Исповедь Бессмертной
Глава 28
Элизабера, студентка художественного училища, по неожиданному приглашению приезжает в Порт-Ларос, город гениев, и внезапно теряет своего нового арт-менеджера и психолога Альберто Кверца, мутную богемную личность с наклонностями к авантюризму. Словесный портрет Альберто: это тучный человек лет сорока пяти с маленькими, но чрезвычайно живыми глазками, с коротенькой, но густой бородкой и старомодными очками с толстыми линзами. Его исчезновение замечает автор романа, имеющий обыкновение прогуливаться по страницам своего творения в компании странного существа – демиурга Оргиуса, воплотившегося в образе исполинского коваля. Испытывая угрызения совести, автор начинает поиски пропавшего психолога, обращаясь за помощью к всесильному Оргиусу.
По сюжету, автор романа – девушка, приближающаяся к совершеннолетию, или, может быть, уже достигшая его. Как бы то ни было, по ходу действия она молодеет до тринадцати лет.
– Где Альберто? Он не отвечает на звонки уже три недели. Я беспокоюсь, не случилось ли с ним что-нибудь.
– На границе твоего сознания вертелась верная мысль, что Альберто стал кому-то не нужен. Это правда. Этот психолог такая же пустая кукла, как и несчастный Рой Скримжер. У него есть свой ад, – четырехметровый демиург через силу улыбнулся и схватился за бока, готовый покатиться со смеху.
– Какой такой ад?
– Если хочешь, я могу досконально описать его.
Это плоская комната, заключенная в неброское ромбообразное обрамление и скомпонованная из темных рогатых масс, поражающих всякого неискушенного зрителя своей агрессивной приземленностью. Вместо зубов у них привязанные цветными ленточками пальцы, морды – шамкающие сапоги, съевшие свои голенища, а на месте глаз – пахучие раструбы. Эти существа беснуются и влачатся по кругу, непрестанно толкая Альберто и сбивая его с ног. Они безликие, но строптивые и холодные, как резиновые грелки со льдом. Отравляясь их ледяным боевым безумием, Альберто Кверц не может умереть.
– А зачем им глазные раструбы, там вообще что-то отражается?
– О, – демиург будто вспомнил что-то далекое и хорошо забытое, но важное, – там залегают геологические макеты земляных ресурсов и спят беспокойным сном несчастные пяльцы, которым никак не удается ужалить себя за тупые носо-пятки…
Невзначай улыбнувшись в тот самый момент, когда с уст Оргиуса сошла улыбка, я невольно перебила его. Он занервничал и попытался вернуть улыбку на место, но лишь образовал себе, усилием воли, болезненный прострел в районе правоскульного желвака.
– Извини…
Коваль полуприкрыл глаза и нервно-хаотично замахал рукой, заминая извинение. Я решила когда-нибудь вернуться к вопросу о его странной улыбке. Возможно, виною всему были чересчур чувствительные мышцы разной длины, напряженные, как слепое пятно человеческого глаза во время неудачного попадания нитки в ушко, беззвучно шепчущее: «где же зрачок»…
– Запомни, его ад там, где его создали. Если хочешь вернуть этого фрика и по-прежнему любоваться второстепенным, бессодержательным героем своего романа, тебе необходимо отправиться в подпол своей души и вспомнить, где он лежит. Забытые игрушки черпают жизнь из своих собратьев, а умирая, бодро напевают вальс. С потерей времени, Альберто ампутируют руку или ногу его физические братья из пластического воска. Они виртуозные хирурги, милостью богов, – он высоко поднял перебинтованный палец, – Когда материя Альберто будет полностью поглощена, он отправится в свой ад, и его литературная судьба завершится навсегда.
Тебе необходимо сгустить всю свою волю, прежде чем отправиться в нелегкий путь. …Иногда надо возвращаться в место начал.
Минут пять я смотрела на него в упор, погрузившись в полнейший ступор. Но вскоре выяснилось, что его слова произвели на меня определенное впечатление. Я и сама не ожидала от себя такой неадекватной реакции – колени, посинев, сцепились в конвульсиях, голова начала с бешеной скоростью вращаться кругами, больно задевая ушами плечи. Я почувствовала себя великой и ужасной и страшно заревела. Это был рев мастодонта или другого такого же животного. Мое лицо закипело от гнева и стало превращаться в личинистые обрубки. Оргиус прошел сквозь меня и остановил прогрессирующий процесс – лицо быстро вернулось в исходное состояние и довольно оскалилось, празднуя освобождение.
– Ты потеряла очки.
Я нагнулась за ними и счистила с их поверхности эфирную зеленоватую пыль.
– Почему ты забыла Альберто, если так привязана к нему? Теперь, когда ты вошла в нужное состояние, я вижу, что его исчезновение стало для тебя тяжелым ударом. Я помогу угадать точное направление поиска. Мы спасем Альберто! Оденься потеплее.
– Ты не будешь против, если я немного поменяю свой образ?
Я накинула каштанового цвета плащ и начала уже было наклеивать свои любимые густые бакенбарды.
– Мы сейчас не гуляем по страницам романа, как ты привыкла, а погружаемся в подсознание. Здесь это все – излишний выпендреж. Оставайся как есть.
***
…Мы быстро семенили по двойной аллее. Прохожие повторялись через равные промежутки времени. Мы двигались в восьми экземплярах, с перспективной отдаленностью. Впереди шел худой и длинный, метра полтора, молодой Оргиус – совсем еще мальчик, белокурый и безусый. Мне вообще было лет тринадцать. Мы смотрелись как два влюбленных школьника. Потом шли реальные мы, а после нас слегка побледневший Оргиус (трудно было различить его лицо и возраст) и я, изрядно потертая, в темных габардиновых брюках от кутюр. Последняя пара составляла нашу общую восьмидесятилетнюю труху, которую ветер заносил вправо. Я поняла, что не доживу до восьмидесяти. Перспектива постепенно смещалась, и скоро я обнаружила себя и Оргиуса на месте первой, самой молодой пары. Двойная аллея свернулась в густо-коричневый хлопок, как только мы миновали ее. Этот хлопок можно было долго тискать во влажных руках.
Городская помойка представляла собой множество разнополых букв и звуков, которые беспрерывно ссорились между собой.
– Тебе лучше не слушать их пустые разговоры, – промямлил Оргиус сквозь шум, – Ищи маленькое солнышко с кривым ртом – это солярный символ. Тебе будет нетрудно узнать его – ты неоднократно видела его во сне. Он неровно-желтого цвета и покрыт средних размеров крокеллюрами.
На моем лице изобразилось недоумение.
– Ты думаешь, он поможет мне найти Альберто?
– Мы попадем вовнутрь него через выпуклый глаз. Ищи внимательнее.
Я неспешно нагнулась и стала рыскать среди вечно спорящих букв. Они подставляли мне свои овальные пузики, лишенные нейронов, желваков и резиновых нитей. При желании можно было просунуть сквозь них руку, лишь слегка повредив склизкую кожицу. Я искала солярный символ и одновременно почесывала их.
– Не увлекайся. От этого они рожают. Каждую секунду ты теряешь множество отсохших клеток. Для них умершие человеческие клетки – это споры. Они быстро облепят тебя, если ты сильно их не напугаешь. Советую тебе повертеть головой кругами, хлопая ушами по плечам, и порычать, как ты делала это накануне.
Я в панике отпрыгнула и увидела синюю личинку в глазу одной из букв. Пришлось последовать совету Оргиуса и повертеть головой, сопроводив вращение подобающим рыком. Буквы мгновенно сплющились и превратились в разноцветных, парящих в воздухе непобедимых воинов, закованных в цепи и ослепленных каленым железом. Непобедимая плоть воинов, словно повисшая в вакууме аппликация, принялась бодать круглый, как свиной окорок, небесный свод этого маленького мирка, проделывая в нем поперечно-полосатые лунки.
– Не мешкай, – услышала я отдаленный железный голос, словно отдающий команды этим бессмертным легионам, – Эврика, я отыскал его! Нам крупно повезло, – голос коваля приблизился и зазвучал почти по-домашнему, – Он лежал у тебя под ногами, и ты, недотепа, три раза наступила на него.
Я нагнула голову и встретилась глазами со стареньким солярным символом; он был слегка сплющен и укоризненно смотрел на меня круглым, как блюдце, блестящим глазом.
– Сейчас я его немного разомну в ладонях и он увеличится в объеме, – Оргиус ехидно усмехнулся и принялся интенсивно работать костяшками пальцев.
– Солярный символ это мистическая фабрика обиженных игрушек, которая дает им призрачное существование в кривозеркальном мире и в положенный срок отнимает у них тело на дальнейшую переработку. После этого душу каждой игрушки постигает полное забвение, и она отправляется в личный ад. На этой фабрике мы и обнаружим Альберто. Тебе еще предстоит узнать его, что отнюдь не легко.
– Кто придумал все это?
– Ответ на этот вопрос очень прост, – Оргиус снова улыбнулся своей обычной перекошенной улыбкой, правда, на этот раз не получившейся, – подожди немного, ты сама все увидишь. Он уже начал топорщиться.
Солнышко вздуло правое полушарие своего внутреннего мозга так быстро, что чуть не сшибло задумчивого коваля с расслабленных ног. Потом последовало несколько желудочных звуков, и вот символ уже высился целиком, гладкий и сияющий, размером приблизительно с деревенский сарай. Крокеллюров оказалось намного больше, чем можно было разглядеть вначале. Они местами поглощали потускневшую краску, присовокупляясь друг к другу и рождая вечно меняющиеся лица, наделенные таинственными архаическими улыбками.
– Вот и отлично, – жизнерадостно прошипел демиург, – Наблюдай за мной внимательно. Я войду внутрь и выйду вновь.
Тело демиурга завибрировало и резко ссутулилось, будто учащаяся плоть школьника, согбенная над книгой. Он вытянул руки вперед, издал горловой звук «у» и со всей мощи прыгнул внутрь через амебоподобное отверстие в сияющем глазу. Солнышко поежилось, поглощая его в теплое нутро.
Я неспешно опустилась на безликий продолговатый камень и принялась ждать. Прошло около пятнадцати минут. Я стала заметно волноваться – не столько за Оргиуса, сколько за себя. Это был забытый стертый мир – вернувшись туда, я чувствовала себя как бы затерянным странником…
…Показалась мозолистая белая пятка, и восторженный бас возгласил:
– Там целая вселенная! Как ты смогла создать такое? Я совсем не ожидал… Найти Альберто будет еще сложнее, чем я думал. Я не хочу вылезать. Ты уцепишься за видимую часть моего тела и в такт пропоешь горловую гласную.
Я шагнула вперед и тут же сделала два шага назад.
– Оргиус, я не пойду. Спустись за мной (солнышко чуть возвышалось над туманной, окруженной неясными образами поверхностью). Ты же обещал вылезти!!?
– Этот мир слишком велик и похож на настоящий, – входя и выходя из него, я должен заново претерпевать муки рождения и смерти. Я давно отвык от этого.
– А я? Я тоже буду умирать?
– Нет, ты жива, и мир пищалки – твой собственный мир. Это же подпол твоей души – ты забыла? Не беспокойся, ты сама сможешь войти. Главное – петь и до жжения расслаблять горло. Если ты не будешь петь, пищалка не примет тебя. Это все равно, что поздороваться.
Я подошла к видимой части его тела, вытянула руки и крепко вцепилась, растягивая гласную. Погружение было влажным. Кругом царила тьма. Перерождаясь внутрь, демиург внезапно залился раскатистым хохотом, безвозвратно теряя, вместе с оптически искаженным эхом, частицу своего Я.
***
– Оргиус? Что такое? Почему темнота?
– Ты сорвала свет при погружении, откуда такая неуклюжесть!? Вот что значит никогда не лазать на деревья, не драться с мальчишками и не ночевать в тепловых колодцах! Не наткнись ни на кого, пожалуйста, – тут очень много важных мелочей. Держись сразу за мной.
Он легонько напевал гласную. Я молча продвигалась за ним, попеременно натыкаясь на кого-то телесного.
Невидимая игрушечная люстра вскоре оправилась от потрясения, и передо мной открылась поистине неописуемая панорама. Посередине полукруглой комнаты, состоящей из цельного куска кривого зеркала, стоял круглый стол, за которым работал старый кукольник, беспрерывно отрезающий от стола материал и делающий из него игрушки. Всякий раз, теряя материю, стол едва слышно всхрюкивал и нервно переступал копытцами. Двое еще не законченных клоунов, выразительно осклабившись, высокомерно взирали на нас. Их лица были настолько пусты и настолько знакомы, что, не вынеся унылой картины, мой взгляд непроизвольно уклонился в сторону и никак не хотел взгромождаться обратно. Кукольник не замечал нас, стол рос и клевал невидимые зерна, наполняя все кривизной.
– Живите, мои милые! Живите, мои сладкие! – кричал кукольник, игрушки мешками валились на зеркальный пол к другим мелочам и начинали ползать кругами – первый и вечный шаг к началу ходьбы.
Следующей игрушкой была нервная киноварная маска красотки. Как только она замечала, что на нее кто-то смотрит, она принималась с неимоверной скоростью мигать всеми фибрами своего тщедушного лица, и в тот миг в чертах ее воплощалось само совершенство.
– Странники, – безучастно прошипела она и поползла по кругу, вместе с толстогубыми клоунами. Было смешно и в то же время печально наблюдать, как ее всю коробило и гнуло во времени. Ее поверхность старела невероятно быстро, прямо на глазах – однако, под действием какого-то странного оптического эффекта, ее образ оставался неизменным.
Следом из шершавой поверхности неуменьшающегося стола показалось нежно-розовое куполообразное яйцо, из которого немедленно вылупился мопс-купидон, обремененный невыразимо тяжелым ведром. Его нежные щечки были посыпаны пудрой, а мелкие усики – щегольски завиты. Мопс беспрестанно смеялся и подражал таинственной маске. У него не получалось, и он во всеуслышанье возмущался, оперным фальцетом возвещая свое справедливое негодование. Он всячески добивался от себя аристократического нервного тика, но его личико, как назло, было неравномерно пухленьким и обездвиженным. Мучительные и безнадежные потуги…
Кукольник слащаво поцеловал мопса в лоб, и вслед за ним сам опустился на пол.
– Ты мне нравишься больше всех, – мелодично прохрипел он.
– Оргиус, что это за существа? В них какая-то странная жизнь, почти как у людей…
– Все достаточно просто. Маска стремится ожить, и у нее это получается. Но для этого она должна двигаться слишком быстро, поэтому и время для нее течет быстрее. Мопс, наоборот, застыл во времени, и хочет оживить свою тушку пудрой и макияжем. Зато он вечно юн и практически бессмертен.
– Оргиус, кого тебе больше жаль?
– Ни того, ни другого. Маска – закоренелая самоубийца, а мопс – самодовольный эгоист, не способный ничем пожертвовать.
…Кукольник работал все быстрее, движения его становились все мельче и суетливее, а из стола получались все более мелкие и беспокойные существа. Острые паучьи пальцы мастера гуттаперчево гнулись и расплывались в неуловимых для глаза подергиваниях, как бы дирижируя всеобщей сутолокой.
Вскоре кривопространственная комната наполнилась веселыми безделушками – колобком с лицом из земли, вечно теряющим и находящим свой нос, безумным почвоведом, преследующим колобка, бесформенной Талией, фанатично влюбленной в грибы и заигрывающей с широкоплечим лесничим. Аморфное тельце с ногами пожилой куртизанки и его дитя – жук скорбей, пинающий длинными, давно замененными цельным протезом ногами комочек земли с замурованными в нем родственниками, потерянными во время польско-турецкой баталии. (Кукольник периодически отбирал у него эти комочки, чтобы изготавливать из них земляных колобков.) Гриб-трансвестит в очках из соломы, любимые жены почвоведа в виде стрекочущих баллады русалок и вторая нервная маска красотки, несколько ухудшенная копия и наследница первой.
Кукольник, совсем как игрушечный ребенок, неровно сел, забросив ноги за правое предплечье, и стал возиться с игрушками. Мы обогнули стол.
Оргиус раздосадовано фыркнул.
– По-моему, тут нет Альберто, разве что вот безумный почвовед в очках, круглых, как ягодицы Аполлона Бельведерского. Попробуем его поймать. Сделать это будет не так-то просто, предупреждаю, – хихикнул Оргиус, – Не дави на брюхо, иначе он выстрелит в тебя пахучей жидкостью из стафилококков и ацилококцидовых. Ты заходишь слева, а я зайду справа.
Мы аккуратно обступили невероятно подвижную игрушку, которая по параметрам всех извилин своего ущербного мозга не хотела сдаваться. Оргиус напрягся так, что надорвал по швам свою робу с брюками.
– Оле! – закричал он и принялся исступленно галопировать вокруг кучки ничего не подозревавших игрушек. Это выглядело до того комично, что я треснула со смеху. Почвовед, видимо, понял, что его хотят поймать, ибо демиург басисто мычал, слюнявил палец, голосил слогами и уже несколько раз остро тыкал ногтем в его ягодицы-очки. Наверное, почвоведа обязательно надо было напугать до смерти, иначе не поймаешь. Я поняла, что время пришло, и ухватила человечка за правую лодыжку. Но совершенно неожиданно для меня игрушечная пятка всхлипнула и сделалась впуклой. Почвовед перекувырнулся через пятую точку, словно резвый десантник, и смешался с толпой игрушек-калек. Этот паршивец по-прежнему был самым здоровым и цельным из них.
– Только не сдаваться!
– Я и не сдаюсь.
Оргиус ринулся в бой с новой энергией. Теперь он соблазнял почвоведа, стремительно моргая глазками и делая на полу ненужные акробатические упражнения. Почвовед в ужасе отскочил назад и внезапно наткнулся на земляного колобка, сжевавшего к тому времени свой предательский нос и зачавшего таким способом личинку земляного червя.
– Эврика, – воскликнул он и немедленно принялся изучать колобка. Тут-то он и попался. Зайдя с двух сторон, мы с неожиданной легкостью зажали почвоведа в крепкие пальцы. С минуту он еще сопротивлялся, но едва только оказался у меня в теплом кармане, как сразу же благодарно заурчал и устроился поудобнее.
– Можно уже уходить из этого Содома? – обнадеживающе спросила я, – Почвовед висит на ниточке. Мы ее подвесили, и мы вправе обрезать.
– Еще нет, – вздохнул Оргиус и сделал очередную неудачную попытку улыбнуться – зеркало тут же искривило до неузнаваемости и зажало в кольцо его беспомощную улыбку, – Нам надо побывать еще в одной комнате. Там мы встретим Вольдемара и солнечнокудрую турчанку, вернее, ее идеализированного и вытянутого двойника. Ты все вспомнишь.
Я молча помотала головой и стремительно двинулась в сторону выпуклого глаза. Я была полна решимости во что бы то ни стало уйти. Боль разъедала меня при одной лишь мысли, что я окажусь там, в этом неясном полумраке…
Оргиус кинулся за мной. В тот миг я почувствовала неограниченную свободу, почти достигающую распада личности, и свое превосходство над ним. Я подпрыгнула вверх, – зеркало оказалось податливым, словно сетка-гамак, – и со свистом влетела в глаз. Я вытянула руки вперед, силясь не запутаться в резиновых нитях и округлых желваках полупрозрачной субстанции, но она вмиг сделалась вязкой, быстро густея и затвердевая.
Я забыла пропеть гласную «у» и солярный символ не пустил меня. Где-то вдалеке раздавался рупорный голос Оргиуса, хотя он и не говорил ни в какой рупор.
– Не двигайся. Я попытаюсь вызволить тебя. Тяни гласную.
Я скорбно затянула однообразную песню. Оргиус, крякнув, потянул меня за лодыжки – слава Богу, они не закруглились, как у безумца-почвоведа. Но солнечный глаз все не хотел расслаблять свою сетчатку. Вдалеке показался свет и поле-помойка с живыми буквами и слогами, которые так любят, когда их чешут по животам. Я выдохнула и снова вдохнула. Бесполезно.
– Ты, прекрасный символ солнца, мой истинный дом, – проговорил Оргиус.
Во мне что-то больно отозвалось. Последовало наше общее молчание.
– Ты, прекрасный символ солнца, мой истинный дом, – снова озвучил демиург, словно действуя мне на нервы.
…Ты, резиновый красавец,
даришь людям свет-тепло.
Старый плотник режет стол
по частям,
по частям,
Новых кукол выправляет
по частям,
по частям.
Куклы всё косые,
залихватские,
хромые,
Безногие – безрукие,
безносые – безухие.
А мы с тобою варим чай
по частям,
по частям…
Сил моих слушать это жуткое детское стихотворение больше не было. Я попросила Оргиуса немедленно замолчать.
– Я сама вспомню последние строчки, все же я – автор того кошмара.
Демиург, в бессилии меня тащить, опустился на колени.
– Повтори, – прохрипел он.
К счастью, прежде чем стихотворение было окончено, сетчатка разжала хватку и сладко утробно заурчала, будто ее гладили пряником по влажной поверхности. Оргиус принял меня на руки из страстных склизких объятий.
– Времени мало. Мешкать нельзя. Альберто могут ампутировать руку и ногу, либо вообще изъять из фабулы романа и отправить в личный ад, если мы его сейчас же не найдем.
***
…Плотно прижавшись друг к другу, мы постепенно подступали к сумрачному краю круглой кривозеркальной комнаты. По дороге на нас в последний раз наткнулось прежнее телесное существо. Я, наконец, поняла, что это был невидимка, – по всей вероятности, лишенный зрения.
– Смотри в глубь, – уловив команду коваля, я изо всех сил стала вглядываться в складки и вдруг осознала, что понятия кривое зеркало и шатер ужаса неразделимы.
…Пространство не имело конца, завитки кривизны становились все мельче, уходя в блестящую однобокую точку, играющую пузырями своих серебристых щек. В шатре ужаса на двух огромных игрушечных тронах, расписанных под лубок – тех самых, которые мне когда-то в детстве вырезал дедушка, – сидели король и королева. Их кто-то нарочно поменял головами. Лицо королевы смутно напоминало уже полузабытое лицо солнечнокудрой турчанки. Она вязала веревку из травы, бережно намыливая каждую травинку (чтобы не было микробов) и закрепляя их нитями, выдернутыми из листа подорожника. Это пустое занятие ей очень нравилось. Король Вольдемар обладал гигантскими мушкетерскими усиками в полтора аршина. В его руках покоилось обглоданное тельце мыши, в далеком прошлом унесенное турчанкой с праздника. Да, ее звали Сати.
– Стой, пока не входи. Я первый. Вжулься в меня изо всех сил.
Мы влетели внутрь измерения. Комната оказалась плоскостью, а головы, наконец, встали на места. Король и королева заметили нас.
– Савушки-ладушки, – недоверчиво улыбаясь, прошипел Вольдемар, – кто к нам пожаловал?
Демиург толкнул меня в бок и прошептал, чтобы я искала спящие игрушки и складывала похожие на Кверца в карман, пока он будет их отвлекать.
– Савушки-ладушки, мы пожаловали на циклопический пикник, достойный Вашего Величества. Чем угощать будет Царь-Цасаревич?
Я нагнулась и стала видеть гораздо лучше, будто спустилась вниз с небоскреба. Внизу пахло пылью и почившей молью. Игрушки не попадались совсем, кровь приливала к голове и гирей тянула ее к унылой поверхности, я заволновалась и побагровела, как свекла. Поскольку комната была плоскостью, дальние углы было видно плохо.
– Как брачная ночь пролетела, Савушки-ладушки? – Оргиус весь извивался, словно лежал белым боком на раскаленной сковороде, и задорно притопывал ножкой.
– Савушки, хорошо пролетела, а что это вы вдруг вспомнили? – отвечал Вольдемар, расплываясь в смущенной улыбке. Их уже много лет никто не навещал.
– Ладушки, здорова ли королева? Мягок ли трон? – с нижайшим поклоном молвил демиург, придумывая все новые выкрутасы, которые могли бы позабавить простодушного короля – теперь он жонглировал частями своих рук, распространяя вокруг себя аромат экзотических благовоний.
Я яростно пыталась справиться с предательским двухмерным пространством, но оно сворачивалось у меня на глазах, не давая результатов. Не было возможности ни пройти вперед, ни отступить назад. Повсюду витало ощущение какой-то ущербной пустоты. Из глаз до смерти хотелось выпустить две мутные слезы – капли хлорированной воды, чтобы прожечь ненавистную перспективу.
Оргиус периодически порывисто оглядывался на меня, высчитывая время, когда король моргнет, а солнечнокудрая королева–турчанка упустит в вечность еще один неясный секущийся волос.
– Алая развернутая зеркальная завитушка у основания трона, – скороговоркой прошептал он, – Видишь? Протяни руку и забери индиговую голову в ярко-лимонном хитоне, которая носится по ее разветвлениям и изгибам. Быстрее, – видишь, с какой бешеной скоростью она движется? Это чудо-игрушка, совершенно необходимая для успеха нашей миссии.
Я напрягла сетчатку и мышцы век, чтобы лучше разглядеть неприглядную голову в эксцентричном хитоне, резвящуюся в пространственных складчатостях.
…Трон мягок и ал, – отвечал Вольдемар, хлопая в такт в ладоши…
– Оле! – почему-то именно этот возглас стукнулся о гортань и неожиданно вырвался у меня. Я прыгнула и схватила что-то стратегически важное, визжащее, за гуттаперчевую кожу. Кожа возмущенно застрекотала, будто испорченная молния на стариковском пиджаке. Я слегка повредила перспективу, сплющив завитушку книзу, но это, к счастью, почти не повлияло на обстановку. Голова оказалась у меня в руках – неожиданно мелкая, кривая, влажная и очень мягкая на ощупь. Она тут же засветилась счастьем и затянула старую добрую балладу о солдате, которую мы учили в школе в туманном детстве…
– Полундра! Срочно уходим! – крикнул Оргиус и, резко развернув за плечи, вытолкнул меня из двухмерной комнаты через секундную кривопространственную брешь, – Пора домой. Я и сам устал.
В первой комнате, куда мы благополучно вернулись, я заметила странные перемены. Все игрушки выглядели как-то иначе, их образы расслаивались и двоились, ничего толком не удавалось разглядеть. Когда мы проходили мимо Талии, от нее отделилась тучная фигура Кверца и начала беспокойно оглядываться, ища укрытия. Голова в кармане торжественно провозгласила, – Сей есть Альберто Кверц, именующий себя в Мире Пищалки божественной Талией, Музой Комедии.
– Внимай, потерянный образ, – важно затянула голова, – сия отроковица явилась освободить тебя!
– А? Что? Что такое, как вы нашли меня?!
– Кончай валять дурака, Кверц, пошли обратно в роман. Успокойся, что ты так нервничаешь?
– И вы всем расскажете, что я на самом деле всегда хотел быть объемистой Талией, влюбленной в широкоплечего лесничего?! Нет, нет, и еще раз нет!
– Кверц, тебя здесь расчленят и пустят на вторичную переработку. Оргиус, покажи ему его личный ад!
Оргиус мрачно приблизился к несчастному Альберто, их зрачки на миг соприкоснулись, после чего побледневший психолог окончательно утратил волю к сопротивлению и был согласен на все.
Внушительная фигура Талии взорвалась световыми пузырями, и, захваченные разноцветным вихрем, все вместе мы повлеклись к жерлу круглой глазницы, прочь из этого мира.
***
…Солнечный круг возвышался теперь за нашими спинами. Розовые, охряные и киноварные хлопки висели на прежних местах. Мы устало доползли до знакомого безликого камня и одновременно опустились на него.
– Ты молодец, – прошептал демиург после значительной паузы, – Можешь не волноваться. Опасность позади.
– Надо надеяться, – я впервые за эту нелегкую дорогу улыбнулась, но приключение все не заканчивалось. – Неожиданно спящая пищалка с шумом разверзла свое зеркальное нутро, и наружу показалась поврежденная от внедрения во внешнюю среду зловещая голова Вольдемара. Яростно расталкивая локтями плоть сетчатки, он медленно выползал наружу. Мышцы его неправдоподобно бугристых скул сворачивались на ветру, как зеркальная фольга. Будучи изначально двухмерным, он все же умудрялся шипеть букву «и».
– Прочь отсюда, нам нельзя долго задерживаться в этом сумеречном царстве, – заверещал все еще бледный и перепуганный Альберто.
Оргиус взвалил меня на широкие плечи и крупными прыжками стал неуклонно достигать двойной аллеи. Демиург сохранял вид полной невозмутимости, только брови его никак не могли угомониться. Они попеременно лысели, передергивались и пели что-то печальное. Наверное, то был прощальный романс неповторимому солнцу этого мира.
Ухабистая голова и торс Цесаревича теперь мертвенно свисали вниз, будто его усыпили веселым уколом – лишь потрескавшиеся дрожащие губы делали его нестерпимо живым. Он, наверное, хотел бы задержать нас любыми средствами, но блаженное бессилие полностью овладело им. Стеклянные глаза Вольдемара восхищенно вперились в почву, этот мир казался ему прекрасным и чудовищным, каким он и должен быть, если долго глядеть в кривое зеркало. Но жизнь вытекала из него капля за каплей. Он невообразимо белел, захваченный временем, непостижимо стремительным для него…
…Двойная аллея встретила нас радушно. Демиург помял в руках хлопок, и она развернулась в своей красе. Мир пищалки сдувался и с каждым шагом становился все неестественнее. Он уходил в счастливое беззаботное детство, так что можно было долго пускать на дне болотные пузыри, не дожидаясь ответа.