Рассказ «Ночной звонок» опубликованный 13 октября 2017 года в газете «Заря» города Медыни Калужской области о судьбе уроженца Медынского района хутора Пашино – Бычинского Игната Борисовича, совсем неожиданно нашел продолжение: 17 августа я побывал в городе Медыни у Александры Борисовны Гуреевой, которой исполнилось 90 лет. Как и обещал, я привез земли от мемориала у Атаманского леса, где покоится тело ее брата – старшего сержанта Бычинского Игната Борисовича, погибшего в январе 1943г. при освобождении Старого Оскола. Александра Борисовна вспоминала – письма от брата приходили редко, но когда получали заветный треугольник собирались всей семьей, усаживались за столом и затаив дыхание слушали, как отец читал его вслух. Одно я помню очень хорошо, оно пришло зимой 1942г., там были строки, которые врезались мне в память – злой фашист, упирается и бьет огнем, но еще немного и прогоним гада с нашей земли, а иначе нельзя, как говорит наш командир – либо грудь в крестах, либо голова в кустах! Это было его последнее письмо, спустя несколько месяцев на Игната пришла похоронка, место захоронения указано не было. Всю свою жизнь родители горевали, что не могли побывать на могилке Игната, так и ушли с этим камнем на сердце.
Мы приехали на старое Медынское кладбище. Недалеко от входа под сенью вековых деревьев могила, где покоятся родители Игната – Борис и Христинья. Некоторое время стояли молча, потом родственники посыпали землю на ухоженные холмики и прочитав молитву тихо произнесли – вот ты и дома, Игнатушка!
Вернувшись, мы сели за стол и Александра Борисовна указала на фотографию, на стене – Это мама, единственная фотографию которая осталась. Знаешь Миша, мы ведь сами едва не погибли в сорок втором! Немцы как наши их погнали, просто взбесились! Ночью приехали, деревню подожгли, людей постреляли! Ой – закивала она головой – вспоминать страшно, я ведь тогда девчонкой была, а до сих пор мурашки по коже, будто вчера это было.
Я не мог оставить рассказ Александры Борисовны без внимая, и позже, эпизод зверства фашистов в Варваровке вошёл в роман «Дорога на Бриндакит». Хочу представить его Вашему вниманию, и прошу помнить, что всё описанное основано на реальных событиях!
Подходила к концу рождественская ночь. Угасали на небосводе звезды - вестники рождения Христа, и такая воцарилась кругом тишина, что, казалось, спустились ангелы на землю. Близился рассвет, и, подпирая небеса, уже багровел горизонт за дальним пролеском.
В доме Бычинских, тускло освещая комнату, коптила лучина. На стене монотонно отстукивали минуты старые ходики. Мирно посапывали на печи дети, только Борису не спалось. Поглаживая бороду, он сидел у печи и молча наблюдал, как дорогими рубинами переливаются в топке угли.
И тут, сотрясая землю, прогремел взрыв, он разорвал тишину и натянутой струной повис в воздухе. Христинья выбежала из комнаты и рухнула на колени пред иконой: – «Господи, помилуй, отведи беду от дома и от детей, не обойди нас милостью своей и убереги от нехристя фашистского!».
В следующую минуту яркое зарево пробилось в комнату сквозь запотевшие стекла.
– Никак пожар! – выглянул Борис в окно. – Точно. Дом горит на другом конце. Сходить бы надобно, мож, помочь чем. Там же бабы одни!
Не успел он договорить, как на краю деревни раздались длинные автоматные очереди, глухой взрыв, звон разбитых стекол, а следом полыхнула вторая изба.
– Детей подымай! – глянул Борис в глаза супруге и толкнул плечом двери. В лицо дыхнуло холодом, Борис застегнул тулуп и, подняв ворот, поспешил за ограду. В полумраке он разглядел женщин и детей, что короткими перебежками направлялись в его сторону.
– Сюды! Сюды давай! – махнул рукой Бычинский. – Поспешайте!
Сорвавшись с места, перепуганные люди, гурьбой бросились к Борису.
– Деда Боря, помогите! – вцепилась в него маленькая девчушка, укутанная шерстяным платком. – Найдут нас немцы, постреляють!
Бычинский окинул взглядом беженцев, большая часть – свои, деревенские; Горянские, Космачевы, жена брата Фёдора Наталья, позади семья чужаков. Совсем близко прогремели выстрелы, и люди кинулись к изгороди.
– Идитя за мной, – взяв за руку соседскую девочку, широко распахнул калитку хозяин, - давай, милыя, пошевеливай.
Борису некогда было размышлять, чем может обернуться для его семьи этот отчаянный поступок, только не мог он поступить иначе. Христинья с дочерями встретила мужа в дверях, позади едва перебирая ногами, плелась ее пожилая мать.
- К лесу уходить надо! – выпалил Борис. – Туды не сунутся. Они его как огня боятся, только поспешать надобно!
- Поздно Боренька! – крепко прижала к себе девочек Христинья, услышав приближающийся рев мотоциклов.
Откинув половик, Борис подал беженке керосиновую лампу и потянул на себя крышку подпола:
– Ну, чего встали?! Все – вниз!
Последними спустились Бычинские. В подполье было сухо и прохладно, Христинья задула лучину, и в кромешной темноте послышался детский шёпот:
– Божешка, помоги пожалуйста, пожалуйста!
Совсем скоро наверху послышалась приглушенная немецкая речь. Крепко сжав в кулаке серебряный крестик, Борис зажмурил глаза. На секунду всё стихло. Крышку подпола откинули в сторону, и яркий луч фонарика скользнул в подполье.
– Ком! – отрывисто крикнул немец. Борис поднял голову, на него угрожающе смотрели стволы немецких винтовок.
– Ком! – еще настойчивее повторил немец и громко щелкнул затвором:
– Шнеле! Шнеле!
«Где же наши? – стучало в голове мужчины. – Ведь зарево далеко видать! Ладно он пожил на свете, а девчатам то за что?»
Щурясь, Борис медленно поднялся наверх. Немец, поднес фонарик к его лицо и указывая на бороду хрипло завопил:
– Партизанен?? Партизанен!? Антвортет! Ты партизане?
– Стар я по лесам-то! – сглотнул Борис и отвернулся от слепящего света.
– Швайне! – оскалившись, выругался фашист и наотмашь ударил старика по лицу прикладом. В глазах Бориса потемнело, он осел на колени.
– Ауфштеен! – прорычал немец и уперся штыком в плечо мужчины. – Шнеле! Шнеле!
– Простите, пан немец! Не серчайте! – взмолилась Христинья, помогая супругу подняться. – Гут! Гут!
Фашист гневно фыркнул и указал на двери:
– Ком! Шнеле!
Во дворе хозяев и беженцев поджидали двое немцев. Озлобленные и подогретые шнапсом, молодчики с остервенением толкали перепуганных женщин и детей к дороге. Деревенская улица, что утопала по весне в зарослях цветущей сирени, была охвачена огнем. С треском и воем пробивались сквозь двери и окна, багровые языки пламени и ненасытно облизываясь, набрасывались на соседние постройки. Густые, смоляные клубы дыма, закручиваясь, подымались к небу и застилая свет, осыпали землю черным пеплом. От жара плавился снег, по улицам, вдоль домов, как ранней весной, бежали ручьи. Два крайних дома немцы не тронули – может, не успели, а может, оставили напоследок. Дверь одной избы была распахнута настежь, кругом разбросаны детские вещи и старое тряпье, а у калитки, прошитый автоматной очередью, лежал соседский пес Черныш.
Борис едва поспевал за немцами. Голова раскалывалась от боли, а дорога плыла перед глазами. Если бы не Христинья, что буквально тянула его на себе, сам бы вряд ли дошел.
– Давайте помогу, – подхватила Бориса под вторую руку Наталья, – а то немцы недовольны. Ругаются!
– А ты почем знаешь?
– Слышу, рычат как собаки!
– Ты лучше расскажи, что в деревне случилось?
– Я и сама-то толком нечего не видела, – негромко ответила Наталья. – Знаю, что каратели в деревню на танке въехали. Людей из домов на улицу погнали. Я как взрывы да пальбу услыхала, так к вам! Во двор выбежала, соседние дома уж огнем занялись, а по улице бабы бегут с детишками! Пока бежали, кто-то сказал, что видел, как фашисты людей расстреливали у Ильиновского дома.
– И много народу там было?
– Говорят, много. Вроде они на заднем дворе схоронились, а немец их заприметил, всех подняли, и стрелять начали.
По раскаленной от пожарища улице немцы прогнали их до окраины деревни.
– Ком, – указал немец стволом автомата в сторону колхозного поля, - Шнеле!
В поле, в окружении мотоциклов с пулеметами, прямо на снегу, рядами лежали жители деревни. Высокий офицер, брезгливо махнул рукой: – Лежать!
Со стороны деревни раздавались надрывные крики и детский плач.
– Гуреевых ведут! – прошептала Христинья. Борис приподнял голову: большое семейство Гуреевых, что жили по соседству, на другой стороне улицы, конвоировали трое немцев. Впереди с дочкой на руках похрамывал Гаврил, рядом, прижимаясь к матери, Наталье, поспевала детвора, а позади, подметая снег полами армейской шинели, степенно вышагивал здоровяк Иван, племянник Гаврилы.
– Штеен! – вдруг выкрикнул немец и преградил Гуреевым дорогу.
– Матка! Забрать дочка! – требовал от Натальи фашист, указывая на пятилетнюю Машеньку. – Шнеле!! – более настойчивее повторил солдат и, вскинув винтовку, щелкнул затвором.
– Господь с вами! – взмолилась женщина, – это ж муж мой! Муж, понимаете!
– Шнеле, матка! – толкнул Наталью стволом солдат и сделал шаг назад. Наталья едва успела взять девочку, как прогремел выстрел. Гаврила пошатнулся и, словно сноп, рухнул на спину. Машенька завопила истошным голосом и, уткнувшись в плечо матери, крепко обхватила её ручонками за шею.
– Гаврилушка, милый! – опустившись на колени, заголосила Наталья. Детишки обступили отца, за стенаниями матери их плач был едва слышен.
– Папка, родненький! Вставай, папка! – повторял старший сынок и, размазывая кулачком слезы, тянул отца за рукав. Немец пришел в ярость. Зверея, он схватил женщину за волосы и поволок в сторону:
– Ком, ком! Ауфштеен!
– Миленький мой! – причитала Наталья и, прижимая к груди дочку, отчаянно пыталась вырваться из рук фашиста. В следующую минуту Иван в распахнутой настежь шинели бросился на помощь родственнице – он как игрушку приподнял немца и с силой бросил о землю, второй и опомниться не успел, как повалился под крепким ударом. Потом – выстрел, второй… багровым пятном окрасилась на груди белая рубаха Ивана, он закачался, грузно осел и уткнулся лицом в снег.
– Что же творится-то, господи! – прикрыла рот рукой Христинья, глядя, как подгоняют прикладами детишек Гуреевых. – Как же это!
Вдруг по рядам прокатился шепот, Иван поднялся и, шатаясь, направился к амбару, где хранились вилы и косы. Немцы оторопели, они молча наблюдали за русским, которого минуту назад отправили на тот свет. Окрик офицера быстро привел их в чувство. Солдаты зарядили винтовки и дали залп. Прожигая старую шинель, пули впились в плоть, Иван вздрогнул, припал на колено, но вновь поднялся. Лишь у амбара второй залп свалил великана, но Иван оказался на редкость живучий и не собирался сдаваться - он полз, цепляясь пальцами за промерзшую землю. Германские вояки окружили богатыря, один из них выстрелил в упор и для верности ударил штыком.
Борис крепко прижал к себе младшую дочурку:
– Ты, главное, нечего не боись Шура. Ежели стрелять начнут, лежи молча и, чтобы ни случилось со мной или с мамой, не поднимайся, пока немцы не уйдут! А таперя глянь-ка, нашу-то избу не подпалили?
Девочка вытянула тонкую шейку:
– Идет дым, в аккурат из нашей крыши! А, нет, – поправилась Шура, – печку топят, с трубы дым идеть!
Рассвело, серое тяжелое небо нависло над Варваровкой. Казалось, что Господь закрыл лицо ладонями, чтобы не видеть происходящего на земле. Мороз крепчал, порывистый ветер разносил пепел и едкий запах гари. В коляске, потирая ладони, ерзал пулеметчик в старом полушубке из овчины поверх серой армейской шинели. Окоченевшие солдаты согревались шнапсом из армейских фляжек. Изрядно захмелевший фашист, прохаживаясь между рядами замерзающих на снегу людей, останавливался, приставлял ствол к голове выбранной жертвы и нажимая на спусковой крючок, громко выкрикивал «Пах!» Сухо щелкал затвор, но вместо выстрела над полем одновременно с криком и плачем, разлетался истерический гогот пьяных солдат – такое развлечение очень их забавляло.
– Ахтунг! – громко скомандовал офицер. Солдаты засуетились, забегали. Раскрасневшийся немец в коляске оживился, со знанием дела растянул ленту с патронами и, прищурив глаз, уперся плечом в массивный приклад пулемета. Борис почувствовал, как повеяло смертью, и с надеждой бросил взгляд на покрытую инеем лесную полосу. Огромная стая ворон, слетелась со всей округи на запах пороха и дыма и расселась на ветвях большой старой ивы. И если правда, что живут они триста лет, то, возможно, пировали падальщики в этих краях еще на полях сражений с Наполеоном.
- Прощайтесь со своими, дяденька, – глотая слезы, прошептала девушка по соседству, - старший команду дал, сейчас расстреливать начнут.
– А ты, что, по-ихнему разумеешь?
– Я учитель немецкого языка, мы с мамой из Медыни бежали.
– Спасибо, что упредила, дочка!
Борис повернулся спиной к пулемету, нежно обнял Шурочку и, укрыв полою тулупа, склонился над ухом девочки:
– Ну, дочурка, крепко помни, что я тебе наказывал! И не бойся ничего, только сделай, как я учил!
Христинья прижалась к Маше и взяла мужа за руку:
– Прощай, Боренька, спасибо тебе за все, милый! Теперь уж на небесах свидимся.
– Ты прости, Христя, коли обидел чем!
– Ахтунг! – во все горло гаркнул офицер. Вороны сорвались с ветвей, как будто команда прозвучала для них, загалдели, закружили над полем. А ведь, пока не заголосили бабы, сидели тихо, терпеливо выжидая.
- Вот и все! – подняла глаза к небу Христинья.
– Прими, господи, какие есть, без покаяния и исповеди, умилостивись к детям своим! – с трудом выговаривая слова молитвы, шептала она посиневшими от холода губами. Сердце сжалось в груди, спутались в голове мысли от страха, но спокойное и уверенное лицо мужа придало ей силы в последнюю минуту. Борис набрал полную грудь воздуха и вдруг вздрогнул от неожиданности:
– Дяденька, дяденька! – дергала его за ворот учительница. – Немцы стрелять передумали! Сейчас погонят куда-то!
– Рус! Вставать! – выстрелил вверх фашист. С трудом двигая онемевшими конечностями, отдирая вмёрзшую в снег одежду люди помогали друг другу подняться.
– Шнеле рус! Шнеле! Ком, ком! – хрипло рычали германцы. Подобно цепным псам они прогнали толпу мимо обугленных развалин и закрыли в колхозном амбаре. В воздухе повисла тишина, теперь оставалось только ждать.
– Нехристи! – выкрикнула мать Христиньи и ударила тростью по двери. – Что ж вы творите-то, ироды окаянные! Детишек отпуститя!
– Папочка, коленочки не чувствую, – пожаловалась отцу Шурочка, – и ножки шибко озябли!
Борис накинул на плечики дочери свой тулуп и сжал в кулаке ее ледяные ладошки: – Скоро все закончится, милая, потерпи еще маненько.
– А как же ты, папочка?
– За меня не боись! Меня хворь не берет!
– Боже, люди добрые, сожгуть нас в этом сарае! – всполошилась старая Меланья, когда по амбару разлетелся запах соляры.
Колхозники испуганно переглянулись – теперь стало ясно, какую участь приготовили им фашисты. Христинья вцепилась в мужа и едва не зарыдала:
– Из огня да в полымя, Борисушка! Страшно мне вот так умирать, уж лучше б там, в поле….
– Кстись, Христюшка, ты что такое говоришь!? – крепко обнял супругу Борис.
Вдруг где-то со стороны Александровки раздались автоматные очереди. За тесаными дверями амбара забегали немцы, послышались их встревоженные крики и отдаляющийся звук мотоциклов.
Учительница припала ухом к амбарным воротам. Через минуту она повернулась и, глотая соленые слезы, сорвала с головы платок:
– Уходят фашисты. Бегут сволочи! Наши, наши наступают!