Письма И. М. Муравьева-Апостола из С.-Петербурга в Лондон к графу С. Р. Воронцову 1801 года
Иван Матвеевич Муравьев-Апостол, отец декабристов Муравьевых, автор "Путешествия в Тавриду" и переводчик "Облаков" Аристофана, человек отменного просвещения, служил при императоре Павле резидентом в Гамбурге, и через него начаты были сношения наши с первым консулом Бонапартом. Граф Н. П. Панин находился с ним в переписке, будучи посланником в Берлине.
С переездом графа Панина в Петербург, на должность вице-канцлера (осенью 1799 года), возвратился в Россию и Муравьев-Апостол. Позднее он был сенатором; но с падением графа Панина прекратилась и его деятельность: он не принимал почти никакого участия в делах государственной службы.
С.-Петербург, 16 февраля 1801 года
Граф Панин, сосланный в свою деревню, поручил мне, в минуту отъезда из Петербурга, изложить вашему сиятельству все обстоятельства, которые причинили эту опалу. Пользуясь настоящим в верным случаем, исполняю сию обязанность, горестную, но в тоже время лестную, так как она возложена на меня самым искренним моим другом и при том по отношению к человеку, которого я наиболее уважаю.
Ваше сиятельство знаете, также как и я и лучше меня, что г-н Панин, верный правилам чести и здравой политики, не понравился с самого вступления своего в Коллегию Иностранных Дел (Коллегия или Министерство Иностранных Дел управлялась несколькими членами. Канцлером или первоприсутствующим был в это время граф Ростопчин, сосланный в подмосковную деревню лишь за несколько дней до кончины императора Павла): он хотел привести в систему действия Кабинета, который в течение двух лет поступал очертя голову, отличаясь лишь непостоянством и изменчивостью намерений.
На первых же порах г-н Панин заявил себя таким, каков он есть, т. е. неспособным сгибаться и оберегать свое положение. Поэтому и нельзя ему было пробыть долго в этой службе. С начала прошлого года он уже сознавал это и помышлял лишь о том, чтобы не запятнать своего доброго имени.
Трудно перечислить все неприятности, которыми он подвергался в течение последних десяти месяцев. При дворе на него постоянно смотрели косо, и он получал даже самые грубые выговоры, не смотря на то, что работал без устали, стараясь пользоваться всяким случаем, чтобы сделать добро или что бывало всего чаще, - чтобы ослабить зло.
Таково было его тягостное положение до октября месяца прошлого года. Тогда направление политики внезапно переменилось, и вместе с этой внезапной переменой произошел переворот в положении графа Панина. Он ожидал этого, и тут не нужно было много прозорливости; но никто не мог предсказать тех крутых и беспощадных мер, которыми сопровождалась его опала.
По-видимому имелось в виду, чтобы он выпил до дна чашу горечи. Но я должен начать по порядку.
Ваше сиятельство знаете первую ноту, которую наше правительство подало здешнему дипломатическому корпусу по случаю последнего эмбарго (т. е. наложения запрещения на английские товары). Вы помните также, что она была подписана одним графом Ростопчиным.
Вот как это произошло. Еще за неделю до взрыва, стали говорить об этой ноте и о том, чтобы в ней упомянуть про вероломство англичан, нарушивших будто бы конвенцию, торжественно заключенную в 1798 году. Граф Панин возражал против такой меры, говоря, что ни за что не согласится подвергать нареканию имя своего Государя, который в этом случае заявит неправду, так как помянутая конвенция не состоялась.
Не взирая на это, нота, в том виде, как она напечатана во всех газетах, была прислана из Гатчины уже подписанная графом Ростопчиным, с повелением, чтобы граф Панин передал ее всем иностранным министрам.
Граф Панин воспользовался возможностью устранить себя от участия в акте, который столь противоречил всем формам, усвоенным нациями, признающими народное право: он передал ноту, не подписав на ней своего имени. На другой день у него спросили, почему он так поступил. Тогда он прибег к уловке.
- Обыкновенно, - отвечал он, - младший член Коллегии подписывается наперед; а так как нота была подписана графом Ростопчиным, то в моем имени, показалось мне, не представлялось уже надобности.
После такого уклончивого ответа, несколько дней прошло спокойно. Но спокойствие это было обманчивое, и скоро наступила гроза, разразившаяся над головою графа Панина. Незадолго до его отставки, другая нота, совершенно в том же роде, как и первая, была прислана к нему из Гатчины с именным высочайшим повелением подписать ее и также передать дипломатическому корпусу.
Уклоняться боле стало невозможно; приходилось повиноваться, что он и сделал, но опять не беспрекословно: он настоял на позволении изменить начало злосчастной ноты, прибавив к ней, что она подается по особому повелению Государя.
Я употреблял все возможные усилия, чтобы удержать его от сего последнего поступка; но мои увещания были напрасны, и с той минуты я предвидел и предсказывал все что случилось.
По возвращении двора в город, т. е. после 1-го ноября, граф Панин искал случая объясниться со своим товарищем, но безуспешно: тот уклонялся от его посещений. Наконец, в самый день отставки, ему удалось проникнуть к графу Ростопчину.
Часа два сряду они беседовали о важнейших государственных делах, и разговор коснулся высылки Сардинского министра, кавалера де Вальбо. Граф Панин спросил, по какому поводу Государь прогневался на кавалера де Вальбо.
Ростопчин отвечал ему на этот вопрос, и потом, как будто спохватившись, сказал: - А знаете ли, граф, что Государь очень прогневался и на вас.
- Ми неизвестно, - отвечал граф Панин, - чем мог я навлечь на себя немилость моего Государя; но если вы полагаете, что выход мой из службы будет ему приятен, я готов вам представить прошение об отставке.
- Незачем, - возразил граф Ростопчин, - потому что отставка ваша уже состоялась. И действительно он вынул из кармана указ, который был подписан Государем еще в семь часов утра и которым граф Панин увольнялся из Коллегии с назначением в Сенат.
Было два часа пополудни. В этот день (четверг) у вице-канцлера обыкновенно бывал дипломатический обед. Граф Панин заметил своему товарищу, что, так как иностранные министры приглашены к нему на обед еще с вечера, то им придется остаться без обеда, коль скоро он не пустит их к себе, когда они явятся по его приглашение; что поэтому он просит довести до сведения Государя о необходимости, в которой он находится, дать обед, как бы ничего не произошло и лишь после обеда разослать повестки о своем увольнении из Коллегии.
Граф Ростопчин сказал ему на это, что иначе поступить и нельзя. Ваше сиятельство сейчас увидите, как это самое вменено было ему в преступление.
Граф Панин вел себя при этом с достоинством и воздержностью, которые снискали ему похвалу и удивление всего города. Он исполнил последние формальности, сопряженные с его должностью, не обнаруживая ни досады, ни малейшего волнения. Всё жалели о нем; а сам он, по-видимому, жалел только о том, что не может больше служить своему Отечеству на том поприще, к прохождению которого готовился с детства.
При первой возможности, он отправился в Сенат и занялся сенатскими делами, как будто у него не было иной цели в жизни, как быть сенатором.
Но твердость эту не оценили. Напротив, она послужила лишь к тому, чтобы еще боле раздражить Императора. Его Величеству были известны связи графа с генералом Паленом, и когда сей последний, однажды утром, вошел в кабинет Государя, первый вопрос ему был, видел ли он Панина и весел ли он?
- Я видел Панина, - отвечал военный губернатор, но я не нашел его веселым. Ваше величество можете быть уверены, что человеку, имевшему несчастье подвергнуться вашей немилости, не до веселья.
- Он Римлянин, - сказал Государь; - я его знаю; милость или немилость моя не слишком на него действуют. Он не задумался даже угощать обедом в самый день своей отставки. Помолчав немного, он продолжал:
- Я знаю, что он не лишен дарований; но в нем три главных недостатка: он педант, систематик и методист.
Граф Пален заметил, что он ничего не смыслит в политике, что он человек военный, и его дело уменье драться; но что, сколько он слышал, метода и система бывают иной раз полезны в делах.
Государь перервал его вопросом, все ли еще граф Панин намеревается дать бал (речь идет о церемониальном бале, который, по распоряжению двора, должен был дать вице-канцлер).
- Не знаю, сказал Пален; - но мне кажется, что Панин не имеет охоты ни сам танцевать, ни смотреть, как другие у него танцуют.
- Это ему все равно, воскликнул Государь, - Он Римлянин!
Несколько дней спустя, Государь повторил Палена почти те же вопросы и прибавил, в виде своего мнения, что граф Панин хорошо бы делал, если бы попросил перемещения в Московский Сенат.
Предупрежденный Паниным на случай подобного предложения, граф Пален отвечал не обинуясь, что граф Панин счел бы себя еще более счастливым, если бы ему дозволено было выйти совсем в отставку.
- Хоть сейчас! - сказал Государь
- Но будет ли ему дано позволение, - перервал военный губернатор, - прожить здесь еще месяца три или четыре, чтобы дождаться родов своей супруги, которая почти на сносях?
- Разумеется, - сказал Государь, - разумеется!
И немедленно состоялся указ в таких именно выражениях: Сенатор граф Панин от службы отставляется.
Однако, не смотря «на разумеется», не прошло и трех дней, как приказано было графу Панину через полицию немедленно выехать из Петербурга, и местом изгнания назначено Дугино (Дугино было куплено Екатериной у барона Корфа и подарено графу Н. И. Панину), поместье, пожалованное покойной императрицей его дяде по окончании воспитания нынешнего императора.
Этот человек, столь гордый и мужественный, несокрушимый в несчастье и непреклонный в гонении, когда оно постигало лишь его одного, поник под бременем горя: его милым детям и обожаемой супруге предстояло разделять с ним ужасы ссылки, в деревне, в полуразрушенном доме, без всякой помощи в случае болезни или каких других нуждах.
Он не выдержал этого испытания и, при всем своем нежелании испрашивать милостей в то время как он чувствовал себя достойным награждений, он написал перед отъездом своим письмо к княгине Гагариной, умоляя ее повергнуть на воззрение Государя ужасное положение, в котором он находится, обреченный с больными детьми и супругой на 8-м месяце беременности ехать в деревню, где почти нет угла, подвергать их всем ужасам сурового времени года и иметь в виду, что может быть он будет виновником гибели существ, который для него дороже всего на свете.
Он умолял его величество, в единственное облегчение его несчастий, дозволить ему поселиться в Москве или если это покажется слишком снисходительно, то где-нибудь поблизости Москвы.
Письмо это несколько времени оставалось без отзыва: Государь не желал, чтобы при нем заводили речь о графе Панине. Наконец, благодаря настойчивости княгини, ее мольбам и слезам, дозволено графу Панину жить в окрестностях древней столицы.
Достойная подруга графа приняла это дозволение как величайшую милость; она поспешила известить о том своего супруга и вскоре отправилась на житье к нему в Петровское, имение графа Разумовского, в 4 верстах от Москвы.
И вот они там, в полной надежности, что их оставят в покое. Не тут-то было: преследование несчастных жертв еще не кончилось.
Надо знать вашему сиятельству, что когда Панин уезжал отсюда, Государь именно приказал задерживать все его письма и докладывать о лицах, с которыми он будет переписываться. Легко понять, что при таких условиях граф Панин воздерживался от переписки с кем бы то ни было. Но мог ли он предположить, что ему вменят в преступление переписку с сестрою?
И однако, письмо его к сей последней было для него гибельно, и преследование возобновилось с новою свирепостью. Я читал это роковое письмо. Граф говорит в нем о своей тетке, вдове-графине Чернышевой и о благодеяниях, которые она ему оказывает.
Готов прозакладывать что угодно, что ваше сиятельство не угадает, как растолковали эту фразу. Слово тетка было объяснено в этом новом лексиконе словом Государь, а благодеяние словом преследование. Немедленно последовал указ к графу Салтыкову - удалить графа Панина с его семейством из под Москвы, но держать его в Московской губернии, чтоб он находился под непрестанным наблюдением фельдмаршала.
И вот он изгнанник, скиталец, неуверенный, что ему позволят провести две ночи сряду на одном месте. Будь он один, и то трудно не пасть духом; но у него дети и жена на сносях, у которой роды всегда бывали трудны и опасны!
Положение ужасное, и признаюсь вашему жительству, я не знаю, как он его вынесет. Я трепещу за его жизнь, не имея о нем известий со времени последней грозы.
Исполнив тяжкую обязанность, возложенную на меня дружбой, я должен просить у вашего жительства извинений в небрежности слога и в несвязности моего рассказа. Я сам расстроен, лишившись единственного человека, который привлекал меня к службе.
Я некоторым образом лишился способности размышлять, и потому неудивительно, что не умею выражаться. Пользуйтесь, граф, посреди любезного вашего семейства, единственным счастьем, какое существует для такой души, как ваша.
Пользуйтесь им долго и прежде всего подальше от здешних бурь. Это желание человека, который всегда был вам предан и сохранит к вам навеки неизменное уважение и приверженность. Вашего жительства покорнейший и послушнейший слуга
Муравьев.
С.- Петербург, (6) 18 апреля 1801 г.
Имев честь писать к вашему сиятельству в те дни, когда я чувствовал потребность поделиться моей скорбью и сокрушением, берусь за перо и теперь, когда совершенно другие чувства наполняют мою душу и в избытке радости хочу поздравить вас с общим благоденствием Отечества и с теми знаками отличия и милости, коими наш Августейший Монарх почтил в лице вашем заслуги, добродетели и дарования.
Не стану говорить вашему жительству о настоящей нашей политике. Предписания Его Императорского Величества и сообщение из Коллегии известят вас обо всех относящихся сюда обстоятельствах. Я бы хотел передать вам точное понятие о благополучии, которым все теперь пользуются в России, но эта задача слишком превышает мои силы.
Итак, попытаюсь сообщить вам некоторые черты, из которых нельзя составить полного изображения, но по которым вы можете заключить о картине общественного счастья и радости.
По воцарении, одним из первых действий нашего Ангела, нашего обожаемого Государя было освобождение невинных жертв, которые целыми тысячами стонали в заточении, сами не зная, за что они были лишены свободы. Замечательнейшим из этих государственных узников был Иловайский, казацкий атаман, тот самый, которого отличала Екатерина II-я.
Я был свидетелем, как этот почтенный старец в первый раз выглянул на свет Божий после трёхлетнего заключения. Имя Божье мешалось в его устах с именем Александра; он просил, чтобы ему дали взглянуть на сына.
Сын был уже в его объятиях, но он не мог его распознать: до такой степени горе обезобразило этого замечательного молодого человека, который также в течение трех лет сидел в тюрьме, не подозревая, что только одна стена отделяла его от того каземата, где томился несчастный его отец.
Вообразите себе, что подобных сцен, какая произошла с Иловайским, насчитывалось до 15 тысяч, по всему пространству России, и ваше сиятельство составите себе поняты, что такое воцарение Александра.
Нежный и почтительный к матери, обходительный со всеми, наш любезный Государь суров только к самому себе. В строгости при исполнении своих обязанностей он точно ученик Эпиктета.
С 7 часов утра до 11-ти он занят исключительно делами государственными, и ничто не может отвлечь его от них. В 11 часов бывает кратковременный парад, и не столько для дисциплины, как ради удовольствия показаться бесчисленному множеству народа, который всегда жаден его видеть и не может на него наглядеться.
Единственное время отдохновения от полудня до обеда, который всегда подается в час. Затем он выходит пешком или едет верхом, но всякий раз приказывает гофмаршалу немедленно известить его, если до него будет дело кому-нибудь из его министров.
С 5 часов по полудни он опять занимается делами правления, и эти занятия продолжаются иной раз до 11 часов ночи. Вот образ жизни, который предписал себе Государь, а вот несколько подлинных анекдотов, его изображающих.
Он запретил через полицию выходить из экипажей при встрече с ним. Один офицер, желая поближе взглянуть на него, нарушил это распоряжение. Государь приблизился к нему и сказал:
- Я вас просил не выходить из экипажа.
Фраки и круглые шляпы появились с первых же дней нового царствования. Военный губернатор, в видах охранения военной выправки, вошел к Государю с докладом, не прикажет ли сделать распоряжение относительно одежды офицеров. - Ах, Боже мой! - отвечал Государь. Пусть их ходят как хотят; мне еще легче будет распознать порядочного человека от дряни.
Г-н Трощинский представил к подписанию милостивый манифест, начинавшийся известными словами:
По сродному нам к верноподданным нашим милосердию и пр. Император зачеркнул эти слова, сказав: Пусть народ это думает и говорит, а не нам этим хвастаться.
Другой раз, тот же Трощинский принес указ Сенату с обыкновенным началом: Указ нашему Сенату.
- Как, сказал с удивлением Государь, - нашему Сенату! Сенат есть священное хранилище законов; он учрежден, чтобы нас просвещать. Сенат не наш: он Сенат Империи. И с этого времени стали писать в заголовке: Указ Правительствующему Сенату.
Г-н Ламб, заведующий военной частью, возражая однажды против какого-то распоряжения, сказал: - Извините меня, Государь, если я скажу, что это дело не так...
- Ах, мой друг, - сказал Император, обняв его: - пожалуй, говори мне чаще «не так». А то ведь нас балуют.
Я бы не кончил, если бы стал записывать вам подобного рода анекдоты нынешнего восхитительного царствования; их слышишь каждый день новые. Счастливые Россияне, с радостью и признательностью в сердце и со слезами на глазах, восторженно повторяют всякое слово, исходящее из уст своего обожаемого Государя. Не могу изобразить вашему сиятельству, до какой степени все в восхищении.
Граф Панин, работая с Государем в его кабинете, с каждым днем более удивляется его мудрости, рассудительности, необыкновенной толковости. Ваше жительство будете довольны, узнав, что этот почтенный человек пользуется у Государя уважением и доверенностью, которые столь соответствуют его заслугам.
Он заслуживает также дружбы вашего сиятельства, ибо почитает вас искренно. Знаю, что предвосхищаю у него эти слова; но мне известно также, что у него нет минуты свободной. Иначе он сам бы написал к вам и лучше и больше моего.
Прилагаю драгоценный для вашего жительства подарок: "С.-Петербургские Ведомости" с манифестами, которые были привезены в Сенат самим Государем, когда он в первый раз присутствовал в нем.
Князь Сибирский, о несчастиях которого вероятно дошли до вас слухи, вызван из ссылки и уже находится в Москве. Сколько других, ему подобных!
Ваше сиятельство были всегда ко мне милостивы, и потому скажу несколько слов и о самом себе.
Государь почтил меня поручением отвезти в Вену известие об его восшествии на престол. Через несколько дней я отправляюсь и поеду на Дрезден.
Если бы я мог быть чем либо полезен вашему сиятельству, в Вене и в других городах, лежащих на предстоящем мне пути, то я сочту поручение, какое вам будет угодно дать мне, трогательным знаком драгоценного для меня вашего воспоминания.
Сообщено его светлостью князем С. М. Воронцовым
#александр I #павел i #история российской империи #librapress