24
...На лесоповале мне стало работать немного легче. Вместо саморуба Климова моим напарником стал Дымов, молодой заключенный, прибывший этапом из Тагила вместе со мной. Он был осужден на десять лет за восхваление иностранной техники. Дымов имел крепкое телосложение и старался работать с полной отдачей сил. На тридцатиградусном морозе, голодные, в старых поношенных одеждах, заключенные работали по десять часов в сутки. Конвоиры в оцеплении жгли костры. Заключенным не разрешали.
Прямо с утра в бригаде появился надзиратель Носорог. И сразу подошел к нашему бригадиру:
— За твоими орлами, Шакин, числится пятьсот кубометров недоработки. Придется всю бригаду резануть на пузяки без ножа.
Это означало: уменьшить хлебный рацион, пока не начнут выполнять норму, ликвидируя задолженность. Из семисот граммов положенного на каждого заключенного в день хлеба могут убавить до трехсот.
— У меня в бригаде одни доходяги. Что я могу сделать? — смело ответил Шакин, обиженно поглядывая на надзирателя.
— Доходяги, — вдумчиво повторил Носорог, оглядываясь вокруг. И тут же повысил голос: — Лодыри они у тебя, а не работяги. В других бригадах ничего подобного нет.
В этот момент спиленная сосна, развернувшись, с шумом и треском упала прямо около надзирателя. Испуганно бросившись в сторону, он споткнулся и упал. Затем мгновенно встал на ноги и злобно закричал:
— Это явное покушение на меня! — Разъяренный, он подошел к тем, кто только что пилил сосну. — Вы мне ответите за свои проделки. Как фамилия?
Заключенные, виновато оправдываясь, назвали себя. Но тут произошло происшествие, которое сразу отвлекло внимание Носорога. Конвоир, стоявший неподалеку в оцеплении около костра, подозвал к себе заключенного, который, на его взгляд, плохо работал. Этот работяга обрубал ветви на сваленных деревьях. Конвоир приказал ему сесть вдали от костра на снег и снять с себя бушлат. Заключенный, возраст которого трудно было определить, наотрез отказался подчиниться воле конвоира. Многие прекратили работу, интересуясь, чем закончится это событие. Носорог, не желая быть свидетелем, молча скрылся за деревьями. Конвоир, прицеливаясь в заключенного, проговорил:
— Последний раз предупреждаю, раздевайся и садись на снег, считаю до трех.
— Садись сам, а я не буду! — дерзко ответил заключенный, но при этом робко поглядывая на ствол винтовки.
Грянул выстрел, отзываясь протяжным эхом с другой стороны леса. Заключенный, схватившись за грудь, упал. Конвоир повесил на плечо винтовку и, не оглядываясь на свою жертву, пошел к костру. Двое из бригады хотели подойти к тому месту, где лежал окровавленный заключенный, но конвоир строго крикнул:
— Никому не подходить! Я запрещаю! Если он ранен, к вечеру все равно сдохнет.
Это происшествие напомнило мне один эпизод из моей жизни, когда я находился в концентрационном лагере Заксенхаузен. Пятнадцать человек заключенных, в числе которых был и я, в специальных упряжках таскали по городу огромную бочку и чистили помойные ямы. Помоями затем поливали сельхозугодья. Однажды во время поливки огорода я заметил кусок очищенной брюквы, будто приготовленный специально для меня. Схватив эту брюкву, я начал с жадностью есть ее, но тут на меня обратил внимание конвоир-эсэсовец. Прицеливаясь в меня из винтовки, он громко крикнул:
— Брось!
Я, дошедший до степени крайнего истощения, ужасно не хотел расставаться с этой брюквой.
— Брось! — вторично крикнул эсэсовец с угрозой, упираясь плечом в ложе винтовки.
По лагерному номеру на моей груди он видел, что по национальности я русский. Возможно, поэтому он и решил поиздеваться надо мной. После второго предупреждения он мог уже выстрелить, но не выстрелил. Я бросил брюкву к ногам, и эсэсовец опустил винтовку...
Мои воспоминания прервал Дымов.
— Вот зверюга, а? — воскликнул он, вопросительно глядя на меня. — Озверел этот сталинский чекист хуже, фашиста. Где в нем человечность? Ведь свой же, русский!
— Он применил инструкцию ГУЛАГА, — отрешенно ответил я. — А в инструкции закон: «За невыполнение требований конвоя применять оружие без предупреждения». А он трижды предупредил...
Дымов сильно дернул пилу к себе, ее прижало наполовину подпиленной сосной. Когда в распил мы забили клин, и сосна, подавшись, освободила пилу, он обнажил зубы и гневно прошептал:
— Там в Москве, в этом самом ГУЛАГЕ, сидят такие же изверги, как и этот конвоир.
Я не ответил на его реплику. Мое внимание было приковано к человеку, который, пристреленный, лежал на снегу. Сначала он шевелился, а потом затих. По всей вероятности, он был уже мертв. Вечером, в конце рабочего дня, его труп увезли в лагерь на специальной телеге, на какой обычно каждый раз увозили тех, кто не мог уже самостоятельно передвигаться.
Вскоре возле нашей бригады появились Носорог и Глобус.
— Чертовы лодыри, я вас всех так накормлю, что задние места ваши затянутся паутиной, — прокричал Глобус тонким, как у ребенка, голосом, подпрыгивая на одном месте, подобно мячу.
— От нас и так осталась уже одна паутина, — возразил ему обиженно бригадир.
— Молчать! Ты совершенно не способен быть бригадиром, — краснея, пищал Глобус. — Распустил бригаду, так твою мать. Сегодня же доложу начальнику лагеря, чтоб тебя сняли в работяги.
— Докладывай хоть самому Берии, мне все равно.
Сказанное «Берии» ошеломило надзирателя. Он внезапно умолк, растерянно глядя по сторонам. А вдруг это слово нечаянно как-нибудь повернется против него...
В течение нескольких минут Глобус не знал, что ему делать. Он то смотрел на Носорога, то растерянно осматривал заключенных. Наконец он пришел в себя и вновь злобно набросился на бригадира:
— Распустил язык, сволочь! Мало тебе дали уже за него двадцать лет. Еще просишь? — Разгневанный Глобус резко взглянул на бригадира и быстро направился в сторону других бригад.
Назавтра вместо Шакина бригаду принял чечен по национальности — Хаджи-Бей. Он прибыл новым этапом. Хаджи-Бей был невысокого роста и имел большие, слегка раскосые глаза. Его шея была несколько раз перемотана длинной тряпкой, свисавшей почти до самой земли.
Как только он приступил к своим обязанностям, в ход сразу пошли отборная брань и палка. Но это мало что изменило в положении бригады. Измученные тяжким трудом, голодные зэки не могли уже выполнять норму...
Когда я приходил вечером в барак, у меня возникала лишь одна мысль: подольше бы длилась ночь или вообще случилось бы чудо — и не наступил следующий день.
Я часто вспоминал своего первого напарника саморуба Климова и от души ему завидовал...
Стояли трескучие уральские морозы. Одежда плохо защищала меня от холода. Однажды в один из таких дней я решил попытаться отморозить на руке пальцы и таким образом получить освобождение от работы. Мне потребовалось не больше часа, чтобы отморозить себе два пальца: безымянный и мизинец. При этом я совершенно не задумывался над тем, какое это может для меня иметь последствие. Как отчужденный от самого себя, я хладнокровно смотрел на побелевшие собственные пальцы, стараясь быть никем не замеченным. Мной владело лишь одно стремление — покончить как можно скорее с убийственным трудом на лесоповале... Вечером я уже стоял в огромном, как авиационный ангар, бараке, где находилась санитарная часть лагеря. В толпе доходяг я ждал своей очереди на прием к «врачу». Обязанности главного лекаря выполнял заключенный лет сорока пяти, коренастый, с полным румяным лицом и наглыми голубыми глазами. Его звали Сашка Глумов. Он был осужден к двадцати пяти годам за измену Родине. Ему помогали четыре санитара-лоботряса с веселыми беззаботными лицами, одетых в новые коричневые телогрейки.