История одного стихотворения
Вначале юный двадцатилетний поэт Евгений Евтушенко влюбился в незнакомые стихи, прочитанные им в свежем номере журнала «Октябрь»:
Как бы мне позвать, закричать?
В тишине все стеклянно-хрупко.
Голову положив на рычаг,
Крепко спит телефонная трубка…
Начались поиски автора; Евтушенко подключил знакомых ему редакторов журнала Евгения Винокурова и Степана Щипачева, и хитроумная затея удалась – он узнал, что распевные, хрустально звучащие лирические строки написаны обычной московской десятиклассницей, зовут ее Белла, и готовится она к поступлению в Литинститут, где уже учился на третьем курсе сам Евтушенко.
Шел 1954 год… В одной из московских квартир нашли временный приют молодые литераторы, по скудности послевоенного бытия угощавшиеся кабачковой икрой и яблочной бормотушкой, но стихи читали замечательные – свои, свеженаписанные и пропитанные солнцем и искренней влюбленностью в жизнь.
В своих мемуарах «Волчий паспорт» Евгений Евтушенко вспоминает этот значимый для него момент, случившийся на литературных посиделках: одна из девушек «голосом шестидесятилетней чревовещательницы сказала: "Революция сдохла, и труп её смердит". И тогда поднялась другая девушка с круглым детским лицом, толстой рыжей косой и, сверкая раскосыми татарскими глазами, крикнула: “— Как тебе не стыдно! Революция не умерла. Революция больна. Революции надо помочь!” Эту девушку звали Белла Ахмадулина. Она вскоре стала моей женой».
Их любовь была бесконечной, они боготворили свои отношения, посвящали друг другу стихи, потому что обычных слов никогда не хватало:
Евтушенко – Ахмадулиной:
Я люблю тебя неосторожно,
Словно пропасть, а не колею!
Я люблю тебя больше, чем можно!
Больше, чем невозможно люблю!
Я люблю тебя больше Шекспира,
Больше всей на земле красоты!
Даже больше всей музыки мира,
Ибо книга и музыка - ты.
Ахмадулина – Евтушенко:
Дождь в лицо и ключицы,
и над мачтами гром.
Ты со мной приключился,
словно шторм с кораблем.
То ли будет, другое…
Я и знать не хочу -
разобьюсь ли о горе,
или в счастье влечу.
Мне и страшно, и весело,
как тому кораблю…
Не жалею, что встретила.
Не боюсь, что люблю.
«В ее голосе вибрировал звук донельзя натянутой струны, становилось даже боязно, не оборвется ли. Голос волшебно переливался и околдовывал не только при чтении стихов, но и в простеньком бытовом разговоре, придавая кружевную высокопарность даже прозаическим пустякам», – человек не любящий такое написать вряд ли сможет.
Но, наверное, истинная правда состоит в том, что, чем ярче горит факел, тем быстрее сгорает, оставляя после себя черный пепел. То же произошло и с любовью двух поэтических гениев спустя всего несколько лет, коротеньких и вобравших в себя целую жизнь. Вернее, жизни.. Как впоследствии сказал сам Евтушенко: «Мы не поссорились. Наша любовь не умерла - она перестала быть». Правда, повод к охлаждению имелся очень серьезный, страшный и непоправимый: муж убедил свою юную жену избавиться от ребенка, которого она носила, и она послушалась... «Я не понимал тогда, что если мужчина заставляет любимую женщину убивать их общее дитя в её чреве, то он убивает её любовь к себе». Но было уже поздно…
Однажды, вернувшись из командировки, Евтушенко обнаружил дома совершенно чужую женщину, по-прежнему прекрасную, но неузнаваемую: вместо пышных кос, уложенных короной на голове – короткая стрижка, броская косметика на лице, яркий маникюр. И самое главное – скользящий мимо взгляд, не замечающий человека рядом, без которого совсем недавно жизнь представлялась невозможной.
Жестокость промаха... О, нет
тебе прощенья. Живо тело
и бродит, видит белый свет,
но тело мое опустело.
Работу малую висок
еще вершит. Но пали руки,
и стайкою, наискосок,
уходят запахи и звуки.
А в 1961 году родилось одно из самых пронзительных стихотворений Беллы Ахмадулиной о чувствах женщины, пережившей и боль, и предательство, ничего не забывшей, но по-прежнему всепрощающей. О ком эти строки и кому адресованы, неизвестно…
О, мой застенчивый герой,
ты ловко избежал позора.
Как долго я играла роль,
не опираясь на партнера!
К проклятой помощи твоей
я не прибегнула ни разу.
Среди кулис, среди теней
ты спасся, незаметный глазу.
Но в этом сраме и бреду
я шла пред публикой жестокой -
все на беду, все на виду,
все в этой роли одинокой.
О, как ты гоготал, партер!
Ты не прощал мне очевидность
бесстыжую моих потерь,
моей улыбки безобидность.
И жадно шли твои стада
напиться из моей печали.
Одна, одна - среди стыда
стою с упавшими плечами.
Но опрометчивой толпе
герой действительный не виден.
Герой, как боязно тебе!
Не бойся, я тебя не выдам.
Вся наша роль - моя лишь роль.
Я проиграла в ней жестоко.
Вся наша боль - моя лишь боль.
Но сколько боли. Сколько. Сколько.