Оргиус предстал в моей квартире в четыре часа утра, визуализировался и, будто мускульная плоть, изваянная безумным модернистским скульптором, застыл в полусидячей позе до утра. Иногда по косвенным признакам он обнаруживал, что бугорки под глазами, нездоровый цвет которых заметно выделялся из общей телесной массы, вдруг начинали плакать маслянистыми сгустками крови. Он очень опасался последствий этого процесса и при малейших признаках душевной боли старался как можно дольше держать себя в руках.
Накапливаясь по три-четыре во вмятинах подбородка, тяжелые как ртуть кровяные тельца жгли лицо, качаясь, растягиваясь и неожиданно меняя центр тяжести; затем, заволакиваясь быстро густеющей пленкой, мешками соскакивали на пол. Приземление их, несмотря на малый размер, было достаточно громким, чтобы разбудить спящего человека. Когда их неуместные прыжки ускорялись, лицо ныло от ожогов, а чмокающие звуки слагались в высокочастотную барабанную дробь, Оргиус, опасаясь раскрыть истинное состояние своей души, однообразными движениями собирал тяжелые капли в рукава.
…Кодекс демиурга карал пятью годами заточения в двухмерных пещерах за обнародование ненужной информации, каковой считались, помимо прочего, разного рода страдания и мучения. Воспоминание о кодексе увеличивало внутреннюю рану демиурга до размеров коровьего вымени, а сгустки крови – до мелкой продовольственной сумки. Сопротивление, однако, было по-прежнему немыслимо, а уходу в другое пространство препятствовал стыд, сковавший аномальные трехсуставчатые икры тусклой алой дымкой. …Скоро, скоро, как всегда, как и прежде, как было с ним несчетное множество раз, он свернется в свиток и будет гореть, гореть, распускаясь огневыми волдырями и проскваживаясь обгорелыми пятнами пустоты…
Стыдясь и болея, демиург претерпевал сверх сил и сверх меры. Процессы горения, сворачивания в свиток и проч., происходившие, по всей вероятности, в его подсознании, были, однако, столь пугающе правдоподобны, что их можно было наблюдать извне, улавливая сложный ритм всех колебаний и поз, невольно ощущая глазом всю фактуру и причудливость иероглифического орнамента гибкой психической плоти. Демиург так и не смог до конца познать, каков источник этого превращения и почему его заставляют верить в реальность этого проклятого призрачного тела, этих кровавых маслянистых капель… Он давно потерял память о своей настоящей смерти, и теперь всякое душевное движение, всякое изменение его вечного тела обращалось для него в медленную смерть…
И все же я бы Вам посоветовала не слишком доверять этому описанию – в конце концов, наблюдая психические внутренности Оргиуса, мы можем лишь строить догадки касательно его реального поведения. Но один факт остается фактом: демиург крепко стоял на земле пыльными подушечками растопыренных пальцев, намертво впившись бугристой макушкой в центр потолка, где, по идее, должна была находиться люстра, и время от времени, волнообразно покачиваясь, демонстрировал свои извилистые бока, пораженные мерцающими письменами.
Помнил он лишь о том, что умер внезапно, и эта внезапность электрическим ударом сотрясала его сдержанный рассудок. Мысленно он ворочал головой, кряхтя и не желая принять уже некогда истлевшую часть себя, кричал, невольно проецируя на губы острую улыбку, похожую на рассекающий изгиб бумеранга, падал ниц и ранил себе нос застывшими в воздухе осколками вазы, ломал визуальные стулья и жадно вбирал в нос пух из образа дачной подушки. Все эти аспекты существования лишь окончательно превращали его в ущербный психический автомат, немыслимого монстра, страждущего обрести жизнь там, где ее нет. Призрачный мозг отторгал память своего взрослого хозяина, словно некий интеллектуальный вирус. Разум-трансформер давно зарекомендовал себя как доброго лечащего врача, скрывающего от пациента страшную правду во имя его же собственного блага. Узнай Оргиус то, что хотел знать многие годы, он получил бы лишь минутное удовлетворение своего любопытства; осознание правды стало бы временным и ненадежным облегчением, кратким прологом к неминуемому воздаянию враждебной вселенной.
Заново перебирая то немногое, что было ему известно, демиург безумно хотел прильнуть к чьей-то шее, пусть даже это смутное желание не находило никакого внятного объяснения, и сотворить что-то невозможное, скорее от отчаяния, нежели из стремления горделиво возвыситься. И он шалил как ребенок, нарочно пугая чужое восприятие, создавая в мозгу истерическую пару пестрых прыгающих шариков, с вызовом рисуя лоб собеседника в виде плохо проваренного блина из каучукового теста, с которого веками счищали отмершие клетки паяльничком. Он мнимо скакал через скакалку, акробатически подпрыгивая на руках и за обе щеки жуя валидол с поваренной солью.
Он превращал шалости в эпатаж, эпатаж в вандализм и надругательство над невинностью. Сколько молодых особ было мысленно обесчещено невидимым демиургом во время прогулки по парку, в почтенном обществе больных и стариков, в момент ухода за инвалидами и любимыми огородами, в процессе мытья посуды и сдачи экзаменов. Да что там, факты были настолько неопровержимы, что об этом даже писали в желтой прессе! Один представитель подрывной литературы даже вставил в свой роман вставной эпизод об этих случаях. Все оставшиеся девственницы, явные и тайные, перепугались не на шутку, засели у себя дома и в отместку были обобраны Оргиусом вплоть до последней нитки. Все вещи были позже обнаружены в комиссионных.
В самые мучительные моменты исполинскому ковалю казалось, что он вовсе не жил, и вся его вымышленная биография была лишь неудачной прелюдией к жизни, предсмертным бредом удостоенной несвоевременного рождения жертвы аборта, чью плохо сформировавшуюся линию жизнь уже ласкает скальпель.