– Николай Максимович, хотелось бы задать несколько вопросов о прошлом. Вот ваш нашумевший в свое время «разрыв» с клакерами – это был мужественный шаг, расчет или стечение обстоятельств?
– Я в жизни с ними не общался как лицо, заинтересованное в услугах. Среди них были люди, с которыми я дружил. Но чтобы заказывать аплодисменты – этого не происходило никогда.
В балетном мире все крутится или вокруг любви, или вокруг денег. Ставить себе условия я никому не разрешал.
Те же люди, с которыми я общался под предлогом, что они, как и я, любят пение Марии Каллас, оказались способны на поступки, вызвавшие у меня большое человеческое разочарование.
Когда они говорили: «Мы вырастили из Цискаридзе звезду», – это смешно. Якобы не мой танец имел значение, не сыгранные роли, а они. У этих людей не было адекватного представления о себе.
– «В театре я дружу только с одним человеком – с Колей Цискаридзе». Это цитата из вашего интервью. За что так не жаловали коллег?
– Моими самыми большими друзьями в Большом театре были мои кумиры – великие артисты Марина Семенова и Николай Фадеечев, мой педагог. Если бы он пришел и сказал: «Коля, завтра надо быть блондином», я им стал бы, потому что Фадеечеву я верил больше, чем себе.
Дружу со своими одноклассниками, хотя редко с ними вижусь. С коллегами дружить неинтересно. Подводят часто. Хотя я думаю, что они обо мне то же самое могут сказать. А Коля Цискаридзе никогда меня не подведет.
Я не могу сказать, что испытывал жесткую конкуренцию. Скорее она была неадекватна. Многие из тех, кто претендовал на мое место, не имел на это творческого права. В Большом театре абсолютно исчезло уважение к старшему поколению.
Когда я пришел в театр, маститыми танцовщиками были Александр Ветров и Алексей Фадеечев. Я не мог даже представить, что я стану в классе на их место. Или зайду к руководству и скажу: «А почему вы Ветрову даете спектакль? Я хочу это станцевать!». Теперь это сплошь и рядом.
Когда мне было еще 27 лет, мне предложили «уступить дорогу молодым». Во Франции спектакли отдают прежде всего «этуалям» («звездам») – столько, сколько они могут и хотят. А потом уже солистам ниже рангом. Но у нас было так, что премьеры часто не знали, когда будут танцевать. В то же время «нижний эшелон» танцевал, что хотел.
– У вас же было совершенно особенное отношение к театральному костюму. Кажется, вы единственный, кто во втором акте «Жизели» выходил в старинном берете, а ваши колеты были расшиты натуральным жемчугом...
– На меня влияла даже прическа моих партнерш. И мне было нужно, чтобы в «Баядерке» у меня в носу висело кольцо, а у моего персонажа из восемнадцатого века на лицо была налеплена мушка.
Да, мало кто мог увидеть ее из зала. Но я-то знал, что мушка есть: от этого у меня голова по-другому держалась. Я и стригся в зависимости от репертуара: нужны в спектакле длинные волосы или нет.
Берет в «Жизели» помогал настроиться на определенное актерское состояние. Когда человек (и при этом граф) на кладбище снимает с себя головной убор – в этом есть смысл. Жаль, что не все мои коллеги это чувствовали. Один (хороший артист!) мне бросил: «Не верю я, что Альберт придет ночью на могилу». – «Не веришь – зачем танцуешь?» Он ответил: «Деньги».