Так не хотелось нарушать чистоту и красоту, но все-таки пришлось.
Мне не плакалось и не чувствовалось — конец нерабочего дня, — и я позвонила Риве. Как мне навязчиво напоминалось изнутри, по ее времени там она уже спала, и женский голос сказал мне:
— А вы знаете, у нее горе... У нее мама умерла.
Надо будет ей перезвонить, я извинилась, что так поздно. По тому-то я и нарушила чистоту своей убранной квартиры — везде повключала свет, понапустила воду, еще меня тошнило, чашку поставила на пол. Я боялась. Мама по телефону мне сказала:
— Вот видишь, смерть кружит рядом. Круг сужается.
— Она не страшная, — проговорила я свою фразу — я давно ее почувствовала, еще в детстве, но, старея, я вдруг перестала верить в нее.
— Как мне нравится это твое отношение, — сказала мне моя мама.
Мы пожелали друг другу спокойной ночи. Я жила жизнью обычной женщины из города. Вот передо мной работал телевизор. Пол лежал под ногами, его предполагалось мыть весь свой земной срок. Я это скорее избегала. Я редко мыла полы. Сидя над пыльным полом, свисая своею головой, я вспоминала горный воздух, деревья в снегу и шум камней в реке — о чем я вспоминала? Здесь нет никакого ко мне уважения — я вспоминала как животное, которое когда-то в воздухе, прохладе и свободе было счастливо и не страдало, а теперь оно живет и пользуется телефоном, что-то такое. А как мне было жалко всех этих не очень молодых женщин, их мягкие тела под толстыми зимними пальто — как они передвигаются по снегу в глупых сапогах, как больно стучат их сердца, как греют они на плите горячие супы и вермишель. Наевшись, они должны готовиться ко сну.
А я сидела и придумывала себе дела. Но сон святее. Надо спать, но перед сном читать, переворачивать онемевшим пальцем страницу за страницей, стараясь не думать о еде, уговаривая себя на кефир, и постигать покой, когда нет любви.