В 2006 году в клубе «Билингва» Евгений Штейнер выступил с лекцией «Япония и “японщина” в России и на Западе». Сегодня мы публикуем часть его выступления. Полный текст доступен по ссылке.
Штейнер рассказывает, как Европа открывала для себя японскую культуру и как японские традиции приживались в России и США. Многие японские практики изменялись и, по выражению Штейнера, становились «японщиной» — измененной культурой с отсылкой к изначальной традиции.
Евгений Штейнер — японист, искусствовед и культуролог. Кандидат филологических наук. Профессор Факультета мировой экономики и мировой политики ВШЭ.
Мандельштам писал, что XIX в. был проводником буддийского мертвящего влияния в литературе. В частности, он вовсю крыл братьев Гонкуров, а братья Гонкуры имеют честь быть авторами первой монографии на западных языках о японском художнике. Это была монография о художнике Утамаро. И очень показательно, что книжка называлась – «Утамаро – певец зеленых кварталов». «Зеленые» кварталы – то, что в европейской культуре называется «квартал красных фонарей». Так почему Мандельштам писал о «мертвящем буддийском влиянии в литературе»? Надо сказать, что остается только поражаться его гениальному культурологическому прозрению, потому что тогда это было не столь очевидно, как стало очевидно впоследствии.
***
О буддизме. В Японии буддизм более всего был известен в форме под названием Дзэн. Там, разумеется, были и есть и другие школы, но именно дзэнская школа оказала культуротворящее влияние и, в конце концов, настолько сильно оплодотворила японскую культуру, японское сознание, менталитет, что фактически в определенные эпохи — например, в эпоху высокого Средневековья — дзэн стал воплощением японского художественного сознания.
Если мы вспомним, то дзэн появился в Китае под именем «чань» и явился тотальной китаизацией, синизацией индийской первоначальной традиции, явился он в крайне сложное, переломное для китайской культуры время, в эпоху Тан, причем на излете этой эпохи, когда страна была полна катаклизмов: гражданская война, моровое поветрие. В середине VIII в. было десятилетие, в течение которого в результате естественных и противоестественных причин умерло 2/3 населения. В то время в Китае население было около 51 млн человек, спустя 10 лет осталось 17 млн. Два из трех умерли, это сложно вообразить. Те, кто выжил, должны были приспособиться к новым условиям.
Дзэн (или чань - в китайском варианте) как раз и был такой школой выживания. Они отвергли большую часть традиционного учения, традиционного изучения священных текстов, традиционного знаточеского академического подхода. Это была школа суровой практики, которая сделала людей способными не сойти с ума и не умереть в экстремальных условиях, противоречивших нормальному ходу жизни. К тому же это была школа, культивировавшая ручной труд, независимость от официальных структур, и это была единственная китайская школа, которая выжила и прошла через все гонения, которые вскоре последовали со стороны власти, поскольку они были независимы и самодостаточны.
Эта школа достаточно рано проникла в Японию, но поначалу не оказала никакого действия, поскольку для этого не было исторических условий. И только в эпоху раннего Средневековья, когда рушился классический японский космос блистательной аристократической эпохи Хэйан, когда все перевернулось, когда аристократы умирали или становились нищими, когда ситуация была очень близкой к тому, что переживала несколько столетий до этого китайская культура в эпоху Тан, — именно тогда, в эпоху Камакура, дзэн стал учением для очень многих, прежде всего для воинского сословия самураев, ибо учил, как не бояться смерти, как всегда быть готовым, как выжить в жизни, плохо приспособленной для жизни.
***
Как это может коррелировать с западной культурой, будь то западноевропейская, американская или русско-советская. Я думаю, что западные внутренние проблемы, может быть, не столь острые, но типологически сходные, породили интерес к дзэн как к дополнительному средству найти точку стояния и выжить в ситуации, когда мир радикально меняется. Первые энтузиасты буддизма и, в частности, дзэнской школы были известны и на Западе, и в России еще в начале XX в. Но всегда находятся какие-то чудаки, которые академически что-то такое заемное учат, но не оказывают большого влияния на окружающий культурный контекст.
Большое влияние началось лишь после войны, в Америке. Во-первых, благодаря реальному контакту множества американцев, которые стояли в составе оккупационных войск в Японии и попали под скромное обаяние дзэн и японской культуры. А во-вторых, это влияние началось благодаря потере ориентиров и послевоенному шоку, который переживал весь западный мир. Соответственно, в Советском Союзе типологически сходные явления, помноженные на некоторую ретардацию, информационную депривацию, начались позже, с конца 60-х, и развернулись в 70-е гг.
***
Поговорим сначала о Западе. В западном мире энтузиастами дзэн и связанного с дзэн комплекса этико-философско-эстетических проблем были маргиналы — в силу своего политического «отлета», житейских неудач, обостренного чувства творческого голода, который заставлял их искать что-то совершенно необычное. Эти самые маргиналы явились первыми адептами, провозвестниками и энтузиастами дзэн.
В искусстве это отозвалось, прежде всего, в американской школе абстрактного импрессионизма, некоторые видные представители которой испытывали самое прямое и непосредственное влияние чань и дзэн, как, например, художник Марк Тоби, который провел несколько лет в Китае и Японии. Те, кто в Японию не ездил, тем не менее, были под очень сильным влиянием этого. Джексон Поллок (абстрактный импрессионизм), например, который позаимствовал у японско-китайской каллиграфии экспрессивную манеру выплеска внутренней энергии, самовыражения, отлитого в сублимированные от обыденной реальности формы. И эта дзэнская спонтанность очень сильно изменила физиономию западного искусства, когда с конца 40-х гг. и в течение 50-х абстрактная каллиграфия, абстрактная живопись явилась самым инновационным товаром на западном культурном рынке.
В других областях это были поэты «разбитого» поколения, да и не только поэты — битники, начиная с Джека Керуака. Это Гэри Снайдер, Люсьен Стрик, Ян Виллем ван Ветеринг и многие другие.
Этот битнический дзэн или, спустя годы, дзэн хиппи с их кислотными трипами, с их культом всяких гуру (они чаще всего смешивали мастеров японских, индийских и тибетских), — это все было явлением маргинальным, явлением, которое пыталось расширить рамки культурного мейнстрима и, надо сказать, начиная с 70-х гг., сильно в этом преуспело. Тем не менее, настоящим дзэном это ни в коей мере не являлось.
***
С тех благословенных времен, когда дзэн и японская культура очень сильно повлияли на поколение Flower power, дзэн перестал быть контркультурным манифестом молодежи. Вся контркультурность с него слезла, и он благополучно перешел в mainstream и стал вполне обывательским. То, что было революционным, сейчас продается на рынке в самом буквальном смысле. Можно медитировать в саду камней, не обязательно ехать в Японию или идти в сад, разбитый хорошим японским садовым архитектором. Можно купить в супермаркете ящик с песком и набором камней, и грабельки туда входят, и можно сидеть и двигать эти самые грабли туда-сюда и рисовать эти абстрактные картины из песка и камней. Стоит $15.
***
Мне думается, что так называемый застой был отменной питательной средой для взращивания специфических черт, которые точно отвечают комплексу «японскости», если так можно выразиться. Это была питательная среда для взращивания собственной обоченности, желания быть в стороне, как можно дальше во времени и пространстве от так называемого «совка», в пространстве собственном, виртуальном, эстетизированном. И все это, я думаю, я могу это назвать словом «японизм» — в отличие от истинной Японии, как она есть. Японизм был жизненным интересом для целого поколения, инклинацией и преференцией. Японизм был полуосознанным выбором мировоззренческих и эстетических ориентиров, далеких и возвышенных.
Но не только застой культивировал этот самый японизм. Это была психологическая конституция, которая является очень важной составляющей для того, чтобы человек увлекся всей этой «японщиной». Психологическая конституция в купе с вялостью темперамента — это совершенно необходимое условие. Японизм был формой пассивно эстетизированной защиты от дегуманизированного тоталитарного хаоса вокруг, советского хаоса. Т.е. это была неотрефлексированная реакция на чрезмерное давление государства, а также извинительная предпочтение выброшенного на обочину культуры люмпен-интеллигента из поколения дворников и сторожей.
***
Хорошо или плохо, но когда социальная ситуация изменилась, после перестройки или в перестройку, роль японского духа также сменилась, причем радикальным образом. Оказалось (это мое личное мнение), что Япония сыграла важную роль в процессе маргинализации советской так называемой независимой интеллигенции. Они (окей — мы) не хотели участвовать. Они (или мы) были демонстративно пассивны, пассеистичны и эстетичны. Когда они (или мы) слышали что-либо житейски практичное, будь то официально-профессиональное или неофициально-денежное, в чем можно было бы принять участие, что-то сделать, они (или мы) затыкали уши по примеру китайских мудрецов, которые, если слышали что-нибудь житейски практичное, омывали уши. Думаю, что в советском и постсоветском дискурсе надо сделать акцент не на ритуальное очищение, а на ритуальное возлияние: когда мы слышали что-нибудь этакое, хотелось немедленно пойти и выпить, вместо того чтобы заняться делом.
Это неучастие, или пофигизм, были, наверное, определенной социальной гражданственной, если угодно, мировоззренческой позицией в рамках тоталитарного режима, в качестве пассивной оппозиции дегуманизирующему обществу. Возможно, это благородное неучастие явилось в определенной степени одним из факторов, разрушивших в итоге советскую идеологическую систему.
Но случилась перестройка, и ситуация изменилась. После всех демократизаций, человеческих факторов и чего там еще психологический тип интеллигентского маргинала оказался неадекватным, неспособным и, думаю, просто неприличным. Япония помогла в свое время деконструировать нашу собственную систему, нашу собственную реальность, часто весьма незавидную. Но в то же время этот подход оказался не только деконструктивным, он в определенной степени оказался деструктивным. Я понимаю всю серьезность этого заявления, но оно мне нравится.