Привет!
В этом блоге я собираю информацию о Первой чеченской войне: о боевых действиях, быте, медицине, работе репортеров — этим темам, как мне кажется, уделено преступно мало внимания. Мы – это наша история. Забывая её, мы забываем себя.
XX век доказал: «информация» = «сила», в умелых руках она превращается в мощный инструмент социального воздействия.
В зависимости от целей СМИ, информация может представляться полностью, стремясь к объективной картине, рассматривает ситуацию с разных точек зрения или же умалчивает «лишние» факты. Так создаются условия для «информационной войны» – ожидаемом дитя нового времени, технического прогресса ангажированной журналистики.
Пример «информационной войны» – интерпретация и освещение событий Первой чеченской кампании в российских и зарубежных СМИ.
Вопрос освещения конфликта на Северном Кавказе в прессе и по ТВ заслуживает отдельного материала (напишите в комментариях, если это интересно). Здесь же будет рассмотрен феномен информационного возмущения, который выступал основой для всё новых атак в информационной войне 1994-1996 гг.
Выученный набор ответов
Как ни странно, но первыми влияние «информационных возмущений» на исследование и освещение конфликта заметили вовсе не журналисты. Валерий Александрович Тишков, доктор исторических наук, этнолог и социальный антрополог писал:
В ситуации с Чечней обнаружился феномен, который вообще заставил меня усомниться в незыблемости постулата “полевой работы на месте”. Информация “фонит” разного рода манифестными проявлениями и эмоциональными отношениями, которые в спокойной обстановке обычно отсутствуют. Этот фон становится основным смыслом, за которым больше ничего нет и в принципе быть не может, ибо сам рассказ становится посланием или лозунгом.
Здесь и далее: Тишков В.А. Общество в вооруженном конфликте, том 3
Изучая общество в военное время, Тишков допускал, что само информационное поле и люди, которые являются источником информации, могут пребывать в настолько потрясённом или возмущенном состоянии, что зафиксировать удастся только лишь сам этот фон.
Среди этнографов находились те, кто продолжал свои исследования в месте ведения боевых действий. Анализируя интервью в момент конфликта, Валерий Александрович отмечал, что почти все ответы чеченцев были стандартны и поверхностны или в них явно сквозили кураж и ирония. «Это был такой же заданный и пустой разговор, как в репортажах из Чечни, снятых журналистами и любителями», — писал доктор наук.
«За что воюете!», «Зачем пришли в Чечню!», «Как с Вами обращаются!», «Кто во всём виноват и что происходит в Чечне?» — эти много раз публично заданные вопросы создали выученный набор ответов, превратив массовое мышление в вариант мифомедийного образа.
«Воюем неизвестно за что», — говорят военнослужащие федеральной армии в зоне вооруженного мятежа. «Чечня — это не наша земля», — заявляют в микрофон российские граждане про свою страну.
«Кормили и обращались нормально, сильно не били», — сообщают униженные и истощенные пленники чеченцев.
«Мы воюем, чтобы защищать своих матерей и свои дома», «У нас право на самоопределение», «За что нас бомбит Россия!», — отвечают воюющие чеченцы.
Спустя три года те же федеральные военнослужащие, от генерала до солдата, произносят: «Мы здесь навсегда. Это наша земля и это часть России. Мы покончим здесь с бандитами». Что касается заявлений чеченцев перед микрофонами и камерами в условиях изменившихся настроений и более жесткой полевой цензуры, то они примерно следующие: «Устали жить при бандитах и под бомбежками. Уж если советская власть вернулась, тогда хотя бы не уходила. Мы против России не воевали и не воюем, но если в дом свои боевики попросятся, выдавать не станем. Этих бандитов сами уничтожим: такое горе от них».
Информационное поле во время Первой чеченской оказалось подобно газетной странице, рядовой читатель терялся среди полуправдивых разномастных источников — и ведь события развивались в тот период, когда доля советских людей ещё не научилась жить при таком обилии таблоидов. «Если написано в газете или так говорят по телевизору, значит, правда — иначе в эфир тогда не выпустили?». Официальные источники же при этом зачастую хранили молчание — словно бы подтверждая размышления части граждан. Этим не могли не пользоваться.
Человек, находящийся в зоне конфликта, в местности, которую он знал до последней травинки или выбоины в асфальте, видит и показывает только на руины и жертвы, его слова — это не объективный рассказ, а обращение с жалобой или гневным посланием, это просьба-мольба или слова мести. Такой человек пребывает в ужасе и горе, он демонстрирует оружие борьбы и насилия как знак самоутверждения, говорит лозунгами, написанными на стене дома или сказанными по телевизору. Он мало что понимает в происходящем: его зрение сужено до узкого тоннеля восприятия человека, который потерял всё, — иначе психика просто не смогла адаптироваться.
Проблемой становится, когда у такого человека берет интервью внешний обозреватель, который почти всегда получает ожидаемую версию, чтобы встроить её в собственное сочинение о войне. И получается, «прямые голоса» в этих текстах политически декларативны и часто лживы, использованы во имя целей третьих лиц; подобным свидетельствам невозможно верить, а тем более принимать их как позицию всего народа.
Если основной источник информации и предмет описания — военный штаб или дом Шамиля Басаева, то это одна версия конфликта.
Если источник — госслужащий грозненской администрации в период правительств Саламбека Хаджиева и Доку Завгаева, то это совсем другая версия. Московский чеченец из числа интеллектуалов или предпринимателей — третья версия.
Одни по-журналистки хлестко пишут в академическом сочинении о “кровавой бане”, устроенной российскими военными в чеченском селе Самашки, и воспринимают как рутинную корректность истребление такого же числа людей при нападении на военную колонну федеральных войск (подспудная логика такова: не следует вторгаться на “чужую” территорию). Ничего подобного в оценке действий американских военных против гражданского населения Ирака или Югославии, а также действий парамилитарных групп против военных в Сомали встречать не приходилось.
Исследователь отмечал, что из всех зафиксированных разговоров в момент конфликта подчас невозможно выстроить даже фрагментов анализа — а это сотни сообщений! «Они все рассыпаются от политизированности сообщений, их полумифического содержания и чрезмерной драматизации публичного дискурса. Для анализа же необходимо хотя бы частичное успокоение политических эмоций.»
Первая чеченская война стала мощным социальным потрясением: гибель мирного населения, срочников, крики о гражданской войне, влияние Запада — всё это отражалось в информационном поле, которое с каждой вехой конфликта возмущалось всё сильнее. Средства массовой информации занимали ту или иную позицию, зачастую игнорируя все прочие, и гнули свою линию несмотря на факты – их они оставляли вне страниц и сюжетов. Так велась информационная война 1994-1996 гг. – и к этой теме мы ещё обязательно вернёмся.
Другие материалы:
1) Воспоминания софринца о зачистке села Самашки
2) Снайперский опыт Первой чеченской
#информационная война #первая чеченская война #война в чечне