... Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет.
А. Пушкин
Краснею... Как известно, "первым признаком глупости является полное отсутствие стыда" (с) Зигмунд Фрейд. Написал вторую часть похождений Анастейши Стил. Не знаю даже, стоит ли продолжать эту историю. После этой главы чувство такое же, как у автора скандально известного фанфика по "Над пропастью во ржи" Сэлинджера - "Последнего вечера в Пэнси", где про поцелуй Холдена и Стрейдлейтера - "когда дописала, возникло такое чувство, что посягнула на святое". Ей-Богу...
Посвящается всем моим друзьям.
***
Никогда мы не бываем столь беззащитны перед лицом страдания, чем когда любим
З. Фрейд
Сьюзен Пэвенси бродила по комнате и никак не могла понять, откуда в ней столько слезливой сентиментальности, мешающей ясности мысли. Она весь день думала о своём прошлом и обо всём, что было в нём оставлено, и вот теперь эти воспоминания нахлынули вновь, перемежаясь в памяти с едкими комментариями Джил касательно того, как протекают современные педагогические процессы в школе, управляемой такими драконами от образования, как Аберфорт Миллер, которому всегда было посрать на травлю детей на заднем дворе своего самого "благопристойного, самого замечательного и ненаглядного учебного заведения во всей старушке-Англии" за всю историю существования последней.
Обычно Сьюзен было трудно развести на эмоции. Авторитет в среде коллег ей удавалось завоевать именно благодаря интеллекту и объективности, а старая Пэвенси всегда помнила древнюю как мир заповедь учителей восточного оккультизма: "Прежде, чем очи могут увидеть, они должны быть недоступны слезам". Сьюзен понимала эти слова почти буквально, и выдержка не изменяла ей в критические моменты жизни, даже когда наиболее трудные её пациенты доводили её саму до истерического припадка. Об этом она иногда писала в телефонных сообщениях старшему брату Питеру, получая в ответ односложные, но всё же полные любви коротенькие послания: "Держись. До отпуска осталось всего ничего".
Но эмоциональность сегодня зашкаливала даже в таком ските, подлинной Аркадии для возвышенных душ, стремящихся к достижению высших добродетелей, достижимых на этой Земле Печали - бесстрастия, - каковой была душа Сьюзен Пэвенси, в этом подлинном монастыре в миру. Было ли это связано с растущей луной, отвечающей за неподвластную разуму эмоциональную жизнь обширного мира души, или с чем-то другим, Сьюзен не могла до конца понять. Перебирая на полке длинную вереницу биографий великих психиатров, из которых она черпала вдохновение для жизни, профессиональной деятельности и творчества, она случайно остановила взгляд на старом подарке своего друга-психолога, с которым её в лучшие годы молодости, да и сейчас, связывали очень тёплые дружеские отношения. Он сделал ей подарок, дороже которого, наверное, история психологической мысли не знала - это был красивый лаковый сундучок с оригиналами неопубликованных и неизвестных исторической и психологической науке писем великого Зигмунда Фрейда. И Сьюзен уже когда-то начала их читать: она помнила тот вечер, когда при свете лампы с зелёным абажуром, стоявшей на столе в её далёком от мира кабинете на десятом этаже небоскрёба, так напоминавшую ей те, что были установлены на каждом столе в читальном зале оксфордской библиотеки, и к которым она уже успела привыкнуть за долгие годы обучения, когда девушка, тогда ещё начинающий специалист, с жадностью впилась взглядом в неровные буквы исповеди души её Мастера, человека, который стал для неё самым большим авторитетом, смыслом жизни и главным объектом её научных исследований. "А сегодня, дети, мы узнаем ещё одну тайну прошлого", - эта подпись к картинке, которую Эд в школьные годы нарисовал в качестве карикатуры на их школьного учителя истории мистера Маркуса Брауна, всплыла в памяти Сьюзен весьма к месту и к случаю. На этом рисунке её младшего брата этот самый мистер был изображён на своём рабочем месте - за учительским столом, на котором лежал глянцевито поблёскивающий в лучах весеннего солнца набор пыточных инструментов, вырисованных Эдмундом с большим старанием, а на фоне был беспощадно точно изображён древний пенсионер-ветеран, прошедший бомбёжку Лондона и фронты Второй Мировой - дети обычно поздравляли таких на соответствующие даты подарками от школы - прикованный к стене за запястья и с трепетом ожидающий, когда учитель примется за экзекуцию по вырыванию тайн былого из недр ветхой природы старика, ставшему волею буйной фантазии младшего Пэвенси жертвой научного эксперимента. Карикатура к великой радости Справедливого, быстро разошлась в копиях и перерисовках по всей школе, придясь по душе ученикам этой пыточной камеры: так Эдмунд отомстил мистеру Брауну за то, что тот завалил его на экзамене в прошлом году из чувств давней неприязни к матери Эдмунда и его братьев и сестёр, которую этот сморчок долго и безответно любил на протяжении всей своей жизни и карьеры в сферах образования.
Некоторые письма были полны таких откровений, что у Сьюзен открылись глаза на того Фрейда, которого она ещё не знала и не успела узнать, а, тем более - полюбить. Основатель психоанализа блеснул той своей гранью, за которой расстилалась невыразимая бесконечность души, и это были даже не его бредовые мокрые фантазии о нормальности гомосексуализма, выраженные в письмах близкому другу и ставшие предметом пересудов научной общественности, когда письма увидели свет - этот порядком поднадоевший профессорам психологии мем уже успел утомить всю университетскую учёность... Нет. Просто Фрейд говорил в этих письмах о любви с такой неподражаемой лёгкостью и таким языком, который мог соперничать со стилем выражения истинных поэтов. Сьюзен плакала над этими письмами всю ночь, буквально получая новое представление о своём собственном детстве. Тихо, из глубины её существа эта крохотная звёздочка заветной и дорогой, но почти утраченной святыни детства, сияла и напоминала ей о пусть даже былой, но всё же столь милой сердцу красоте жизни, когда она эту жизнь-то ещё не знала толком. Но знала тех, с кем она эту жизнь прошла бок о бок, как профессор Керк, её наставник и хозяин дома, в котором стоял Волшебный Шкаф - понимал и знал все тайники души своих соратников, с которыми он прошёл плечом к плечу тернистыми тропами военных лет - своих друзей, рядовых солдат британской армии, о которых он не уставал ей рассказывать с восторгом и трепетом, рождающимся от дорогих сердцу ностальгических воспоминаний, когда Сьюзен завершала ввечеру свои с профессором научные занятия, и наступал тот удивительный урочный час, когда свет летнего заката смешивался со светом луны, восходящей на ещё не потемневший окончательно небосвод, а первые звёзды тихо и подбадривающе мерцали над безмолвием хранящих тепло душного дня августовских полей.
В эти минуты перед внутренним взором Сьюзен проплывали лучшие страницы её собственной юности и молодости - те редкие минуты, когда Звезда Удачи в Любви благосклонно улыбалась и Великодушной, и Сьюзен сравнительно спокойно и без экзальтации принимала эти редкие счастливые подарки судьбы после того, как ей приходилось проявить немалую стойкость в трудностях и испытаниях нелёгкого бремени под названием жизнь. Которую, как известно, прожить - не поле перейти.
А вот Эдмунд очень любил косить под своих любимых братьев Винчестеров из современного сериала, то и дело возобновляемого на попсовых телеканалах Туманного Альбиона, периодически выезжая на своей недавно приобретённой тачиле, на которой он таксовал по ночному Лондону, - в поля вереска, в которых он в упоении обретённой свободы впивал душные испарения земли, воображая себя прислонившимся к багажнику своей импровизированной "Импалы" с бутылкой певка Сэмом Винчестером, решившим забыть на мгновение о бесконечной битве с ордами демонов из преисподней, которым несть, как известно, числа, и имя им - Легион. Обычно Эд брал с собою в покатушки своего двоюродного брата Юстэса Вреда, который был тощим, как пловцы из команды пловцов школы Форкса, в которой училась Бэлла Свон из "Сумерек", и на роль здоровяка Дина, по мнению Великодушной, ну совершенно не подходил. Впрочем, Сьюзен любила Эдмунда всей душой, как настоящая старшая сестра, и старалась убедить себя, частно невольно идя против своих педагогических убеждений, выработанных долгими годами практики в области психиатрии, что "чем бы дитя не тешилось, лишь бы не злоупотребляло онанизмом".
За потоками слёз и размышлениями о вечных ценностях, завещанных миру великим Фрейдом, Сью не заметила, как в комнату тихо вошла Анастейша Стил, бесшумно бросив на кушетку, предназначенной для работы с пациентами, лёгкое, как пёрышко, осеннюю парку, свитую из тончайшей шерсти чёрной лисицы, заказанную Кристианом из Рима, напрямую из офиса модного дома Dolce&Gabbana.
- Сьюзен, - гаркнула Анастейша, изменяя своему обычно мягкому и мелодичному голосу, как правило повествующему старшей Пэвенси о всех несчастьях добродетели современной Жюстины, которым посочувствовал бы даже сам чрезвычайно чёрствый и бесчувственный маркиз де Сад (Сью всегда было интересно, плакал ли над судьбой своих персонажей этот извращенец от литературы эпохи Просвещения, как это было с Бальзаком, когда ему приходилось убивать героев своей "Человеческой комедии", или этот носитель самых низменных писательских инстинктов предпочитал злорадствовать, когда на его жертвенных героинь, ведущих очень добропорядочный и целомудренный образ жизни, обрушивалась очередная доза несчастий и бед).
Пэвенси, застигнутая врасплох, подпрыгнула и от неожиданности резко выдала прямо в лицо опешившей Анастейше:
- Дура, если ты ещё раз так сделаешь, пощады не жди. Я тебе не Грей.
Эта фраза, брошенная в лицо подруги в состоянии аффекта, возымело на Анастейшу такое же угнетающее действие, как и её стоп-слово "Красный!", которым она, содрогаясь от стыда и сострадания, останавливала порывы заигравшегося Кристиана. Сьюзен поняла, что ляпнула лишнего.
- Ох... Ну прости, дорогая...
Анастейша закрыла лицо ладонями и содрогнулась в приступе бессильного рыдания.
- Ну ты что, Ана, - Сьюзен совалась с места, подошла к подруге и обняла девушку за плечи, досадуя на свою неловкость и неправильную реакцию на раздражители, которую она за годы работы так и не сумела до конца нормально подавить, хотя она и знала, что подавление - этот основной источник удовольствия Аны и Кристиана и главная причина внутреннего конфликта любого мазохиста - не выход из сложившихся жизненных путаниц. - Хватит... Я тебя люблю, что ты... Ну прости, прости... Ты меня так напугала, я потом расскажу тебе, что я читала, ты должна меня понять...
- Сучечка ты, Сьюзен, некогда Великодушная, - Ана выгнула спину грациозной кошки и ловким движением вывернулась из утешающих объятий подруги. - Я тебе ещё это припомню. Месть обычно сладка, и мстя моя будет страшна.
Сьюзен облегчённо вздохнула. Ана, видимо, научилась управлять своей нежной и хрупкой натурой, легко способной быть повреждённой повседневной жизнью в моменты, когда Кристиан давил на её слишком уж больные мозоли, подавив женскую личность - но лишь на поверхности. Искренне веря в то, что он полностью управляет эмоциональной жизнью жены, он на деле лишь усугублял свой личный комплекс неполноценности: значит, недалёк был тот час, когда кокетство Аны на стороне, её радостно-просящая улыбка или лёгкое постороннее кокетство на стороне могли вызвать у миллионера-извращенца реакцию почти как у горца. А это - уже большой шаг вперёд в необыкновенно сложной практике семейной психотерапии, в которую Сью впряглась почти против своей воли - из жалости к этим людям, которые в глубине души были, в общем-то, людьми очень даже неплохими, несмотря на свои странности, будоражившие умы общественности, не перестававшей мусолить за спиной Аны и Грея специфические способы и формы их телесного и духовного общения.
- С чем ты пришла сегодня? - Сью поправила очки и вернулась на своё место в кресле психолога, удобно устроилась в позе, зеркально отражающей ту, в которой застыла в неподвижности Ана, обычно в минуты сеанса психоанализа устремляющая почти невидящий взгляд в окно, за которым лондонские туманы создавали роскошные картины таинственных действий природы в искусственно созданных человеком картинах каменных джунглей столицы - те самые, которые полюбились некогда великому мученику от эстетизма - Оскару Уайльду, Принцу Парадоксу, и оказались способными донести до современной ему публики убеждение касательно того, что именно жизнь подражает искусству, а не наоборот, и красоту этого явления природы никто бы не оценил, если бы ведущие, прогрессивно мыслящие поэты и эстеты от высокого английского искусства викторианской эпохи не раскрыли бы глаза людям на эту почти невыразимую словами красоту.
- С пачкой "Аромы".
Анастейша ловким жестом выудила из миниатюрной крокодиловой сумочки пачку старых добрых ароматизированных сигарет, которые она невесть где раздобыла - их перестали продавать в ларьках несколько лет назад: Сьюзен помнила эту прелесть по студенческим годам, когда она только-только познакомилась со своей подругой и лишь начинала постигать законы светских тусовок, на которых Ана никогда не упускала случая почти насильно вытащить её из стен читального зала оксфордской библиотеки, который Сью почти не покидала на протяжении почти всего курса обучения в этом заведении. Учёбе она отдавала всё своё даже свободное от занятий время. Будучи одной из самых прилежных и старательных студенток, Великодушная, погружаясь в книги, забывала про всё вокруг. Ана чувствовала это, и порой помогала ей укрепить контакт с реальностью, о которой Сью имела лишь смутное представление. Пусть даже это и был контакт с жёсткой светской реальностью Анастейши, столь отличной от милой идиллии тихой и спокойной, размеренной жизни Сьюзен - этого образцового варианта академического эскапизма.
- Весело. А если честно?
- Ты психолог, Сью. Ты всегда читала меня как открытую книгу до того, как я позволяла себе роскошь раскрыть рот и поведать тебе хотя бы о минуте своих непризнанных мучений. А, как сказал поэт, перед ней вся "повесть тягостных лишений трудов и бед толпы людской - минувших, прошлых поколений" - просто жалкий пшик. Прочти мои мысли и сейчас.
- Чужая душа - потёмки, - несколько раздражённо ответила Сью, удивившись тому, как легко она, обычно уравновешенная, теряет контроль над качеством своей речи, обычно призванной успокаивать клиента своими мягкими бархатными интонациями, которые Пэвенси выработала в себе не без труда за долгие годы практики.
- Да. Если повернуться к ней задом.
- Всё, Ана. Давай без этих твоих любимых хождений вокруг да около. Чётко опиши, что случилось, и я дам тебе очередной, пусть и бесполезный - ты всё равно к моим советам особо не прислушиваешься - максимально объективные указания относительно того, как тебе следовало бы - уже давно, на мой взгляд - вести себя со своим Прекрасным Принцем, Кристианом. Принцем Флёр-де-Лисом.
- Флёр-де-Лис, вообще-то, женщина, - укоризненно покачала головой Анастейша, невольно обидевшись за человека, который, хотя и был типом с характером зверя и болезненной привязанностью к супруге, всё же когда-то был тем, кто открыл ей целый мир идей и ощущений, о котором она прежде и не знала никогда.
- Я шучу. Так Уайльд называл своего ненаглядного Бози, когда они практиковали этот викторианский вариант ролевых игр в своих очень своеобразных дружеских платонических отношениях. Которых современность, к сожалению, не оценила и не поняла, - спохватилась Пэвенси.
Анастейша опустила руки на колени и снова мелко затряслась от нового приступа нервного беспокойства. Слёзы ручьём потекли у неё по лицу, и она даже не пыталась промокнуть их платком, который Сью аккуратно вложила ей в прозрачную, бессильно открытую ладонь ещё до начала сеанса, зная об особенностях натуры подруги легко терять самообладание.
