Здравствуйте, товарищи! Сегодня обсуждаем образ смерти в русском кинематографе. Выдыхайте — тут не про сериалы «России-1», а про загадочный и непонятный артхаус. Советский и девяностых годов трогать не будем — там немало необоснованной жести: непонятно было, каким должно быть искусство после того, как свобода и анархия на несколько лет накрыли нашу страну. Лавировать на грани между идиотизмом и гениальностью было сложно, режиссеры нередко в погоне за шедевром получали мрак: например, «Зеленый слоник» — такое себе кино, на любителя. Мы лучше поговорим об одном утонченном представителе этого направления, а вернее — о представительнице.
Кто первый приходит в голову, когда мы слышим «артхаус» и «русский кинематограф» в одном предложении? Мне, как и многим, наверное, — Рената Муратовна Литвинова. Да, та «странненькая», «блаженная», и да, тонкая, чудесная и чудна́я.
Тут надо определиться с тем, кто она такая: городская сумасшедшая или же гениальная режиссерка?
Но крайности уместны не всегда — истина где-то в абстрактном «между». Берем гениальность и сумасшествие, смешиваем и добавляем щепотку странности и притягательности. Вуаля — получилась волшебная Рената Литвинова.
Ну а если серьезно, на мой взгляд, она впитала ценные черты своей наставницы Киры Муратовой и творит в лучших традициях постсоветского артхауса: рушит четвертую стену, смешивает жанры, добавляет символики, экфрасиса и, разумеется, акцентирует внимание на психологическую составляющую картин. Согласитесь, что «Три истории» (великолепный фильм Муратовой, агрессивно советую его посмотреть! Можно не восхищаться, как я, разрешаю) и «Северный ветер» словно принадлежат одному сценаристу и режиссеру. Казалось бы — совсем разный посыл, визуальный ряд, но чувства при просмотре одни и те же: недоумение, удивление и желание посмотреть еще раз, чтобы понять киноленты. Эти режиссерки любят игру с кадром (экспериментируют со светом и цветами…). Но эта статья не задумывалась как попытка рассказать, чем похожи Литвинова и Муратова, поэтому едем дальше.
Есть ли что-либо типичное в литвиновских фильмах, постановках, новеллах? Что-то, что сразу даёт нам понять, что фильм именно этой режиссерки? Конечно есть: тонкой лесочкой смерти и любви связаны тексты Литвиновой, порезаться об эту лесочку и ничего не заметить весьма сложно.
«Последняя сказка Риты», к примеру. Наглое, элегантное заигрывание со смертью. Почему наглое? Потому что привычный образ смерти как чего-то злого стирается. Вместо него появляются архетипы и функции смерти, описанные Фрейдом, Лаканом (минутка психологии): влечение к смерти есть удовольствие и все бессознательное стремится к смерти и небытию, но организм не может реализовать это стремление «путем короткого замыкания». Смерть — динамический процесс жизни, его задача — дать наслаждение, избавление, спокойствие.
У Литвиновой смерть — подруга, которая желает помочь. Вот оно — изменение образа: нет тут старой, страшной тетки с косой (которую мы привыкли видеть в массовом искусстве) — есть утонченная, роскошная, аристократичная и совсем не злая женщина. Создается впечатление блоковской незнакомки или пушкинской Татьяны. (Кстати, в этом фильме смерть зовут Таня, значение этого имени — «повелительница», красноречивая фамилия — Неубивко.) Смерть красива. Вообще, если уж сказали о красоте, то ремарка: все литвиновские персонажи видят смысл жизни в красивой смерти, неважно в чьей — своей или мамы (бедная, бедная Офелия… О ней мы ещё поговорим), но главное — умереть красиво.
Зритель определенно чувствует, что смерть в той же «Последней сказке Риты» хоть и выглядит как человек, но другое существо — сильное, могущественное, которое покоряет людей. И Литвинова отдает этому существу такое же сильное и могущественное чувство, власть над любым человеком — любовь.
Уже кажется совершенно понятным, почему «любовь как случайная смерть» и смерть как случайная любовь. Они равнозначны, внезапны и красивы.
Еще одна интересная деталь литвиновского мира — матриархат. «Северный ветер» начинается со слов:
«Это было волшебное время, когда царил великий матриархат: женщины влиятельного клана правили на территории Северных полей и жили в ожидании любви…»
Литвинова не дает мужским образам раскрываться и закрывать женщин. Отсутствие мужской грубости и силы позволяет стать фильмам прозрачнее, тоньше. Любовь, искренняя, настоящая происходит только у девушки и только между девушками, ведь любить способны исключительно они. Даже смерть любит, но только не мужчина. По мнению Литвиновой, мужчины — расходник, ими нужно питаться, а не любить их:
«— Ты умеешь питаться мужчинами?
— Нет.
— Надо научиться. Вот сидишь рядом с ним, надо пробудить в нем сильную реакцию и проглотить ее, когда он реагирует. Это очень омолаживает».
Образ ласковой и нежной смерти появляется и в новелле «Офелия. Безвинно утонувшая». Легкая, обаятельная медсестра Офа топит свою мать так же легко и обаятельно: «Мама, это ж хорошая смерть! Ты сама мечтала и грезила о ней!» Поразительная «забота» вводит в смятение: Офелия совершила преступление, но убийцей мы ее не считаем, образ воздушной девушки не коррелирует с образом жёсткой убийцы — она убила свою мать с любовью. Читатель потрясен. Наверное, это важнейшая цель не только артхауса, но и всего современного искусства — шокировать, вызывать эмоции, не оставлять никого равнодушным.
Тандем смерти и любви —узнаваемая деталь в творчестве Ренаты Литвиновой. Неожиданное сочетание подталкивает зрителей и читателей к мысли о том, что, может быть, пора выйти за рамки классических образов и архетипов? Ведь современное искусство воспринимается тяжело не потому что оно безнадежное, мрачное, а потому, что ломает шаблоны, накладывает условно «неправильную» информацию на общепринятую. Рушьте шаблоны, товарищи, будьте странными, учитесь смотреть на обычные вещи под другим углом и любите артхаус!