Музыка была в жизни Варвары Мягковой всегда. Дома стояло пианино, и она с раннего детства пыталась на нем что-то подбирать. В два года родители стали брать ее на занятия самодеятельного хора в ДК им. Горбунова. В три она дала там свой первый концерт: спела «Жаворонка» Глинки под аккомпанемент папиной гитары – не смутилась полного зала. Девочка с большей охотой играла бы на скрипке, но бабушка настояла на том, чтобы учиться на фортепиано.
Варвара окончила музыкальную спецшколу им. Гнесиных и Московскую государственную консерваторию. Работала концертмейстером, выступала с сольными программами. Но настоящая карьера Мягковой началась только в 2019 году с подачи Бориса Березовского, который услышал ее записи в интернете и позвал к себе на фестиваль в Елабуге. В тот год ей исполнилось 39 лет. В начале 2021-го Варвара по приглашению мэтра приняла участие в I Международном фестивале А.Н. Скрябина. Готовится к выходу диск с программой «Священное и мирское», часть которой можно услышать в проекте Николая Солодникова «ещенепознер». Николай назвал этот выпуск «Вся нежность мира», и это довольно точное описание игры пианистки.
Варвара, вы говорили, что в трактовке музыки между ложью и правдой огромная разница и при этом незаметная грань. Как быть правдивым?
У меня нет готового ответа. Но чаще всего так: если, играя, понимаешь, что прямо сейчас происходит чудо, – значит, оно случилось. Честность лишь в том, чтобы увидеть в музыке то, что связано в ней с каждым из нас, со всей жизнью одновременно, и точно это передать. Такое вполне возможно и даже необходимо. В этом и есть смысл музыки. Через нее мы видим, что объединяет не только нас, но и все окружающее.
У одного из моих самых любимых современных композиторов Алексея Курбатова есть произведение «Ручьи». Меня в нем поразила картина этих ручьев: вот они растекаются или, наоборот, смыкаются, разливаются снова, вливаются куда-то – и это параллель ко всей нашей жизни. К тому, как мы порой разбегаемся, разбиваемся друг о друга, а потом снова встречаемся, наполняемся друг другом. Это же все не только отдельные действия, они несут огромную символическую нагрузку, которая придает им смысл.
Как у вас рождаются трактовки?
Если произведение, которое ты играешь (пусть даже безделица, миниатюра), не становится чем-то экзистенциально важным для тебя, это не тронет слушателя глубоко. Если все твое существо не перевернулось вместе с музыкой, что бы ты ни делал – она не заденет никого. Но и это не окончательное условие. Надо то, что ты услышал в произведении, заставить задышать по-настоящему.
Мой секрет в том, что я всегда отталкиваюсь от интонации человеческого голоса и от пластики. Можно же сказать одно и то же слово с разной интонацией и, соответственно, с разным чувством. То есть интонация подчас главнее, чем слово. То же самое в музыке: надо уловить эту интонацию и почувствовать, какая в ней заключается эмоция. А пластика – это характеристика движения: течение воды, танец, жест.
Найдя точную интонацию, ты должен понять, что ее окружает. Я называю это амбьянсом. Что это такое, где находится? Там пейзаж? Театр? Или это человеческая жизнь? Может, это просто черная коробка? От амбьянса зависит, как живет в нем интонация. Если ты его нашел, это здорово. Обычно тогда концерт получается. Но, естественно, накладывается и волнение, и инструмент, и настроение.
У каких композиторов вам эти интонации легче всего услышать?
У тех, кто больше обращается к человеческому голосу в своей партитуре: Шуберт, Шуман, Моцарт. А движение или жест – это Дебюсси, Мусоргский. Мусоргского я, к сожалению, не играла, но буду скоро играть наконец-то. Николай Метнер – это какая-то магия голоса: в его музыке есть и пение, и разговоры, это удивительно. Русские композиторы в большинстве случаев идут от голоса, от интонации. Кстати, Бах тоже весь основан на голосе – плюс начинка из оркестра или органа.
Расскажите про композитора Сергея Ахунова, чьи четыре скетча вы записали для диска Sketches XIII–XVI. Как возникла эта идея?
Я настолько полюбила этого автора, что сначала испугалась его играть. Мне показалось, что у меня получится ужасно плохо – а эту музыку надо играть небесно. Полина Осетинская, Алексей Гориболь, Наталья Ардашева делают это фантастически. Они так играют, что невозможно выдохнуть! Можно только вдыхать. И вдруг я получила такое предложение – и обомлела. Для меня это было огромным событием.
Мы собирались записать четыре скетча, которые Сергей сочинил специально для меня (что было отдельным потрясением). Скетчи – это эскизы к будущим его произведениям. Маленькие такие росточки, которые потом станут прорастать в других произведениях, камерных или симфонических, блуждать по разным произведениям в виде лейтмотивов.
У нас было всего четыре часа на запись в музее реставратора роялей Алексея Ставицкого в Рыбинске. Там собраны исторические инструменты, и они все разные – и по годам, и по звуку, и по ощущениям. Каждый – отдельная личность.
Во время репетиции я подбирала инструмент, на котором будет удобнее всего играть. И оказалось, что на всех трех роялях, которые были более или менее готовы к игре, все звучит совершенно по-разному. В итоге я записала каждый скетч три раза – получились такие блики музыки, которая вроде не меняется, а вроде в ней происходит что-то абсолютно новое. Это был один из самых необычных дней, когда я сама менялась каждую минуту.
В каком жанре сочиняет Ахунов?
Зарубежные современные композиторы больше держат себя в рамках жанра. А у русских нет позы. Сергей использует стилистически уже знакомые нам приемы – и из барочной музыки, и из романтики, и из минимализма, но переплавляет во что-то абсолютно свое. Разбитое сердце собирается заново его «Временами года» и недавним циклом Songs and Poems. Воздействие абсолютно магическое. И он не один такой, Леша Курбатов делает то же самое. А еще они смотрят вглубь, в экзистенциальное. В их произведениях может быть какой-то сюжет, но прежде всего затрагиваются философские, духовные и общечеловеческие ценности. Говорится о человеке вообще, о его предназначении, пути, любви. Я считаю, что современная российская композиторская школа – это уникальное явление, которое в будущем обязательно оценят в мире. Это в каком-то смысле новое Возрождение.
У вас же скоро выходит диск, правильно?
Да. Это программа «Священное и мирское», которую я играла в англиканской церкви Святого Андрея в Москве: Мессиан, Скарлатти и Бах. Программа достаточно интеллектуальная и в определенном смысле не от мира сего, но отклики были очень теплыми, поэтому мы и решили ее записать.
В чем отличие – слушать музыку на концерте или в записи?
На концерте ты находишься в сцепке с исполнителем и с людьми, которые тебя окружают. Немножко действо. Особенно когда ты влюблен в этого музыканта, в этого композитора, в эту музыку... Я помню, был такой постоянный слушатель в Рахманиновском зале Московской государственной консерватории. Он приходил каждый день на бесплатные концерты, садился, и когда человек играл, все время оглядывался – и улыбался, оглядывался и улыбался. Как будто спрашивал: «Правда, здорово?» Мне очень понятно это ощущение от концерта – что ты счастлив и ты не один.
А есть пластинки, которые стали для вас потрясением?
В 2005 году пианист Лукас Генюшас дал мне болванку, на которой было полное собрание вещей, исполненных Борисом Березовским. Диск тогда ходил по консерватории, все его слушали. Я была в полном шоке. Пришлось даже на какое-то время перестать играть: мне казалось, что я не имею права. Чтобы изменить это отношение, понадобилась сложная душевная работа.
Что уникального в исполнении Бориса Березовского?
Сочетание простоты, точности и страстности. Я встречалась с простотой и строгостью, с красотой мысли, с красотой духовной. Но только у Березовского получается играть на одном дыхании, эмоционально неизбыточно, но наполненно и при этом абсолютно просто. Этот бешеный поток энергии не рожден рассудком, он берется не из штрихов или орнаментики. Он и есть жизнь, настоящая жизнь.
Другие исполнители, которые меня потрясли, – Гленн Гульд (я в него влюблена), Владимир Горовиц. В детстве на меня огромное впечатление произвели сонаты и прелюдии Шопена в исполнении Генриха Густавовича Нейгауза. Благодаря ему я очень сильно поменяла свое отношение к смыслу звукового наполнения каждой ноты. Это определенная школа, в которую хотелось бы еще погрузиться.
Хотите ли вы полноценной гастрольной жизни?
Хочу. Я люблю ездить по городам своей страны, это моя давняя детская мечта, с этим у меня связано очень много планов и надежд на много лет и даже, надеюсь, десятков лет вперед. Но, конечно, когда пандемия отступит, я не откажусь от зарубежных концертов. У меня есть небольшой опыт гастролей за границей, я знаю, как там принимают музыкантов: это просто шквал эмоций. Если будет возможность поехать – здорово. Но пока я очень привязана к нашим просторам. Мы с альтистом Сергеем Полтавским готовим большую современную программу. Еще весной будут концерты со скрипачом Романом Минцем.
Вы недавно играли Скрябина по приглашению Березовского.
Да, впервые за 15–20 лет. Скрябин был совершенно уникальной личностью со своим мировоззрением, способом дыхания, проживания этой жизни. Музыка его наполнена удивительным зарядом любви. Она говорит о красоте, о доблести, о дерзновенности горячего сердца. Не всем она, кстати, нравится, но я очень люблю эту музыку.
А бывает страшная музыка?
Бывает, конечно. Музыка, в которой нет надежды, Бога, любви. Мне недавно прислали небольшой файлик: современное произведение, записанное в очень хорошей студии очень хорошими музыкантами. И я испугалась. Эта запись была звуковым изображением агонии. Талантливо сделанным. Но это невозможно слушать, это безумие. Если ты в это входишь, то заражаешься какой-то чернотой. Кому-то это нравится, но нравится именно тем, что там преобладает ощущение страха и смерти. Не красотой.
Музыка, в которой нет человеческого, очень страшная. Альфред Шнитке много писал музыки, провоцирующей на размышление о смерти и жизни, и смерть там достаточно часто описывается. Но она всегда в сцепке с жизнью. Идея смерти человеческого тела и человеческого духа, падения, агонии у него всегда рядом с попыткой жить, вздохнуть, выдержать, выстоять – и вот этот взгляд к Богу делает его одним из моих любимых композиторов.
Интервью было взято 31 января 2022 года
Текст: Полина Сурнина
(с) Журнал "Аэрофлот", март 2022
