Из воспоминаний Н. А. Рамазанова
(Скульптор Николай Александрович Рамазанов был в то время послан Академией художеств за границу для усовершенствования в искусстве ваяния).
Еще задолго до прибытия императора Николая I в Рим, этот город наполнился слухами об его приезде. Каждый итальянец, исполненный удивлением пред славным именем Николая I, по-своему рисовал образ богатыря Севера. По слухам, дошедшим до нашей художнической братии, русские дворяне, бывшие в Риме, встретили государя спетым в стихах приветствием, в посольском дворце подле Пантеона.
Посланник же А. П. Бутенев выезжал на время присутствия государя в Рим, в Hotel de Russie. Государь приехал в Рим из Чивитавеккья, в страшно бурную ночь с 12-го на 13-е декабря, так что порывы ветра ломали деревья и заставляли римлян ранее обыкновенной поры возвращаться к своим домашним очагам.
Вот что мы слышали через служащих в нашем посольстве о посещении императором Николаем I Папы Григория XVI. При первых приветствиях со стороны обоих венценосцев, Папа выразил сожаление, что приезд высокого гостя сопровождался яростной бурей.
- Не беспокойтесь, ваше святейшество, - отвечал государь, - я к бурям привык. Дальнейший разговор двух владык и представителей православия и католицизма, длившийся с лишком час, замер в стенах Ватикана и известен одному Богу.
Государь приехал к Папе в парадном, если не ошибаюсь, конногвардейском мундире в двухместной карете посланника, на серых бойких лошадях. Я видел его мельком на площади Св. Петра при самом въезде на Ватиканский двор.
При виде государя, сердце мое рвалось наружу.
"Полюбуется ватиканский старик, - подумал я, - каков наш царь!" и тут же бросился в Петропавловский собор, ожидать там появления нашего монарха; но вышло иначе. Пришлось увидеть императора при торжественном выходе из ватиканских зал, что под колоннадой Бернини.
Последняя была наполнена множеством городских обывателей и приезжих иностранцев всех наций; широкие ступени сходов под колоннадой были усыпаны красивыми щеголеватыми офицерами папской гвардии и пестро-одетыми швейцарцами. Эта стража беспрестанно пугала столпившийся народ своими блестящими алебардами, для очищения свободного схода царя к коляске.
И вот увидели мы вдали спускавшего с лестницы венценосного красавца, и все смолкло. Сами швейцарцы, дотоле сдерживавшие любопытных, были поражены величественным видом нашего монарха и тем дали возможность одному старому римлянину просунуться между ними и почти в глаза воскликнуть приближавшемуся государю:
- О, как бы хорошо было, если б ты был наш государь!
В эту минуту восторг мой не имел пределов.
До приезда императора в Рим, нам от князя Волконского (Григорий Петрович) велено было сбрить бороду и усы. Мы оголились так, что никто нас не узнавал. При этом иностранные художники, обедавшие с нами в отеле Лепре, украдкой подсмеивались над нами, а мы смеялись над ними в голос, гордясь тем, что ожидаем нашего высокого гостя, в угоду которому способны жертвовать не только бородою и усами, но в случае нужды и жизнью.
В тот же день государь переоделся в статское платье и поехал в собор Св. Петра. Мы все, т. е. пансионеры его величества и проживавшее здесь на свой счет русские художники, собрались за завтраком у того же Лепре.
Вдруг посланный вице-президента, графа Толстого, объявил нам, чтобы мы немедленно ехали в собор св. Петра для представления его величеству. Мигом мы долетели в колясках до римского каменного чуда и вошли в этот необъятный храм; но последний нас уже не занимал, а все наше внимание было сосредоточено на колоссальной фигуре человека, одетого в коричневого цвета пальто, застегнутого на все пуговицы.
С ним ходил граф Ф. П. Толстой. Медленно мы приблизились к нашему государю в числе с лишком двадцати человек. Он обернулся, приветствовал нас легким наклоном головы и мгновенно окинул нас своим быстрым, блестящим взглядом.
- Художники вашего величества, - сказал граф, указывая на нас.
- Говорят, гуляют шибко.
- Государь, - ответил граф, - как работают, так и гуляют.
- Посмотрим! - заметил царь.
Обратившись снова к вице-президенту, он указывал ему то на одно, то на другое произведение, с которых желал иметь снимки и копии. Не могу при этом не заметить следующего: по стенам, окаймляющим средину храма Петра и Павла, примкнуто большое число деревянных будочек, назначенных для исповеди католиков всевозможных наций; на каждой будочке есть надписи, так: lingua spagnola (на испанском), lingua illirica, и проч.
Когда государь, сопровождаемый графом Толстым и нами, вышел на середину храма, ни в одной из многочисленных будочек не было ни священников, ни монахов, лишь в исповеднице, с надписью lingua polaca (на польском), зашевелился, весь одетый в белом, капуцин. Царь пошел прямо к нему...
Мы все были поражены этим движением монарха и неожиданным присутствием поляка. Государь облокотился рукой на выступ будочки и в этом положении говорил с польским капуцином минут десять. На каком языке и что было говорено, мы не слышали. Когда император отходил от будочки, капуцин благоговейно и долго кланялся ему вслед.
Мы снова последовали за нашим монархом, который, быстро обозревая украшения храма, отдавал приказания графу Толстому поручить сделать копии то с того, с другого произведения и много восхищался великолепием храма.
- Вот такой бы храм у нас построить! - заметил государь.
- Он строился веками и до сих пор еще не совсем окончен, - возразил граф.
- Ну, полно, вы всегда одно и то же говорите! - сказал царь.
Потом он обратил внимание на линию, проведенную, вдоль храма, на полу с обозначением длины самых больших церквей в Европе и в том числе петербургского собора Св. Исаакия. Действительно, последний оказался очень мал в сравнении с колоссом Браманте, Рафаэля, Микеланджело, что, по-видимому, немало поразило императора.
Во все это время в нишах и малых алтарях сновали фигуры монсеньоров и священников католических. Пред выходом из церкви император Николай сотворил православное крестное знамение, поклонился храму Апостолов и уехал домой.
О выставке русских живописцев для императора заимствую из письма покойного Ставассера (Петр Андреевич) к своим родителям в Петербург, написанного в январе 1844 года:
Наш директор Киль (Лев Иванович) человек преупрямый (по-моему просто глупый вообще и в особенности большой невежда в искусствах), который не слушает никаких резонов. Затеял выставку русских художников; оно, кажется, резонно, но живописцев в Риме немного.
Исторических только два: Михайлов (Григорий Карпович), который только недавно приехал, и тот теперь в Неаполе, занимается копией Рибера, которая очень понравилась его величеству.
(Михайлов, копировавший в монастыре Хосе Рибера, и предуведомленный о том, что в этот монастырь будет государь, шел туда пешком. По дороге его обогнала коляска, в которой сидели их величества наш император и неаполитанский король.
Что делать, как успеть быть на месте? Михайлов тут же наткнулся на оседланного осла, стоявшего у одного дома; вскочил на него и помчался в гору при криках толпы народа, принявшей его за вора.
Вслед за прибытием к монастырю государя, художник соскочил с осла и опрометью бросился в церковь.
Царь остался очень доволен прекрасной копией Михайлова и спросил его:
- Для кого ты ее делаешь?
- Для нашей Академии, - ответил Михайлов.
- Ну, ей ты сделаешь другую; а эту пришли мне, слышишь?
- Слышу, ваше величество! - ответил Михайлов и, по выходе из монастыря, высыпал пригоршню мелкой серебряной монеты запыхавшемуся от беготни и досады хозяину осла), и Иванов (Александр Андреевич), которого прекрасная картина, по огромности своей, не может быть выставлена.
Ландшафтист Воробьев в Палермо, его оконченная картина отослана в Петербург; Фрилье также услал свои работы; Мокрицкий тоже.
Следовательно, у них остались одни этюды, но не картины. Согласитесь, можно ли сделать выставку? Скульпторы хотели заставить нести свои работы; но мы отделались, потому что Антона Иванова оконченная статуя отослана; другая мраморная не окончена; а третья в глине, следовательно, нести ее нельзя.
У Рамазанова также в глине, - нести невозможно. У меня статуя мраморная к концу; но не окончена же. Положим, если б я снес ее, это можно, но глиняная группа, которую мне очень хотелось, чтобы видел государь, также не могла быть выставлена.
Киль же настаивал, чтобы скульпторы непременно несли на выставку и глиняные работы. Хорош директор художников в Риме!
Послушаться его, значит переломать в переноске все свои работы. Архитекторы ни за что не хотели выставлять, и как хотели, так и сделали; они представили свои работы во дворец и получили лично благодарность от его величества.
Спрашивается, какая же выставка могла быть и где же?! В палаццо Фарнезино, где фрески Рафаэля по стенам, какая картина может выстоять против них?! Все это было говорено Килю, но он не хотел слушать.
Что за цель была у директора - не знаю! Я был очень опечален этим событием, как и все наши. Сижу в студии и думаю: ну, прощай моя Нимфа (см. фото); тебя, может быть, государь и не увидит! (это было во вторник утром в 11 часов). Вдруг прибегают ко мне известить, что император сейчас будет ко мне.
Я чуть было не перекувырнулся от радости и думаю: Ах, если б понравилась! и мое желание исполнилось. Государь был чрезвычайно доволен. Лишь только он вошел, взглянул на группу и сказал окружающим:
- Voila c'est une autre chose! (Вот это совсем другое дело (фр.)). Перед тем он был в мастерской какого-то иностранного скульптора. Хвалил меня так, что если б я повторил все сказанные им слова, вы бы не поверили. Заказал группу из мрамора и спрашивал, нельзя ли увеличить немножко в мраморе.
- Очень легко, - отвечал я, - если угодно вашему величеству; но я держал величину ровно в натуру, и сам сюжет не позволяет сделать больше.
Тут принял мою сторону граф Орлов, и государь сказал: - Ну, делай, как знаешь.
Статуя "Русалки" ему также понравилась, - спросил для кого? Спрашивал еще: - Которая же модель тебе больше нравилась, т. е. которая служила для "Русалки" или для "Нимфы". Я отвечал, что мне нравятся обе.
Он улыбнулся и сказал: - Должно быть, у тебя прекрасные модели!
Уходя, он опять посмотрел на группу и опять похвалил: - Мне очень нравится, старайся, я не ошибся в тебе. Смотри не заленись!
Выйдя из студии, государь сказал: Je n'ai jamais vu une chose si gracieuse! (я никогда не видел такую изящную вещь (фр.))
Вот, дорогие мои, все, что государь мне говорил (Ставассер умолчал здесь о словах монарха, с которыми он обратился к одному из своих адъютантов, не помню фамилию, особенно близко любовавшемуся Нимфой. - Смотри, - сказал он, - не заглядывайся; а то скажу жене: приревнует).
На другой день утром, в среду, архитекторы были позваны во дворец, где его величество очень их хвалил, за работы и, наконец, сказал: - Я доволен, в особенности вами и скульпторами. Старайтесь, господа!
Государь посетил также мастерские товарищей моих скульпторов Иванова и Климченко и, как сказано выше в письме Ставассера остался и ими очень доволен; моя же мастерская, на беду, находилась почти совершенно в конце города, именно подле Базилики Марии Маджоре, на улице Св. Пуденцианы, а потому я уже терял всякую надежду быть осчастливленным посещением государя (тогда как статуя моя "Нимфа с бабочкой" была совершенно окончена в глине).
Грустно и больно мне это было; однако вечером того же дня я зашел к графу Ф. П. Толстому и рассказал ему о моем горе.
Он меня утешил, говоря, что государь непременно намеревался осмотреть Базилику Марии Маджope, и как только его величество там будет, так он предложит ему посетить мою мастерскую.
Отблагодарив графа за его теплое участие, я опрометью бросился в мастерскую, чтобы прибрать ее; позвал слугу моей студии Ченчио и велел ему немедленно купить песку, каким посыпаются улицы, во время проездов Папы по городу.
Через час, уже в потемках Ченчио распорядился песком по-молодецки, и к утру жители квартала Monti, где была моя мастерская, были немало поражены, что из-под ворот моей мастерской, по направлению к церкви Марии Маджоре, улица была посыпана ярко-красным песком.
После того в двери студии постучались ко мне три карабинера.
- Что вам угодно? - спросил я их.
- По какому праву вы посыпали песком улицу? Вы знаете, что это делается только для выездов его святейшества!
- А я это сделал для его величества, моего императора.
- Разве он будет к вам?
- Надеюсь!
Карабинеры смолкли, улыбнулись и оставили в покое и меня, и песок на улице. Я все утро был как на горячих угольях. Близ полдня меня посетил русский путешественник Э., который, войдя в студию, обратился прямо ко мне с просьбой:
- Я в жизнь мою не видел близко нашего государя; позвольте остаться в вашей мастерской!
- Да я сам, наверное, не знаю, - ответил я, - буду ли я удостоен этого счастья!
- Я был сегодня утром у графа Толстого, - начал Э., - и он сказал мне, что государь будет у вас сегодня непременно. У меня так и ёкнуло сердце.
Вслед за этим приехали ко мне товарищи мои Ставассер, Климченко и младший секретарь посольства, которые сообщили, что его величеству угодно видеть вечером в мастерских скульпторов женские модели, с которых мы работаем.
- Устроить это будет нелегко и крайне хлопотливо, - заметил Ставассер, - и потому мы привезли Луизу.
- Предупреди исполнением желание государя, - прибавил Климченко.
- Давайте, - сказал я, - а где она?
- Она в карете, на заднем дворе.
Натурщица, войдя, разделась и разулась, а с плеч русского путешественника Э. взят был прекрасный синий бурнус с капюшоном и бахромой, который мы и накинули на обнаженную Луизу.
Вдруг двери студии распахнулись, и вбежавший стремглав исторический живописец Иванов, в вечном плаще с красным подбоем, от поспешности, чуть не растянулся на пороге.
- Государь здесь близко, в Базилике Марии Маджоре и сейчас будет к вам!
- Я это знаю и без вас, - ответил я ему сухо (потому что имел причины разлюбить этого человека).
Немедля Иванов скрылся из мастерской, после чего я услышал шум коляски, подъехавшей к воротам, и тотчас выбежал навстречу нашему высокому и единственному покровителю искусства.
Я счел должным предупредить государя, окруженного гр. Орловым, гр. Адлербергом, принцем Ольденбургским, нашим вице-президентом и другими, что в студии моей теперь находится натурщица.
- Тем лучше, - увидим тебя за работой! - заметил он.
При входе в мастерскую его величество обратил все свое внимание на мою статую в глине "Нимфа ловит бабочку на плече" ("Нимфа" Рамазанова была переведена в мрамор, но по дороге в Россию была разбита).
Я начал поворачивать статую на станке, чтобы показать ее со всех сторон, причем государь удостоил мена несколькими лестными похвалами.
- Сделай ее мне из мрамора, - сказал он.
- Я уже удостоен заказа этой статуи из мрамора от вашего величества, чрез посредство нашего покойного директора П. И. Кривцова, - ответил я.
- А я приехал заказать! - возразил государь.
- Я приготовил эскиз групп Ставассера и также свою "Нимфу с Сатиром", - сказал я и поднес на рассмотрение его величеству эскиз.
Сюжетом группы был взят Сатир, который, поймав Нимфу у фонтана и обхватив ее ножки, просит у стыдливой красавицы вытянутыми своими губами поцелуя (см. выше).
- Но это через-чур, выразительно! - заметил государь.
- Это первая мысль и первый набросок, наше величество, - ответил я.
- Он эту группу обработает, - прибавил граф Ф. П. Толстой.
- Ну, это дело другое; а в таком виде нельзя будет поставить ее в моих комнатах. Заказать из мрамора! - сказал государь, обращаясь к графу Толстому, и граф внес мое имя в список удостоенных заказов от его величества.
В это время остальные лица, сопровождавшие государя и подъехавшие позже, целой толпой хлынули было в мою студию, но государь, обратившись ко мне, сказал: - Запри дверь; здесь без того тесно!
Я бросился к дверям, повинуясь воле государя, и мне пришлось запереть двери изнутри задвижкой, над самым почти носом нашего посланника в Риме (Бутенёва А. П.), который и до того вообще мало был расположен к русским художникам, а после такого случая, можно себе представить, как он особенно меня не любил!?
- Это натурщица? - спросил он, указывая на женскую модель, которая будучи окутана в бурнус, была необыкновенно хороша, очаровательна и, при взгляде на нее государя, вспыхнула, как маков цвет, и до того растерялась, что осталась сидящей и не поклонилась.
- Встаньте и поклонитесь его величеству! - сказал я ей.
Она встала и поклонилась.
- Она раздевается? - спросил государь.
- Этим она добывает себе хороший кусок хлеба, ваше величество, - ответил я.
- Вели ей раздеться!
В мгновение ока бурнус, покрывавший Луизу, скатился с ее белых плеч и упал к ногам; она стала в позу моей статуи.
- Очень хороша, прекрасна! - повторил царь несколько раз. - Скажи ей, что она очень хороша!
Я перевел ей слова государя и повторил их еще два раза, по приказанию его величества.
- Ну, работай, работай! - сказал милостиво монарх и вышел из мастерской.
Последовавшие за ним граф Орлов, граф Адлерберг, принц Ольденбургский, граф Толстой и другие поздравляли меня с успехом и царским заказом. Полный восторга, который описать невозможно, я не помню, кто именно из приближенных государя спросил меня:
- Я думаю, вы дорого платите таким моделям?
- Недешево! - сказал я. Кто-то другой заметил мне, что я громко говорил с императором.
- Почему же мне не говорить с моим государем громко, если я ни в чем пред ним не виноват?! - ответил я.
Тогда же мы узнали, что папа Григорий XVI в разговоре с государем очень хвалил ему скульптора Фабриса, делавшего бюст его святейшества.
Этот художник сделался скульптором, кажется, точно так же, как сделался директором Ватикана, т. е. чрез протекцию Папы, которому он доводился земляком по месту рождения. Этому-то бездарнейшему скульптору было поручено производство памятника Торквато Тассо, назначенного в римский монастырь св. Онуфрия, место погребения поэта.
Государь, посещая мастерские иностранных художников, приказал везти себя и в студию Фабриса. При входе в нее, монарх позвал скульпторов. Ставассер, Иванов, Климченко и я выдвинулись вперед и стали за спиной государя.
Старик Фабрис, ломанным французским языком, начал объяснять его величеству содержание мраморных, до крайности уродливых, барельефов, исполненных для памятника Тассу; худшую же и карикатурнейшею часть монумента составляла фигура поэта.
На объяснения Фабриса, царь рассеянно отвечал: - C'est charmant, c'est sublime! и в то же время, вполовину оборачиваясь к нам, говорил уже по-русски: - Экая мерзость, экая дрянь!
Положение наше было самое затруднительное, смех так и порывался из нас, но смеяться было невозможно, иначе мы бы изменили государю. Фабрис, восхищенный возгласами императора, вызванными лишь одной учтивостью к хозяину студии, продолжал объяснять действительно запутанное и до ребячества наивное содержание барельефов.
- C'est superbe, superbe! - снова говорил монарх и, опять вполовину оборачиваясь к нам, прибавлял по-русски: - Каковы, каковы же у них скульпторы, да это просто срам!
При выходе из студии бездарного скульптора, который лишь славно испортил несколько глыб превосходного мрамора, мы увидели мраморный бюст папы Григория XVI. Фабрис обратил на него внимание его величества; но государь взглянул на него мельком, потому что работа бюста действительно не стоила большого внимания, и через секунду сидел уже в коляске, мчавшейся в виллу Альбани.
Когда мы подъехали к этой вилле, ворота ее распахнулись настежь, и мы вслед за царем впервые прокатились по широким дорожкам ее роскошных садов до самого палаццо виллы. Государь был в особенно веселом расположении духа, впрочем, мы постоянно видели его в Риме в таком расположении.
Он многие антики осматривал подробно и беспрестанно говорил графу Ф. П. Толстому о формовке той или другой статуи, для доставления в Петербурга. Ставассер и я, увлеченные красотами статуй, находящихся во втором этаже палаццо, ушли вперед государя и всех его сопровождавших. Посреди восторгов, сообщаемых друг другу, вдруг мы заслышали в смежной зале голос его величества. Воротиться и присоединиться к прочим уже было поздно.
Почувствовав свою ошибку, мы плотно прижались к окну, желая быть незамеченными его величеством, но взгляд царя, вошедшего в залу, в которой мы находились, упал как нарочно прямо на нас, и упал так, что мы невольно, в его же глазах, начали пятиться ко всем вошедшим с ним вместе.
- Я никогда не забуду этого взгляда! - сказал я Ставассеру.
- Да и я, брат, тоже! - ответил последний.
Осмотрев весь палаццо, где за редкость в одной комнате также показывали деревянный паркетный пол, государь уехал, и мы провожали его, насколько хватило сил у лошадей нанятого нами витурина.
Когда мы последовали за государем в термы Каракаллы, там, любуясь кирпичной кладкой огромных стен, он вызвал архитекторов, в числе которых были пансионеры его величества Бенуа, Резанов, Кракау, Росси и другие. Они отделились от нас, и вышли пред государя.
- Вот как нужно строить! - сказал он им, указывая на толстые стены развалин, - посмотрите-ка, какая кладка кирпича, точно акварелью нарисована!
- Это только наружная обшивка, государь, а внутри все мусор, - ответил Бенуа.
Государь, не ожидавший такого ответа, сделал движение всем телом и громко, и скороговоркой сказал: - Это не может быть!
- Я пять лет изучаю Рим, ваше величество, и ручаюсь за это!
И с этими словами Николай Леонтьевич Бенуа подошел к стене, поднял с земли камень и, найдя небольшое отверстие в кирпичной кладке, начал разбивать ее. Действительно оказался один ряд кирпича в обшивке, и мусор посыпался изнутри.
- Ну, Рим-то вы изучаете, - сказал взволнованный государь, - а вот в Петербург приедете и начнете воровать.
В это время граф Ф. П. Толстой не выдержал, поняв хорошо, к кому именно относилось настоящее негодование царя. Старый художник и вице-президент Академии счел долгом оправдать пред лицом монарха молодых людей, честность и благородство которых были ему известны, и сказал: - За честность этого поколения, ваше величество, я ручаюсь.
- Ручайся за них здесь, старик, но не в Петербурге! - сказал государь, идя далее осматривать термы, и за минуту грозное лицо его снова засияло весельем.
Бенуа и Резанов объясняли его величеству устройство теплых ванн и бань у древних, и он охотно слушал их. Резанов сказал ему, что наверху терм сохранилась часть казарм преторианской стражи, где на полу видна мозаика и оттуда бесподобный вид на Рим.
- Наверху сделана хорошая деревянная лестница, и по ней удобно всходить, - прибавил Резанов.
- Ну, ты прыток, так и полезай сам туда, а в мои годы не приходится ноги ломать, - ответил государь, смеясь.
При выходе из терм Каракаллы, кустод их отворил дверь деревянной перегородки, отделявшей большую нишу от главного прохода, в которой хранятся осколки порфира, яшмы и мрамора, и, не говоря ни слова, наклонением своей фигуры, по-видимому, предлагал его величеству взглянуть на остатки украшений почти уничтоженного великолепного здания.
Государь вошел туда и выбрал два куска порфира, дабы взять их на память с собою. Мы бросились к этим камням, чтобы донести их до коляски царя; но нас отстранили от этой приятной ноши граф Адлерберг и граф А. Ф. Орлов, хотя они заметно с трудом дотащили эти тяжести до экипажа.
Было известно, что Папа, больной в это время, был удержан нашим монархом от визита, который намеревался сделать ему наместник св. Петра. Государь отказался также от предложения папы осветить римский Петропавловский собор и сделать джирандолу (здесь фейерверк) на крепости св. Ангела, говоря, чтоб его святейшество, во время болезни своей, не беспокоился.
На освещение же залов Ватикана огнями государь согласился.
Если не ошибаюсь, освещение Ватикана было накануне дня отъезда его величества из Рима, а именно 17-го января. Уже поздно темным вечером мы отправилась в Ватикан, имея на то разрешение государя, но при входе в галереи многочисленная толпа иностранцев-итальянцев достигла крайних пределов.
Беспорядок, шум, гам, давка, визготня, поступки с публикой грубых швейцарских алебардщиков, всё это представляло как штурм Ватикана; и действительно, мы, русские художники, собравшись в одну группу, пошли напролом швейцарцам; нами предводительствовал живописец Ломтев (Николай Петрович).
- Мы русские! - кричали мы по-итальянски, - и нам не только позволено, но и велено быть вечером в Ватикане.
Чрез несколько минут мы уже были там и выжидали приезда его величества. Вид залов, сплошь освещенных многочисленными канделябрами, был чрезвычайно оригинален и картинен; толпы народа прибывали, как волны. Наконец, вошел государь, опять в постоянном своем костюме "инкогнито в пальто", в черном галстуке, без воротничков.
Простота его костюма делала разительную противоположность с пышными малиновыми костюмами ватиканских слуг, которые, человек по восьми, шли с обеих сторон его величества, с большими светильниками в руках.
Когда царь подходил к лучшим статуям, то остальные слуги Ватикана рассыпались около ближайших к нам канделябр и металлическими щитами закрывали их свет, дабы он не мешал главному свету, сосредоточенному в группе светильников, обращенных на статую, пред которою останавливался любоваться император. Ни одна из лучших статуй не была им пропущена.
Раза два государь подзывал к себе Ставассера и заставлял его любоваться красотами древнего мира вместе с собою. Пред Аполлоном Бельведерским он остановился, совершенно пораженный его видом.
Действительно, серый цвет всех стен Ватикана крайне невыгоден для античных статуй и бюстов, издревна помещавшихся почти всегда на цветных стенах, почему огненное освещение сильнее выказывало рельефность мраморных произведений и вместе всю игру в них теней и цвета.
Когда занесли светильники в глубину ниши и Аполлон осветился сзади, то он, сделавшись по краям контуров совершенно прозрачен, представился каким-то чудесным, призрачным видением, существом какого-то другого прекраснейшего мира.
- Это бесподобно! - воскликнул государь, в восторге. Зато и сам он был как-то особенно хорош и необыкновенно величав в эти минуты.
- Аполлона-то мы еще увидим, - говорили мы между собою, - а ведь царь наш едет завтра домой, и потому, глядя более на государя, мы хотели вдоволь им налюбоваться.
Кажется, на третий день по приезде его величества была обедня в посольском дворце. Накануне мы просили доктора Енохина (Иван Васильевич), находившегося при царской особе, исходатайствовать нам от государя позволение спеть обедню, на что получили разрешение.
Когда узнали об этом князь Григорий Петрович Волконский и первый секретарь посольства Устинов, то захотели участвовать в нашем хоре, и Волконский, до того никогда не удостаивавший нас своим посещением в Лепре, приехал туда и предлагал к нашим услугам свой бас.
Надо было спеться, и Волконский предложил свою квартиру и свой рояль. Спевки большой не было; Волконский все шушукался с Устиновым, а мы пили чай, да лакомились фруктами.
- Ну, если князь Волконский делает все так, как эту спевку, - говорили мы между собою, то с ним далеко не уедем.
Утром, когда мы пришли в церковь, государь уже был в ней и стоял по правой стороне от входа у стены, позади дьячка. Клиросов в этой церкви нет, и потому нам надо было пойти и стать впереди государя, ближе к дьячку, на что Волконский и Устинов, одетые в раззолоченные мундиры камергеров, никак не могли решиться, как мы их ни уговаривали.
Тогда Ставассер, Серебряков, Климченко, Резанов, я и еще два-три из наших художников, подойдя к государю, поклонились его величеству и поместились впереди его.
Надо сказать правду, что такое близкое присутствие государя, прибывшего к превосходному пению своей капеллы, заставило нас начать обедню дрожащими голосами; но вскоре мы свыклись со своим положением и пели от глубины души и довольно стройно.
Вся обедня прошла бы удовлетворительно, если бы мы спели накануне "Благочестивейшего".
При перечислении новорожденных в наше отсутствие из России великих князей мы сбились так, что дьячок пел один, но потом мы поправились и окончили обедню стройно словами: "И сохрани их на многия лета!"
Мы обернулись к его величеству, снова поклонились и вышли из церкви, раздосадованные на свою оплошность более, нежели когда-нибудь в жизни. Через день представился случай оправиться. Мы узнали, что государь перед отъездом хотел отслужить обедню, и мы снова обратились к г. Енохину для испрошения у государя позволения петь.
- Придите за ответом вечером! - сказал Енохин.
Когда мы пришли, почтенный доктор сообщил нам следующее: - Неудача, господа! Государь мне сказал: "Нет, Енохин, уж мы лучше с тобой пропоем обедню, а этих козлов не нужно!"
Государь выехал из Рима в час ночи с 17-го на 18-ое декабря; следовательно, пробыл в этом городе пять дней.