В 1933 году наша семья, спасаясь от голода и за два пуда пшеницы обменяв свой дом и хозяйство на Украине, поехала на Северный Кавказ. Как потом рассказывали родители, они были наслышаны, что в этих местах умереть с голоду не дадут. Сошли на первой ингушской станции, где только остановился поезд – эта была станция Назрань (тогда ещё Ингушской Автономной области). Люди не зря говорили: здесь нас, обессиленных, распухших от голода, в буквальном смысле спасли. И не только нас – в Назрани вернули к жизни тысячи жителей Поволжья и Украины. Тогда в 1933-1934 годах по всей стране люди передавали из уст в уста тайком (открыто говорить или писать о голоде тогда строго запрещалось), что эти самые ингуши и чеченцы спасают людей. Через какое-то время, многие приезжие, оправившись от голода, постепенно возвращались в родные места. Но были и такие, кто захотел остаться. Наша семья осталась.
К нам хорошо относились. Приютила нас семья Абадиева Японца, тогда ещё служившего майором в Красной Армии. В селе Насыр-Корт вскоре мы стали своими людьми. Уважали отца, мать. Не обижали. Мы, дети, в совершенстве выучили ингушский язык. Так что очень скоро никаких проблем в общении со сверстниками у нас не было. Надо сказать, что люди здесь были очень трудолюбивые и жили зажиточно: в сапетках было полно кукурузы, а во дворе – скот. Пожалуй, рядом с ингушами, никто так богато и не жил. Но если где-то был голодный, нуждающийся, люди отдавали всё, если нужно было, делились последним. Я повторяю: во время страшного голода 1933-1934 годов местные жители-ингуши спасли от голодной смерти многие тысячи человеческих жизней.
Когда началась Великая Отечественная война, я видел, как волновались, как они переживали за победу, как ненавидели захватчиков. Я уверен: если бы в то время немцы подошли к ингушской земле и пытались её захватить, ингуши погибли бы, но живыми – даже женщины и дети – врага на свою землю не пустили бы. Я не знаю ни одной ингушской семьи, в которой бы парень или молодой мужчина отказались от призыва на войну. Так вот всё, что я потом много раз слышал (дескать, они были «врагами народа», «не воевали» и т.д.) – это наглое враньё, кто бы его не распространял. Я видел своими глазами и никогда не верил и не поверю, что ингуши не воевали или воевали плохо. Наоборот, если уж говорить о трусости, то к ингушам это никак не относится.
Неожиданно в 1944 году, когда фронт давно отошёл от Северного Кавказа, ингушей в течение считанных минут выслали. Это время страшно вспоминать. Началась новая трагедия для ингушей, и не менее страшная, чем деникинские зверства 1919 года и Великая Отечественная война. Это была огромная трагедия и для нас, прикипевших к этим людям и местам душой: наших друзей, их родителей, всех, кто стал нам близким и родным, с кем делили хлеб и соль, увозили невесть куда, невесть за что…
Утром следующего же дня после выселения в Назрани появились молодчики осетинской национальности, видимо, заранее подготовленные, с повязками, какие сейчас носят дружинники. Они прокатывались по опустевшим дворам, брали всё, что плохо лежит: одежду, тряпки, посуду, украшения – в общем всё, что могло пригодится для дома, для хозяйства. Единственное, что более или менее аккуратно описывалось и сгонялось на специально отведённый двор (там и сейчас, я слышал, всё ещё рынок) – это был скот, в частности, коровы, но особенно – кони. Они сбивали их в стада и табуны и перегоняли в сторону Северной Осетии. Для нас, хоть мы и русские, настали чёрные дни: наших друзей, знакомых, соседей, не было. О них нельзя было даже упоминать. Нам тяжело было видеть мародёрство и грабёж в домах, в которых мы столько раз бывали, ели, играли, где мы знали каждый гвоздочек. Сейчас здесь хозяйничали чужие и незнакомые люди. Мы, дети, не умели молчать, когда видели злорадствующие в их адрес лица, за что нам часто доставалось. Несладко приходилось и нашим родителям. Нас преследовали, всячески выживали только потому, что мы про себя жалели ингушей и не хотели верить, тому, что о них здесь стали теперь говорить. Между собой мы, среди детей новых соседей, иногда по привычке заговаривали на ингушском языке. Этого нам тоже не могли простить
Но дети есть дети, а нашу семью преследовали и вполне взрослые люди, и самое удивительное – даже новые осетинские советские власти. Нашего отца, например, четыре месяца продержали в тюрьме. От него требовали признания во всеуслышание того, что ингуши – это действительно «враги народа», требовали обливать их грязью. Но отец, не хотел участвовать ни в каких грязных играх новых властей, не хотел лгать. Месяц в тюрьме просидел и мой старший брат Карпо. Мать, Евдокию Самсоновну, шантажировали, ей угрожали за дружбу с ингушами, которых уже не было на территории села Насыр-Корт (теперь оно было срочно переименовано в село Новая Дигора).
Жить в таких условиях дальше было невозможно, и в начале 1945 года мы уехали на свою родину, в Хмельницкую область.
…Немало воды утекло с тех пор. Многое изменилось и в нас самих и вокруг нас за это время. Я уже давно дедушка, вышел на пенсию. Образно говоря, переживаю свою осень. С течением времени меня всё больше тянет в Назрановские места. Видит Бог, когда впервые после большого перерыва вновь услышал ингушскую речь, глаза долго были на мокром месте – до того щемящее-родным переполнило всю душу. Много у меня было друзей после 1945 года, но никого бы из них я не поставил бы даже рядом с теми босоногими мальчишками, с которыми рос в Насыр-Корте. Да и вся наша семья на всю жизнь сохранила самые тёплые воспоминания о замечательной семье Японца Абадиева, обо всех насыркортцах.
Четвёртый год подряд приезжаю в Назрань. Встречаюсь с друзьями детства. В воспоминаниях, беседах отвожу душу...
Голотов Ф. Л. Оркестранты-экстремисты //Даймохк, 1990, № 5, август. С. 2.
