1. Иммануил Кант подумал, что прежде чем думать, надо обдумать орган думания. А ну как он функционирует неправильно, как же тогда думать? И как же тогда не на фу-фу, а обдуманно жить? Обдумать думание прежде думания — это он хорошо придумал. И Георг Вильгельм Фридрих Гегель, даже не думая, начал издеваться над думающим Иммануилом Кантом, сравнивая его с тем схоластиком, который хотел научиться плавать прежде, чем броситься в воду. «Теоретически я, конечно, пловец!» — мог бы сказать этот схоластик, пройдя курс обучения плаванию в сарае со спасательными кругами и вёслами.
У И. Канта его предварительное обдумывание вылилось в его методическое отделение от двух других методов философствования. Или думания, если угодно сохранить единство терминологии.
(1) Первый метод — догматический. Догматик что сказал, то и считает истиной. Сомнения недопустимы. Таковы французские материалисты. Таковы и многие докантовские идеалисты.
(2) Второй метод — скептический. Скептик, кто что ни скажет, подвергает сомнению и утверждает ничтожность сказанного. Таковы древние скептики. Таковы и скептики новые.
(3) Третий, свой, метод И. Кант называет критическим. Критик, или критический философ если угодно, критикует и отвергает два первых метода: первый — потому, что он недостаточно критический, второй — потому, что он избыточно критический.
Догматик наивен и не ведает что и как мыслит. Скептик насквозь прожжён царской водкой, от него воняет перегаром абсолютного духа и нет у него никакого body positivite.
Если всё в мире может быть подвергнуто сомнению и опровергнуто, то и твоё сомнение может быть подвергнуто сомнению и опровергнуто, а значит какой-то позитив мысли, пусть не сомы, должен существовать, надежду на успешное познание до конца убить невозможно. Она, как птица Феникс, возродится и упорхнёт к кому-нибудь не столь скептически настроенному. Например, к И. Канту.
2. Основание кантовского критицизма, то есть критического метода, есть деление мира на (1) воспринимаемое и (2) воспринимающее. Воспринимаемой оказывается вещь сама по себе (вещь в себе), воспринимающим — человек. Сам процесс может быть назван (3) человеческим восприятием.
Формы восприятия, по И. Канту намертво приваренные к человеческому восприятию, суть пространство и время. Поскольку вещь сама по себе не обязана совпадать со своим явлением, да это было бы странно так ей совпадать, постольку формы её восприятия дают только смешение вещи самой по себе с пространством и временем и смущение воспринимающего.
Дань скептицизму И. Кант собрал в своём epic fail, своём былинном отказе от познаваемости вещи самой по себе. Лёгкий кивок пренебрежительной признательности в сторону догматизма сделан И. Кантом тогда, когда он разрешил разуму всячески возиться с данными восприятия, данными опыта, и называть это познанием. Всякое познание есть таким образом, организация опыта, работа с воспринятым.
3. А что если мы попробуем воспринять не вещь саму по себе, от её восприятия в её собственных формах, то есть как таковой, убеждённые настойчивым И. Кантом, мы уже отказались, — что если мы попробуем воспринять не вещь, а сам процесс восприятия вещи. Это уже будет восприятием восприятия, самосознающим восприятием. И если для восприятия у И. Канта имеется латинское слово перцепция, то для самосознающего восприятия — апперцепция. Последний штрих добавляет кантовский вопрос об условии мыслимости предмета мысли. В данном случае — об условии мыслимости апперцепции. В очищенном от немыслимости виде, то есть от всякой эмпирии конкретного восприятия, то есть в виде восприятия как такового, апперцепция становится трансцендентальной апперцепцией.
Таким образом, трансцендентальная апперцепция есть условие мыслимости всякого самосознающего восприятия. Иными словами, то, благодаря чему мы, несмотря ни на что, всё же воспринимаем то, что воспринимаем.
Странное дело, но в самосознании, а уж тем более — в трансцендентальном, то есть выверенном и надёжном, самосознании мы впервые встречаемся с вещью самой по себе в её собственных, и потому истинных, формах. Только вещью самой по себе выступает наше восприятие. Ну, пусть хоть так. Ведь тогда мы должны констатировать, что хотя бы одна вещь сама по себе может быть истинно познана. А если — одна, то почему не две, не три, не все? Что ж с того, что все другие — по ту сторону восприятия, восприятие, даже наше восприятие, — тоже по ту сторону восприятия, даже нашего восприятия…
4. И тут мы приходим к разрушению основания, на котором топчется мысль И. Канта.
От И. Канта вперёд можно пойти двумя путями.
(1) Отбросить вещь саму по себе, как совершенно непознаваемую, и сосредоточиться на субъекте восприятия и самосознании восприятия. Иоганн-Готлиб Фихте всерьёз поверил, что в акте самосознания такая вещь в себе, как сознание познаёт себя сполна и потому сознание может быть тождественно самосознанию, как И.-Г. Фихте пишет, Я=Я. И из этого тождества сознания самому себе, И.-Г. Фихте «дедуцирует» весь мир, называемый им не-Я. И.-Г. Фихте пошёл по узкой субъективной дорожке.
(2) Второй путь не менее занятный. Если вещи сами по себе познаваемы, то есть сущность является, а явление существенно, то весь мир познаваем, включая в него самопознающего познавателя, человека. Это путь Фридриха Вильгельма Йозефа фон Шеллинга и Георга Вильгельма Фридриха Гегеля. В их случае природа, общество, отдельный человек, его восприятие, его разум суть манифестация познаваемой и познанной вещи самой по себе, в качестве которой выступает весь мир. Разум — собственное смысловое зеркало самодвижения мира. Ф. В. Й фон Шеллинг и Г. В. Ф. Гегель вышли на широкую объективную дорогу мысли и дружно потопали по ней, время от времени пританцовывая с какими-нибудь изысканными категориями.
От И. Канта назад можно пойти тоже двумя путями.
(3) Можно вернуться к позорящему мысль догматизму. Об этом возврате больше и сказать нечего, это крах мысли и её гниение в пропасти, куда она сорвалась как бы по наивности и неопытности, но именно «как бы», ибо критицизм И. Канта ей знаком и она именно от этого критицизма кидается в пропасть и разбивается на валунах догматизма.
(4) А можно запретить самосознанию познавать сознание в его истинных формах. В самом деле, ещё ж со времён Рене Декарта, этого предтечи И.-Г. Фихте, известно, что можно сомневаться в существовании воспринимаемой вещи, но нельзя сомневаться в самом сомнении. И потому «Cogito ergo sum», «Я мыслю, следовательно, я существую». Какой наивный Ренатик! Данные о моём сомнении в существовании воспринимаемой вещи сами могут быть подвергнуты сомнению. Много ли их, успешно познавших себя? Не есть ли познание себя — занятие самое трудное? А значит — данные интроспекции, наблюдения за собой, могут быть столько же, если не больше, искажены в акте их восприятия, как они искажают пространством и временем внешнюю вещь саму по себе. Галлюцинируешь внешней вещью, галлюцинируй так же и о себе. Нечего «растекашеся мыслію по древу, серымъ вълкомъ по земли, шизымъ орломъ подъ облакы». Сиди смирно, галлюцинируй «чоттко».
Иными словами, тут празднует свою очередную победу скептицизм.
5. Если обезжирить проделанное рассуждение и соскоблить его мясо с костей в суп сознания, останется такая структурная цепь.
(1) Вещь сама по себе — (2) Восприятие вещи — (3) Восприятие восприятия вещи — (4) Восприятие как таковое в его истине (трансцендентальная апперцепция).
Любому из этих четырёх предметов и трёх переходов между ними мы можем отказать в существовании и познании. А можем и не отказывать. И в зависимости от этого произвола отказов и разрешений наше конечное мировоззрение будет отличаться от другого, которое предваряли другие отказы и разрешения. Очевидно, что усилия мысли надо сосредоточить на основаниях и мотивах отказов и разрешений, а не на поспешном клепании нового мировоззрения.
6. Очевидно, что кантовское методическое сомнение, приведшее его к критическому методу, основано на опыте удач и неудач познания. Если не все наши познавательные усилия завершаются познавательным успехом, то есть истинным познанием предмета в его истине, то вот мол и основание начать исследовать саму познавательную способность. Что с ней не так? Где, собака, даёт сбой и лает впустую?
Тут, однако, можно и нужно возразить. А как ты квалифицировал тот или иной успех познания в качестве успеха, а ту или иную неудачу познания в качестве неудачи? У тебя имеются критерии истинного познания? Ты их применил к названным результатам познания и рассортировал их на годные и негодные? Так что же останавливаться на долгие годы и исследовать способность познания, отложив все познавательные усилия, было приложенные к другим предметам? Действуй как прежде и прилагай прежние критерии истины к новым познанным предметам. Ах, ты сомневаешься в истинности самих имеющихся у тебя критериев истины? Но тогда ты обязан сомневаться в истинности познания всех познанных предметов и у тебя уже нет основания разрабатывать и применять твой критический метод, ты пребываешь на платформе скептицизма и никуда с неё не двигаешься.
Критическая философия И. Канта, как ни крути И. Канта и его философию, надуманна, надута сухой мыслью кёнигсбергского мудреца. А вместе с надувательством вещи в себе через соломинку её восприятия была надута и не чуждая философии публика. Всё честно. Всё симметрично.
В общем, зрите в корни мысли, прорастающей сквозь череп мыслителя, — надо же ей как-то объективироваться! — это могут оказаться луковицы и клубни, в них много питательного крахмала, а могут быть и никчёмные волосы отростков «впечатлений».
2022.04.09.