Из писем графа Никиты Петровича Панина к жене Софье Владимировне (перевод с фр.)
22 марта 1801 года, Санкт-Петербург, пятница
Я должен казаться кругом виноватым перед тобой, нежный друг мой; между тем сердце мое не чувствует за собой вины, и если твое сердце меня не оправдывает, то доказательством полной моей невинности пусть служит нижеследующий простой рассказ о моих похождениях: из него ты убедишься, что до сей минуты мне было решительно невозможно взяться за перо.
Я приехал сюда в ночь с середы на четверг. Сестрица (Софья Петровна Тутолмина) уже почивала, но после долгого совещания между Приклонским и мною мы решились приказать разбудить ее.
Не стану рассказывать ни о нашей взаимной радости, ни о той жадности, с которой я выслушивал интересные подробности нынешнего события . Мы проговорили до 5 часов; затем я поднялся в бельэтаж, где сестрица очистила мне комнаты.
На минуту я лег в постель; но, при всей усталости, не заснул, потому что мне хотелось видеть Государя (Александр I), только что он проснется. В 7 часов я был в его прихожей комнате, и Его Величество давно уже был одет; но так как он работал тогда со своими секретарями, то мне пришлось подождать более часа.
Лишь только ввели меня в его кабинете, я бросился к его коленям, чтоб поцеловать ему руку; но Государь, подняв меня, несколько раз обнимал с невыразимой добротой (Граф Панин считается вдохновителем заговора против Павла I вместе с П. А. Паленым, но непосредственно не участвовал).
Немедленно вступил он в разговоре исполненный доверия и относившиеся лично к его особе. Я не стану тебе передавать его здесь, а скажу только, что разговор этот продолжался долго, все в одном и том же тоне, после чего Его Императорское Величество перешел к политике, и к счастью моему, во всем что он говорил, выражалась безграничная ко мне доверенность, так что даже нарочно до моего сюда приезда не решали никакого важного дела, и министрам было объявлено, что Государь ничего не сделает, пока не выслушает меня.
В заключение этой беседы, он мне сказал, что я вызван им для того, чтобы снова взяться за управление иностранными делами. В снисходительности и доброте своей он дошел до того, что извинялся передо мной в том, что князь Куракин и граф Панин (?) оставлены на местах.
Государь спрашивал, соглашусь ли я служить с ними, положительнейшим образом уверяя, что я один буду управлять делами. Его Величество предлагал мне место вице-канцлера; но мне показалось, что он не хотел обидеть князя Куракина, сохранив ему вице-канцлерство, и что такое совместничество его затрудняло.
Мог ли я отвечать на столь великодушную деликатность иначе, как в залог моего бескорыстия, отказавшись от этого звания? Поэтому я немедленно объявил Императору, что не принимаю вице-канцлерства, что его уважение и доверие суть единственные предметы моего честолюбия, что, служа ему, я не помышляю ни о каком совместничестве, и что убежденный в моем повиновении и безграничной преданности, он может дать мне титулы, какие ему угодно.
По тому, как Государь отзывался потом на мой счет, я с удовольствием увидел, что мой образ действия в этом случае заслужил его августейшее одобрение. В добавок я был вознагражден тем впечатлением, которое мой поступок произвел на князя Куракина.
Так как ему исключительно сохранен его титул, то он польщен бесконечно и вовсе не огорчается тем, что значение его сделалось совершенно "ничтожным". Но я буду рассказывать дальше.
Из дворца я поехал к нему (к Куракину), и он меня принял по-братски, еще даже и не зная о том уважении, которое я оказал его особе. Представь себе, мой нежный друг, удивление мое, когда он мне дал прочитать завещание покойного Государя, которое составлено действительно в 1788 году и в котором, между другими назначениями разным лицам, он приказывает, по кончине своей, отдать представителю нашей семьи (стало быть мне) бриллиантовое перо, какое носят на шляпе и свой портрет.
В тоже время он возлагает на своего наследника обязанность благодетельствовать мне, в отплату за те одолжения, который оказывал ему мой дядя (граф Никита Иванович, наставник Павла Петровича). Молодой Государь в первый раз узнал об этом завещании сегодня вечером и объявил, что исполнит все намерения своего родителя с самой строгой точностью.
Покамест мне не отдадут завещанного (что не замедлится), я должен предписать тебе, мой милый ангел, полнейшее молчание на счет того, что я тебе сообщил; можешь сказать только своему батюшке (граф Владимир Григорьевич Орлов), попросив его тоже о скромности.
Побывав у Куракина, я возвратился домой, где уже собрались большая часть моих родственников и моих друзей. В том числе был барон Армфельд (шведский посланник), по-видимому, очень довольный тем, что снова меня увидел. Через несколько минут прибыл князь Куракин и обедал у меня. После обеда мне нужно было отдать визит графу Палену (Петр Алексеевич), который уже приезжал ко мне.
Нам надо было ехать вместе к Государю, но неожиданное совещание со шведскими посланником заставило нас переменить намерение. Я опять поехал во дворец: Императрица-мать позвала меня и держала у себя около часа, в присутствии князя Куракина. Если бы я мог тебе передать все, что она мне говорила, то, наверное, эта бумага была бы облита твоими слезами.
Невозможно ее слушать, не умиляясь до глубины души. От нее прошел я к большому Двору и, случайно повстречав Их Императорские Величества, которые шли молиться, был совершенно для меня неожиданно представлен молодой Императрице (Елизавете Алексеевне).
Она похорошела и совершенно переменилась в обращении: какое-то довольство, исполненное достоинства, заступило место излишней робости, которая прежде мешала ей быть представительной, к чему она имеет все нужное. Она меня спрашивала о тебе и выражалась самым милостивыми образом.
Я еще несколько времени пробыл при Дворе, и мне ничего более не оставалось, как только ехать домой ужинать. Итак, мой нежный друг, ты легко поймешь, что я нуждался в успокоении и, следовательно, не мог писать.
Со времени нашей разлуки и до последней ночи, я спал всего три с половиной часа, именно в Зимогорье, где, по причине страшной метели, я дожидался света, чтоб ехать дальше. Продолжаю мой журнал.
Нынешнее утро пришлось мне встать до 7 часов, потому что вскоре затем я должен был явиться к Его Величеству. Но работа с министрами, предупредившими меня в кабинете, затянулась так долго, что я был допущен лишь около 9 часов. Государь обращался со мною также милостиво, как и накануне и благоволил передать мне вполне управление Коллегию иностранных дел.
Я буду представлять ему отчеты, с позволением присылать вместо себя Энгеля в тех случаях, когда сочту присутствие мое ненужным. На меня также возложены исключительно конференции с дипломатическим корпусом. Наконец, редакция всей письменной части также принадлежит мне.
Для начала, Его Императорское Величество доверили мне одну работу, которая требует такого прилежания, что мне следовало бы уже ею заниматься и что я могу подвергнуться упреку за то, что в эту пору диктую столь длинное письмо.
Итак не огорчайся, мой нежный друг, лаконизмом последующих моих писем; я знаю, ты сама будешь недовольна, если я, во вред моему здоровью, стану засиживаться по ночами, чтобы доставить тебе несколько лишних строк для чтения. На первых порах я могу располагать для себя едва ли получасом в сутки; но эта усиленная работа сократится, как скоро нам удастся завести некоторый порядок.
Завтра, с великим торжеством, перевозят в крепость тело покойника.
Мне следовало идти впереди пешком и нести на подушке большую императорскую корону. Всего ходу восемь верст, потому что на пути два моста, что составляет большой обход. Посуди, каково мне было бы, еще не совсем отдохнувшему, без шубы и в теперешний холод!
По счастью, Его Императорское Величество благоволил уволить меня от этой барщины, и я благополучно останусь в моем теплом кабинете с пером в руке; а имеющий заступить мое место в церемонии будет радоваться чести нести корону.
Остальные часы нынешнего дня были для меня не менее утомительными. Я тебе не сообщаю подробностей: пора подумать, что письмо мое перешло на третий лист.
Сегодня утром приехали князь Долгорукий и Тутолмин (Иван Васильевич); они передали мне твои письма. С удивлением, но в тоже время и с удовольствием я узнал, что ты еще не родила: если бы это произошло немедленно после моего отъезда, я не уберегся бы от мысли, что роды ускорились вследствие огорчения. Теперь я стану ожидать Брянчанинова, только с одним чувством нетерпения, но без тревоги.
Наше желание относительно твоего дяди (Алексей Григорьевич Орлов, привез кн. Тараканову из Италии) исполнено, как увидишь из прилагаемого при сем письма моего к батюшке (Петру Ивановичу Панину). Нынче вечером я отправил фельдъегеря в Дрезден и думаю, что ты будешь иметь удовольствие увидеть опять своего дядю раньше даже нашего свидания (граф жил за границей).
До сего дня все старания друзей моих найти мне помещение оставались бесплодны, но в первую свободную минуту я отправлюсь посмотреть дом Нарышкина на Мойке, о котором мне говорили много хорошего. Не пугает ли тебя расстояние?
Может быть, я забываю сказать тебе, что либо важное; и если это так, умоляю извинить мне, так как в голове у меня настояний хаос. Прижимаю тебя к моему сердцу с Софьей, Аделью, Александром и новоприбывшим.
Прости, мой прекрасный ангел. Извини мне запоздалость этого письма: заявляю тебе еще раз, что тут не моя вина. Поклон всем твоим.
(без указания даты)
Немногие строки, которые нынче пишу к тебе, мой нежный друг, не выразят тебе живого нетерпежа моего узнать об столь давно ожидаемом разрешении твоем. Вчера утром Государь с живым участием милостиво спрашивал меня о состоянии твоего здоровья, и вдовствующая императрица говорила также о том со мною.
Я уже передавал тебе, что и молодая Императрица о тебе не позабыла, Ее Императорское Величество заболела накануне Пасхи и не могла быть при богослужении. У нее разболелось горло и лихорадка; но ей гораздо легче, и я думаю, что нынче или завтра я буду иметь честь явиться к ней особо, - она благоволила еще до своего нездоровья выразить мне желание, чтобы я к ней пришел.
Я работаю ежедневно с Государем у него в кабинете, то ранним утром, то вечером, и часто по нескольку раз на день. Сверх того у меня конференции и всё управление департаментом, так что ты понимаешь, мой милый друг, что едва выберется четверть часа для нашей переписки. Не смотря на то, будь уверена, что я не пропущу почты; а если и случится так, то кто-нибудь из моих близких успокоит тебя на мой счет.
Письмо твое от 21-го я получил только сегодня утром и не имел еще времени узнать, отчего оно опоздало, что меня очень обеспокоило. Это письмо пришло с почтой; на нем номер 4-й.
Мне с моими бумагами было очень стеснительно оставаться у сестрицы, и я искал где-нибудь поместиться, покамест найду хороший дом. Неаполитанский министр отдает мне на месяц тот дом, в котором жил Розенкранц.
Итак, присылай мне как можно скорее людей и что поважнее из багажа. Мне некогда сообщить тебе новости, да впрочем их и нет. Если говорить тебе о добродетелях нашего нового повелителя и о чувствах, который он внушает всем, кто к нему приближается, то я бы никогда не кончил. Это сердце и душа Екатерины, и во все часы дня он исполняет обещание, данное в манифесте (здесь "Манифест" Александра I от 12 марта 1801 г.).
Первое мое письмо к тебе послано было на другой день по моем прибытии через эстафету, и я льщусь, что оно давно в твоих руках. Скажи, прошу тебя, батюшке, что дело об Острове будет поправлено. Генерал-прокурор им занимается.
Если бы он не открыл мне своих намерений на этот счет, то я бы поговорили о том с Государем. Прижимаю тебя к сердцу, милая Софья, равно и наших любезных детей. Бог хранит добродетель и невинность, потому что он спас наше отечество.
Полагаюсь на Его милость к тебе и ожидаю твоего разрешения без тревоги. Поклон мой всем твоим.
Н.
#павел i #история россии #librapress