотал для него пособие у царя, Гоголь влез в огромные долги. Но возвращаться в Россию не стремился: ему казалось, что он лучше видит ее издалека, что отсюда он может охватить ее взглядом во всей целостности и полноте.
ПОХОЖДЕНИЯ РУКОПИСИ
В Россию он ехать не хотел, но нужно было забирать подросших сестер из института и как-то пристраивать их во взрослой жизни. В этот приезд он читал рукопись поэмы у Аксаковых, потом уехал в Петербург, там читал Жуковскому. А потом вернулся в Рим – заканчивать работу над первым томом и готовить его к печати. К концу лета 1841 года работа была окончена, и осенью Гоголь снова приехал в Россию. Теперь рукопись надо было проводить через цензуру. Тут-то и начались мытарства.
Цензор Снегирев, которому Гоголь очень доверял, прочитал поэму и не нашел в ней ничего предосудительного. Но потом вдруг переменил мнение и отдал ее в Московский цензурный комитет. Тот рассмотрел вопрос об издании «Мертвых душ» 12 декабря – и решил, что издавать поэму нельзя. Гоголь послал еще один экземпляр в Петербургский комитет, передал через Белинского – и заодно попросил сразу нескольких друзей похлопотать о судьбе поэмы. В январе 1842 года он писал Владимиру Одоевскому: «Рукопись моя запрещена. Проделка и причина запрещения все смех и комедия. Но у меня вырывают мое последнее имущество. Вы должны употребить все силы, чтобы доставить рукопись государю». «Вырывают мое последнее имущество» – значит, лишают возможности опубликовать книгу и получить за нее гонорар.
Гоголь ядовито описывал «комедию», которая разыгралась в цензурном комитете: Голохвастов возражал против названия «Мертвые души», ибо душа бессмертна, а «автор вооружается против бессмертья». А про ревизские души и подавно нельзя писать – «это против крепостного права». А похождения Чичикова – уголовное преступление, теперь все будут брать с него пример. «В одном месте сказано, что один помещик разорился, убирая себе дом в Москве в модном вкусе. «Да ведь и государь строит в Москве дворец!» – сказал цензор (Каченовский)», – негодовал Гоголь.
В Петербурге, однако, цензор Никитенко подписал книгу к печати почти безболезненно, но с условием смены заглавия и без «Повести о капитане Копейкине». В оригинальном варианте повести капитан, ставший на войне инвалидом, остается без пенсии и приезжает в Петербург хлопотать у начальства, чтобы не умереть с голоду. Его нигде не принимают, он доходит до министра – а потом, отчаявшись, уходит в разбойники. Повесть оказалась «непроходной» из-за ее острого социального звучания и критики властей. Гоголь совершенно не был готов ею пожертвовать: он считал повесть лучшим местом первого тома и полагал, что без нее в тексте образуется прореха, которую он ничем не сможет заделать. Поэтому он стал смягчать текст: теперь получалось, что Копейкин попал в тяжелое положение из-за собственных излишеств: его подвело желание есть вкусно и дорого, приобщиться ко всем столичным благам и соблазнам. Вместо министра появился просто «вельможа», даже саму фамилию Копейкин Гоголь был готов заменить на «какого-нибудь Пяткина»: ведь «вор Копейкин», знаменитый разбойник – известный персонаж народных песен, похожий на Стеньку Разина. Впрочем, фамилию получилось оставить.
А вот заглавие пришлось заменить на «Похождения Чичикова, или Мертвые души»; раз «похождения» – значит, авантюрный роман, с автора взятки гладки. На обложке, по настоянию Гоголя, первая часть названия была написана мелко, вторая – крупно.
ГОЛОВА ГОТОВА, ДУША НЕТ
В 1842 году книга вышла в свет тиражом 2400 экземпляров. Гонорар ушел на оплату долгов. Гоголь перед отъездом оставил критику Степану Шевыреву перечень кредиторов: «Первые вырученные деньги обращаются в уплату следующим: Свербееву – 1500, Шевыреву – 1900, Павлову – 1500, Хомякову – 1500, Погодину – 1500. Выплачивать прежде тому, кому будут нужны. Выплативши означенные деньги, выплатить следующие мои долги: Погодину – 6000, Аксакову – 2000». Выплаты были окончены в следующем году.
А Гоголь опять уехал за границу. Теперь его ждала работа над вторым и третьим томами. А что значила для него эта работа, можно понять из его письма давнему другу Данилевскому: «Через неделю после этого письма ты получишь отпечатанные «Мертвые души», преддверие немного бледное той великой поэмы, которая строится во мне и разрешит, наконец, загадку моего существованья».
В 1845 году он сжег рукопись второго тома – получалось не то, что он хотел. А хотел он чего-то небывалого. О своей работе писал: «…грех, сильный грех, тяжкий грех отвлекать меня! Только одному неверующему словам моим и недоступному мыслям высоким позволительно это сделать. Труд мой велик, мой подвиг спасителен. Я умер теперь для всего мелочного».
Он должен был служить Богу своим словом. После тяжелой болезни, опасаясь не успеть сделать все самое важное, он решил перейти к прямой проповеди и выпустил книгу «Выбранные места из переписки с друзьями». В ней он принял суровый тон наставника, духовного учителя – весьма свойственный, вероятно, религиозной литературе, входившей в круг его чтения, но с неприятным изумлением воспринятый и светским читателем, и даже близкими друзьями. Гоголя мучил провал этой выстраданной им книги; он раскаивался, смиренно принимал критику, печально возражал разъяренному Белинскому, который обвинял его в религиозном фанатизме и ненужной проповеди смирения.
Тяжело пережив неудачу, он размышлял о том, как продолжать свое служение. Для того чтобы создать великую поэму, в которой говорится о преображении человеческой души, о нравственном воскресении, он должен был найти в себе духовные силы. Но для этого и сам он должен был нравственно очиститься. Для этого нужен был новый духовный опыт – и Гоголь решил отправиться в паломническую поездку в Иерусалим. Гоголевед Игорь Золотусский так рассказывает о смысле этой поездки: «Ему хотелось вернуться в Россию чистым. Он убеждал себя в том, что не готов к написанию второго и третьего тома поэмы, потому что душа еще не готова. «Голова готова, а душа нет», – прибавлял он. Что это значило? Это значило, что, для того чтобы показать светлое (светлых героев в противовес темным героям первой части), надо и самому просветлиться, сделаться достойным изобразить светлое. Перед Гробом Господним, находящимся в Иерусалиме, он хотел испросить себе право на такое писание. Как искренне верующий и христианин, он мог испросить такое право в любой церкви. Но Гоголю нужна была почти «очная встреча» с Христом. Вот почему он поехал в Иерусалим. Только здесь, как считал он, он может проверить себя».
После долгих странствий по Европе – Германия, Италия, Швейцария, снова Германия, Франция – он отправился на Восток. О своем посещении Гроба Господня Гоголь писал Жуковскому так: «Все это было так чудно! Я не помню, молился ли я. Мне кажется, я только радовался тому, что поместился на месте, так удобном для моленья и так располагающем молиться. Литургия неслась, мне казалось, так быстро, что самые крылатые моленья не в силах бы угнаться за нею. Я не успел почти опомниться, как очутился перед Чашей, вынесенной священником из вертепа для приобщенья меня, недостойного…»
Гоголь не очень охотно рассказывал об этой поездке. Писал своему духовному наставнику отцу Матфею Константиновскому: «Скажу вам, что еще никогда я не был так мало доволен состояньем сердца своего, как в Иерусалиме и после Иерусалима. Только разве что больше увидел черствость свою и свое себялюбье – вот весь результат». Но прибавлял еще: «Была одна минута…» – и тут же одергивал себя: мол, искуситель близко, «хожу опасно». «Блестит вдали какой-то луч спасенья: святое слово любовь. Мне кажется, как будто теперь становятся мне милее образы людей, чем когда-либо прежде, как будто я гораздо больше способен теперь любить, чем когда-либо прежде…».
Друзья вспоминали, что из этой поездки он вернулся умиротворенным, очень спокойным, смягчившимся.
ЗАГЛЯНУТЬ В БУДУЩЕЕ
Он снова взялся за второй том. Теперь он думал, что писать книгу о России надо в России. Вернувшись, он жил то у матери в имении под Полтавой, то в Калуге у фрейлины императорского двора Александры Смирновой-Россет, то в Одессе. Наконец, окончательно поселился в Москве в доме своего друга Александра Толстого, тоже духовного чада отца Матфея. Ученые до сих пор спорят, какое влияние оказывал отец Матфей на Гоголя: одни называют его фанатиком, который едва ли не вынудил Гоголя отказаться от светской литературы, другие полагают, что он был обеспокоен не столько литературной, сколько духовной жизнью Гоголя. Впрочем, есть свидетельства, что отец Матфей требовал, чтобы Гоголь отрекся от Пушкина, чего тот сделать никак не мог. И его суровый аскетизм наверняка повлиял на тот образ жизни, который Гоголь выбрал для себя в последний год жизни: у него практически не было ничего своего, он мало ел, часто постился… После его смерти обнаружили у него 2 тысячи рублей, предназначенных для раздачи малоимущим, и 170 рублей своих денег, ничего больше.
Написанные главы второго тома Гоголь показывал друзьям; они говорили, что это прекрасно. Глав было 11, как и в первом томе – а, стало быть, в трех томах их должно было стать 33. Может быть, тут тоже сказалась ориентация на «Божественную комедию»: в двух ее частях по 33 песни, только «Ад» по причине своего несовершенства вмещает 34; итого 100.
Некоторые главы он показал отцу Матфею, тот отнекивался, мол, ничего не понимаю в светской литературе, но потом прочитал. И посоветовал Гоголю их не печатать, а уничтожить: осмеют ведь хуже, чем за «Выбранные места». «Выбранные места» ему, кстати, тоже не понравились, и он корил Гоголя за самозваное учительство. Во втором томе его неудовольствие вызвало изображение священника и губернатора – таких не бывает, сказал он. Отец Матфей рассказывал уже после смерти Гоголя, что никогда не запрещал ему писать светских произведений, но советовал изобразить людей добрых: «Он взялся за это дело, но неудачно». Хотя Сергей Аксаков, прослушав некоторые главы второго тома в авторском чтении, потрясенно делился с сыном Иваном: «До сих пор не могу еще прийти в себя... Такого высокого искусства: показывать в человеке пошлом высокую человеческую сторону, нигде нельзя найти... Теперь только я убедился вполне, что Гоголь может выполнить свою задачу, о которой так самонадеянно и дерзко, по-видимому, говорит он в первом томе...»
Гоголь, однако, сомневался в себе. Поэтому так стремился получить оценку тех, чьим мнением дорожил. Даже просил Александра Толстого показать рукопись митрополиту Филарету. Тот просьбу не выполнил, опасаясь за душевное состояние писателя, в случае если митрополит не одобрит.
Может быть, Гоголь понимал, что у него не выходит та великая книга, которую он задумал. А может быть – что и весь замысел был ошибкой. Он не мог не понимать своим художническим чутьем, что нельзя убедительно и реалистично изобразить то, чего еще не существует, теми литературными средствами, которые еще не изобретены. Многое из того, что он только наметил во втором томе, сделали другие. Не до конца придуманный и прописанный ленивый барин Тентетников воскрес в Обломове. Полковник Кошкарев, учинивший у себя в имении крючкотворство и бюрократию, обернулся персонажами Салтыкова-Щедрина. Даже толковые хозяйственники и промышленники вроде Костанжогло – и те нашли себе место в литературе во второй половине XIX века. И, конечно, самая главная для Гоголя тема покаяния и обновления души воплотилась у Достоевского и Толстого. Толстой, кстати, создал второй национальный эпос – эпос войны, русскую «Илиаду».
Гоголь смог заглянуть далеко вперед, но не смог описать в поэме ту Россию, которой еще не было. Смог разглядеть глубину человеческого падения, но не смог рассказать, как душе восстать из мертвых. Увидел, как несется тройка-Русь, – но как было понять, куда она летит, свалится ли под откос или взлетит как птица? Он, кажется, истощил все собственные человеческие силы в попытке опередить свое время и надорвался.
БЕСКОНЕЧНАЯ ПЕСНЯ
Еще в январе 1852 года он был бодр и спокоен, но скоро все изменилось. Умерла сестра его друга, поэта Николая Языкова, Екатерина Хомякова, жена публициста и философа Алексея Хомякова. Ей было всего 35 лет, ее смерть потрясла Гоголя. Но на похороны он не поехал, а поехал почему-то в Сокольники. Некоторые исследователи считают, что он хотел повидаться со знаменитым юродивым Иваном Корейшей (см.: «Русский мир.ru» №5 за 2016 год, статья «Московский пророк». – Прим. ред.), которого содержали в Преображенской больнице, но, приехав туда, не решился на посещение.
За неделю до Великого поста Гоголь начал говеть; он ел совсем мало, слабел, друзей, которые его уговаривали не истязать себя, не слушал: он уже знал, что умирает, и готовился к этому. В ночь с 11 на 12 февраля он сжег рукопись второго тома. Рукопись плохо горела, и он специально поджигал с углов каждую тетрадь. Утром сказал графу Толстому, что хотел сжечь только ненужные бумаги, но под действием злого духа сжег все. Впрочем, он говорил еще, что во всем полагается на волю Божию: если нужно этой книге быть, она будет, если не нужно – не будет.
До сих пор неизвестно, чем он был болен. Некоторые современники считали, что он решил заморить себя голодом. Врачи диагностировали менингит. Гоголь отказывался от лечения, говорил, что ему и так хорошо, просил оставить его в покое. Насильственное – и довольно варварское по нынешним меркам – лечение привело только к резкому ухудшению состояния: вечером 20 февраля Гоголь потерял сознание и утром 21-го скончался.
А «Мертвые души» так и остались бы гоголевским «Адом», если бы не та любовь, которая в них вложена – ко всем этим серым избам и бестолковым мужичкам, к пьяному кучеру и бараньему боку с кашей, к величавому плюшкинскому саду и бесконечной дороге, по которой несется неведомо куда птица-тройка. Если бы не тоска по настоящей России, не волшебная музыка, которой звенят лирические отступления, не авторская печальная улыбка, не «бесконечная, как Русь, песня».