Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
По сложившейся традиции просто поблагодарю всех, прочитавших январское и февральское "приложения", и очень надеюсь, что продолжение не разочарует- насколько вообще может не разочаровать (а хотелось бы - "обольстить") авторская проза.
Счастливый сонъ
«Большинство людей счастливы настолько, насколько они решили быть счастливыми»
(Авраам Линкольн)
«Принцип «всё или ничего» обычно в России оставляет победу за «ничем».
(Николай Бердяев)
Глава 1. Отъезд
Глава 2. Дом на озере
Глава 3. Новая жизнь
Филатьев прожил у Ильиных еще с неделю и, наконец, отбыл. Что, собственно, он делал в чужом вообще-то доме при полностью улаженных финансовых и имущественных вопросах, Полли было непонятно. Наверное, судя по всему, так же непонятно это было и Сергею Ивановичу, но со свойственной ему деликатностью он как-то стеснялся спросить о дате отъезда бывшего хозяина. «Вероятно, дела какие-нибудь остались!» - спешил Ильин объяснить Полли вынужденное их пребывание под одной крышей с Филатьевым. «Какие же?» - иронично поднимая бровь, интересовалась Полли. «Ну… не знаю… мало ли!» - мямлил Сергей Иванович, отводя глаза в сторону. Филатьев же, как на грех, принялся особенно докучать новым владельцам имения, причем, казалось, выдумывая для этого всё более изощренные методы и средства, будто Ильины насильно заставили его продать фамильную собственность и теперь он вымещал на них горечь утраты.
То вдруг Роман Алексеевич принимался убеждать Ильина собираться на утиную охоту.
- Напоследок я просто-таки обязан показать вам удивительные места! Да это просто нелепо – жить здесь и не поохотиться на уток! Эрнесту, опять же, радость, – приставал он к Сергею Ивановичу. Тот лишь пожимал плечами и еле успевал отбиваться от докучливого Филатьева, отнекиваясь тем, что принципиально не приветствует убийство, тем более, ради развлечения. Что же до Эрнеста, то по всей вероятности в его преклонном возрасте уже стоит изыскивать какие-то иные средства для доставления ему радости. Филатьев вздыхал, удалялся к себе, но вскоре возвращался сызнова – на этот раз с новой идеей.
- Поедемте, я представлю вас здешнему обществу. Если я этого не сделаю, вы будете после моего отъезда выглядеть подозрительными отшельниками с налетом столичного чванства.
Начиная перечислять местные сливки общества, Филатьев старательно загибал пальцы, впрочем, слава богу, не переходя рамки одной руки: это были здешний поп отец Петр и уже упомянутый им давеча богатей Зыбин, без покровительства которого, по словам Филатьева, Ильиным непросто придется жить по соседству с деревенскими как в моральном, так и в бытовом смысле.
- Фураж лошадям, мясо, молоко вы где будете покупать? – интересовался Роман Алексеевич. – Правильно, в лавке Зыбина. Только ведь он такой – может и гнильцо отпустить, а может – наоборот, самое лучшее!
Далее выходило, что Ильины, как люди интеллигентные, просто обязаны пригласить к себе учителя из онуфриевской школы Гертеля: сам он живет бедно и гостей принимать от того не любит - стыдится, но в гости к писателю из самого Петербурга придет непременно – хотя бы из простого любопытства.
- Нигилист почище тургеневского Базарова, - горячился, доказывая, Филатьев. – Проповедует ужаснейшие вещи, носит такую одежду, что не на каждом нищем сыщешь, но – умен, не отнять!
- Странный нигилист, - не удержалась от колкости Полли. – Что ж он бедности своей стыдится, если нигилист? Или так… больше рисуется и эпатирует, чтобы прийти к приличным людям и трясти к ужасу хозяйки вшивыми лохмотьями?
- Ну не вшивыми, конечно, - смутился Филатьев, - кажется, у него даже пиджак один имеется, в нем и детишек учит, и в свет появляется. А не зовет – потому как знает, что никто и не придет. Вы вот, Аполлинария Витальевна, - пойдете? Ведь первая откажитесь, побоитесь, и правильно! Таких господчиков лучше у себя принимать, а коли надоест – зевните, да и спать ложитесь, он все одно не обидится, привык, лишь примет это как лишнее доказательство своей теории. А теорийка-то у него презанятная…
- Так, любопытно! – Сергей Иванович с интересом потер руками, благодушно откинувшись в кресле. Он за последние дни еще больше повеселел, обживаясь и шныряя по дому то туда, то сюда, совершенно входя во вкус хозяина. Присутствие бывшего владельца его ничуть не удивляло, напротив, он, казалось, даже рад тому, что тот ни на минуту не оставляет его наедине с Полли, у которой в глазах было слишком много вопросов к Сергею Ивановичу. – И в чем же ее суть?
- Да суть-то немудрена, - Филатьев почесал бровь и нечаянно всклокотил ее, отчего стал похож на исполненного остракизмом филина. – Смена одного мира другим в России – неизбежна, а потому все традиции и условности месье Гертель объявляет анахронизмами. Стало быть, можно и по гостям в хламиде ходить, и пепел на пол стряхивать, и не стричься, и руки не подавать при встрече…
- Да какая же это теория! – возмутилась смеху мужа Полли. – Это – просто хамство и неряшество, и ничего более. Если этому господину нравится ходить с трауром под ногтями, при чем же здесь нигилизм и смена вех? Этак я велю Нюше посуды не мыть и подавать все время в грязной, и назову это натурализмом.
- Пожалуй, - всё еще посмеиваясь, согласился Сергей Иванович. – Но один раз, наверное, позвать можно – хотя бы из любопытства. Пепел на полу мы как-нибудь переживем.
- Обязательно позовите! – подтвердил Филатьев. – Тогда уж и отца Петра вместе с ним – для пущей потехи! Они друг друга на дух не переносят: такие диспуты устраивают – никакого театра не надо. А, кстати, у батюшки супруга – тоже из Петербурга, из купеческой семьи, литературой интересуется. Да она уже про вас недавно спрашивала: не тот ли это господин Ильин, что «Дыхание ангела» написал? Тот, отвечаю, тот, матушка. А она руками плещет, глаза – закатывает, и этак с придыханием: Роман Алексеевич, милый вы мой, явите такую божескую милость – зазовите его к нам как-нибудь, только предупредите сперва, а я уж такой стол ему накрою, какого он у себя в Петербурге отродясь не видывал. А, каково? А я-то, главное, дурень старый, ничего про вас и не знал, а коли бы знал, так уж цену-то – другую запросил!
Каким-то непостижимым образом слух о переезде в Круглоозерье известного столичного писателя разнесся по округе всего за несколько дней. Не успел еще съехать Филатьев, а уж несколько нарочных доставили принимавшей их Нюше конверты с визитками и приглашениями: причем, по странному стечению обстоятельств, многие были подписаны женскими руками и источали нестерпимый аромат духов.
- Господи, чем они тут поливаются? – недоуменно спрашивала слывшая в Петербурге за одну из модных законодательниц (в своем, конечно, кругу) Полли. – Этим же клопов морить можно! Я и не предполагала, что ты так популярен у женского пола, дружок!
Сергей Иванович виновато, с комическим выражением лица, разводил руками, хотя было заметно, что последнее обстоятельство, скорее, не забавляло его, но льстило.
- И кто тут у вас, посмотрим? – с деланой небрежностью и бесцеремонно, явно ревнуя к заочному успеху Ильина в уездном обществе, которого он не имел за всю свою жизнь тут, Филатьев принялся за изучение содержимого подноса с конвертами. – О, о! Смолянинов! Сычом сидит в имении лет двадцать – и на тебе! Верно, супруга настояла, да и слог вроде как ее. От скуки перечитала все, что только возможно, причем, заметьте, муж ее – совершеннейший бурбон, полковник в отставке, ничего, кроме «Русского инвалида» в руки принципиально не берет, а всех писателей, говорит, надо бы в поселения специальные заслать – пусть, говорит, сами для себя там и строчат! Очень рекомендую, съездите, получите неслыханное удовольствие. Так, кто там у нас еще? Чуднов Иван Макарович, ага! А я уж полагал, что он помер, вот конфуз-то. Думал, что у него одни картежные забавы на уме, а он – поди ж ты, туда же! Съездите непременно, только больше ста рублей с собой не берите: обчистит всего как есть, а, если за стол с ним не сядете – так, пожалуй, и из дому попросит, обидится. Он и в Аполлинарии Витальевне сперва даму бубён разглядит, а уж после – женщину. Ну, а здесь что? Пресвятая Богородица! – на этом месте Филатьев со священным ужасом едва не выронил конверта. – Барон Витт? Ну, Сергей Иванович, однако…
- Что – крупная фигура? – заинтересовался Ильин, до того, морщась, выслушивавший цинические комментарии Романа Алексеевича.
- Как посмотреть, - пробормотал Филатьев, будто погрузившись в какие-то неприятные для него воспоминания. – Наш местный земский деятель, горячо хлопотал одно время за школы, больницы, библиотеки даже… Вот, вы мне скажите, Сергей Иванович: ну зачем мужику библиотека? Это ж даже, я бы сказал, издевательство какое-то! Вы ему докторов побольше, чтобы в каждой волости, а не один на уезд – это да! И чтобы еще тот доктор – не как наш, с сигаркою в зубах да в турецком халате с позолотой по нечетным дням принимал! А чтобы ездить по деревням не ленился, да-с, и в каждую избу заходил – не надо ль чего? А наш барон с пеной у рта за эти библиотеки, будь они неладны, так бился, что не каждый башибузук при осаде Плевны такое ожесточение являл: вы, господа, говорил, смотрите на дуб, и видите на нем желудь, а я – на пять вершков вглубь, и вижу, что дерево скоро рухнет. В общем, затем ему надоело всё это, а тут еще и Кровавое воскресенье приключилось, так он и вовсе в имении своем заперся, слышно, мемуары теперь пишет. Он раньше-то в Министерстве финансов служил, вроде даже немалые должности занимал, департаментом будто бы управлял, да вроде как недоразумение там у них произошло – с Сергеем Юлиевичем Витте, премьером нашим, того тогда только в министры назначили. Представляете, в одном министерстве – сразу двое Виттов, а разница-то – в одной маленькой буковке. В общем, что-то они там не поладили, переехал сюда и принялся тут всё обустраивать: думал, Псковщина – полигон для его министерских изысков! Помню, меня как-то приглашал к себе, всё вопросы задавал, слушал, только сигару пожевывал, а после и спросил: вот вы, говорит, Роман Алексеевич, неглупый вроде человек, а, говорит, отчего же силы свои на один только яд источаете? Отчего не найдете себе применение в деле служения Отечеству, народу, наконец, там, где точно пользу принести могли бы? Тут уж я не удержался, отвечаю в том духе, дескать, если уж вы, господин барон, в столице сидючи, к нам со всеми своими благородными порывами каким-то макаром попали, то уж нам-то, сусликам провинциальным, может быть, имеет смысл на вашем примере чему-то поучиться? Ничего барон не ответил, только бровью этак сделал и сухо откланялся. Ну, понятно, более уж мы не виделись, да, признаться, и я – невеликий охотник до реформаторов уездного разлива; к тому же, что кончилось–то всё пшиком, да-с…
- А любопытная, должно быть, персона этот барон! – задумчиво произнес Сергей Иванович, поглядывая на Полли. – Что-то я слыхал про него, не помнишь? Вроде как анекдот: для министерства вполне достаточно одного Витте, бремя славы министра делить хорошо, а вот министру нести ответственность за чьи-то огрехи – не к лицу. Собственно, ни за что пострадал, получается.
Филатьев лишь фыркнул и с трагической миной удалился: в последние дни он сделался вовсе невыносим и напоминал ходячую аллегорию «Мизантропия». Впрочем, службу Сергею Ивановичу он все же сослужил, заставив того наведаться в деревню к Зыбину. Сергей Иванович, волнуясь, но стараясь не показать этого, долго подбирал соответствующий визиту костюм, который Филатьев, скривившись будто от клюквы, решительно раскритиковал.
- Помилуйте, да вы что ж хотите – на посмешище себя выставить? Еще бы фрак нацепили. Пиджак старый есть? Сапоги охотничьи? Вот и одевайте: чай не к барону Витту в гости идем!
Визит к местному богатею Зыбину после Сергей Иванович описал так, почти наверняка сгустив краски и добавив комизма.
- Иду за Романом Алексеевичем, а самому, признаться, неловко как-то: во-первых, совершенно не знаю, как себя вести, как держаться. Если как обычно, скажут, мол, барин изгаляться над деревенскими явился. Если улыбаться всем подряд, скажут, дескать, дурачок какой-то, или вовсе подумают, что заискиваю. А во-вторых, так досадно сделалось: ну чего бы мне без этого поводыря самому не сходить? А – не могу, робею. Смешно, да? Идем мы вдоль деревни, а со дворов и из окон на нас все смотрят, и лица такие… Ну, как будто мы - пустое место. Не то, чтобы недоуменные, скорее – безразличие полное. Филатьев впереди вышагивает барином, а мне – как-то не по себе: он-то понятно, предки его еще тут всем владели, а я этак в полкивка со всеми здороваюсь, мне же – никто не отвечает. Заходим в лавку, сидельцем там – здоровый такой парень, морда – наглая, глаза – насмешливые. Филатьев ему и говорит: здорово, Миша, отец-то здесь ли? Тот ухмыляется, и так небрежно: вроде как был, сейчас кликну. И минуты через две выходит к нам такой замечательный образчик современного хозяина из народа: сам – росточку небольшого, сухонький, бородка – клинышком, лысина, однако лицо – умное, эмоций – никаких, голос – ровный. Привык, видно, что всё – по его будет. Как начал не спеша пальцы загибать – что ему в округе принадлежит, причем, заметь, не хвастаясь, а для фасона, чтобы новый человек знал – с кем дело имеет… Мельница, маслобойня, лавка, коров одних – десять, в соседнем селе – трактир свой и кузница: недурно, да? Ну вылитый персонаж Островского, хоть сейчас его в Малый театр! Наш-то Филатьев тон сразу попроще взял, вроде как и не снисходя до уровня Зыбина, дворянин все-таки, но и как-то заигрывающе. Вы уж, говорит, Игнат Прокофьевич, новому хозяину-то посоветуйте что при случае, скидочку на провизию дайте, человек он не сельский, городской, в покровительстве вашем нуждается… Такую дичь понес – аж стыдно сделалось. Думаю, ну и дураком же я выгляжу! А Филатьев подмигивает легонько: мол, спокойно, все делаю как нужно. Зыбин послушал, отвечает: помочь всегда рад и людям новым рад, коли в цене сойдемся – так все самое лучшее прямо со своего стола будет мне доставлять, а коли нет – не обессудьте, говорит, господин хороший, и дня ждать не стану – сразу к мировому судье, выгоды своей не упущу, на том и стою. И Филатьеву строго так: а, говорит, ты, Роман Алексеевич, раз имение-то продал, так уж, верно, при деньгах? Так сто пятнадцать рублей, что задолжал, верно, нынче же и отдашь? Филатьев лицом скис, видно, сам про них позабыл, иначе ни за что нее пошел бы, однако бумажник вынул и потухшим голосом ему: как же, как же… Зыбин долго сотенную на оконце разглядывал, понюхал даже, спрятал, и мне: заходите как что понадобится или человека своего присылайте, только уж, пока не познакомились как следует, денежки желательно бы вперед, будет тогда у нас, говорит, всё чинно и культурно. Нет, ты вообрази: так и сказал – культурно! Уже на обратном пути Филатьев чертыхнулся и с обидой в голосе мне заявляет: ведь и точно – совсем забыл про долг! Всё от того, что вам хотел как лучше сделать, правда, видно, говорят – добро наказуемо. Я уж не стал его спрашивать – как же он, не рассчитавшись, уехать собирался? Так и молчали до самого дома.
На следующий день, по-прежнему пребывая в отвратительнейшем настроении, Филатьев попросил Сергея Ивановича дать ему лошадей и Захара – доехать до Плюсской.
- Пора, знаете ли…, - хмуро глядя в сторону, процедил он. – Загостился. Да и дела… Да-с.
По лицу его было видно, что дел у него никаких нет, как, наверное, нет и родственников, к которым он бы мог поехать. Сергей Иванович вообще никогда не поднимал в беседах с Филатьевым эту тему – зачем, собственно, тот продал единственную собственность, продал дешево, небрежно, будто второпях, и где теперь собирается жить? Сам же Филатьев предпочитал отмалчиваться, принимая загадочный и даже важный вид. Подыграв ему, Сергей Иванович понимающе закивал, так же неискренне изобразив сожаление, с которым ему приходилось расставаться с Романом Алексеевичем. От прощального ужина Филатьев отказался, предпочтя принять трапезу в своей комнатушке, откуда, впрочем, весь вечер раздавался подозрительный звон бутылок и невнятное мурлыканье: вероятно, Роман Алексеевич, будучи навеселе, напевал себе под нос какие-то романсы. Уехал он с рассветом, сговорившись заранее с Захаром и не простившись ни с хозяевами, ни даже с Анной Власьевной, бок о бок с которой прожил незнамо сколько лет. Из окна спальной Полли, заслышав лошадиное ржание, видела скучный затылок Филатьева, усевшегося в коляску, груженую двумя небольшими чемоданами – все имущество бывшего помещика.
- Странный он, - задумчиво сказала она за завтраком мужу. – И несчастный какой-то. Изломанный. Мне его жалко, хоть и надоел безумно.
- Пожалуй, - вздохнул Сергей Иванович, вступивший отныне в единовластное владение имением, без сомнительного дуализма, когда в доме живут одновременно два хозяина – старый и новый. Жизнь самого Сергея Ивановича после отъезда Филатьева наладилась совершенно!
Вставал он теперь поздно, изменяя своим петербуржским привычкам, ибо всю жизнь практиковал золотое правило: кто рано встает – тому Бог подает. Так было еще недавно, но – не теперь, почему – будет объяснено дальше. Завтракали в половине десятого, после чего Сергей Иванович недолго прогуливался – один либо с Полли, во время утреннего променада обдумывались сюжетные коллизии нового романа. Далее Сергей Иванович удалялся к себе в кабинет, где часа три или четыре – в зависимости от того, что он там себе нагулял! – обдуманное переносилось на бумагу. Обедали обычно в половине четвертого, и неплотно: Сергей Иванович не любил плотных обедов, предпочитая более конкретную вечернюю трапезу. «Знаю, что неполезно, но вечер – это так романтично!» - говорил он. Обязательным блюдом в обед был только суп, желательно – уха или мясной – из телятины или свинины. Не возбранялась под суп и водочка, но в умеренном количестве – рюмка-другая, не более. Впрочем, и этого было достаточно, чтобы уже в половине пятого Сергей Иванович начинал позевывать и потягиваться, а в конце концов шел к себе в кабинет и мирно засыпал на диване за какой-нибудь книжкой, коих с собой пока перевезли немного: всю библиотеку должен был переправить дворник Михаил Андреевич после того, как Сергей Иванович дал бы ему с Плюсской телеграмму. Сергей Иванович, правда, всё никак не мог собраться это сделать, отговариваясь невнятным «да, надо бы…» Послеобеденный сон длился как правило часов до шести, выспавшийся Сергей Иванович спускался в гостиную румяный и довольный, выпивал чаю и – на этот раз обязательно с женой! – шел на очередную прогулку. «Жаль, темнеет уже, придется режим как-то сдвигать!» - озабоченно говорил он, прикидывая в уме – что и как именно придется менять. «Вставать раньше!» - подсказывала Полли. «Да, наверное…», - покладисто соглашался Сергей Иванович, - «…тем более, зима скоро». Вернувшись с прогулки, ужинать садились не сразу, а томились в гостиной, либо читая вслух, либо играя в дурачки. Проведя таким образом еще часок, наконец, ужинали: подавали либо отварную рыбу, либо жареное мясо – с жареной же картошечкой и непременно с малосольными огурчиками. Пил за ужином Сергей Иванович много и с удовольствием, выпивая, столь же много говорил и шутил. За окном было уж темно, частенько шел дождь, потрескивал угольями камин, в доме было светло, тепло и уютно. Загрустивший было после отъезда хозяина Эрнест, и без того не отличавшийся веселым норовом, задумчиво лежал подле огня и размышлял: что же это за люди, о чем они так непривычно для него много и оживленно говорят, и куда подевался Роман Алексеевич? Покончив с ужином, Ильин переходил к настойкам: какое-то их количество осталось после Филатьева, Нюше же было велено на зиму пополнить запасы, подучившись у Анны Власьевны. Настойки были некрепкие, а потому пились много и охотно, и даже запивались чаем. Ложились уже за полночь, именно поэтому Сергей Иванович и почивал часов до девяти.
- Я всю жизнь хотел именно этого! – с наслаждением пуская в потолок нетолстые струйки табачного дыма, говорил он. – Так обидно, что не смог переехать лет на пять раньше!
«Я… я…я…», - думала Полли, несколько задетая тем, что Сергей Иванович по писательской своей манере повествовать от первого лица никогда не говорил «хотели» или «не смогли». Впрочем, видя, как счастлив муж и признавая, что, наверное, глупо было бы писать романы, живописуя во множественном числе «мы пошли…» или «мы чихнули…», она великодушно прощала его, в глубине души сознаваясь самой себе, что новизна деревенской жизни пока ее не утомила… Вопрос был только в том, что это «пока» не могло длиться долго: ну – пару недель, ну – месяц, ну – два… «И что же – мы теперь все время будем жить только здесь и только так?».
По субботам Сергей Иванович завел обычай посылать Захара в Плюсскую – за газетами: тому было велено купить всё, что сможет найти, а заодно разузнать у кого угодно, хоть, к примеру, у станционного телеграфиста насчет новостей из столиц и вообще – «с материка». Оторванность от социальной жизни пробудила в Сергее Ивановиче острое чувство информационного голода. До самого вечера, пока Захар не возвратился, он был как бы не в себе, нервничал, пропустил даже послеобеденный сон, и только, завидя знакомую коляску, выдохнул «ну, наконец-то!».
- Ну, что разузнал? Что в мире-то делается? – дружелюбно, но с нотками нетерпения в голосе, спросил он, принимая худосочную стопку разнокалиберной, остро пахнущей типографской краской, прессы.
- Ну как…, - откашлялся Захар, не зная с чего бы начать. – Война с японцем кончилась. Мир, стало быть, подписали.
- Ага! – торжествующе обратился Сергей Иванович к наблюдающей за обоими Полли. – Ты слышала? Ну, к тому и шло. Что я говорил? Бездарное, трижды бездарное правительство! Угробить тысячи людей, флот, репутацию морской державы, наконец, и всё ради чего? Ну, ладно, еще что?
- Неспокойно везде, - степенно отвечал Захар. – Слышно, все бастуют. У жандарма тамошнего, говорит, кум в Москве служит, так – такая же петрушка, как и в Питере была, когда мы уезжали. Порядку, говорит, никакого не стало.
- Ну и чудно…, - разом успокоившись, будто беспорядки в Империи были делом именно его рук, и для того именно он положил немало сил и энергии, резюмировал Сергей Иванович.
Весь остаток субботы и даже все воскресенье он не расставался с газетами, даже привычные беззаботные ужины превратив в публичное цитирование и комментирование едва не каждой второй статьи, вызвавшей его к подобному проявлению эмоций. Само собою, более всех досталось царственной особе Государя Императора, за ним его министрам – решительно всем, без какого-либо разбору, после уж – непонятно кому, ощущение было такое, что щедрому набору извечных российских пороков – Косности, Мздоимству, Дикости и Неистребимому Провинциализму, стоящим на пути Неизбежного и Истинного Прогресса. Утомившись за два этих дня, Сергей Иванович долго еще возмущался тем, что совершенно забросил устоявшийся уже распорядок, и даже не писал вовсе, однако в следующую субботу опять услал Захара в Плюсскую. Так теперь и повелось: неделя завершалась политикою и самым обстоятельным ее разбором.
Полли меж тем не без удовольствия наблюдала за прислугой, тоже чудившей по-своему и всяк как сможет. Оставшаяся после отъезда Филатьева кухаркой Анна Власьевна, к примеру, принуждена была делить кухню с Нюшей, коей доверено было готовить кофе, до того совершенно отсутствовавший в меню прежнего хозяина, и что-нибудь экзотическое, с чем консервативная Анна Власьевна никогда не сталкивалась. Само собою, в глазах пожилой суровой женщины взбивающая муссы и делающая желе Нюша выглядела мешающейся ей на кухне вертихвосткой и вообще – легкомысленной особой, а потому симпатии между ними никакой не было, а была сдержанная вынужденная форма перемирия, когда одна терпит по роду службы присутствие другой, а вторая уверена, что даваемые ей поручения – ничуть не менее важны, чем работа первой. Кроме того, отлученная от уборки Анна Власьевна искренне полагала, что Нюша убирается куда как хуже нее, а потому считала своим долгом демонстративно вздыхать в ее присутствии: мол, видела в одной из комнат нынче во-от такой слой пыли! Раньше-то такого не бывало! Раньше то за домом хозяйским как за собственным дитем смотрели, да… Нюша закусывала губку, терпела, но иной раз и срывалась, припоминая грязные занавески, засохших давленых тараканов под диваном и шубу пыли под крышкой рояля, на что Анна Власьевна изумленно плескала руками и таращила глаза, будто не понимая, о каких-таких ужасах рассказывает эта юная балаболка. Зато Захара Анна Власьевна уважала безоговорочно - за молчаливость и обстоятельность, и всячески пыталась ублажить его то своей стряпней, то долгим пространным разговором о чем-либо. Сдержанный Захар вел себя с ней ровно и на сближение не шел, чего нельзя было сказать по поводу Нюши… Полли несколько раз отмечала, что… Да чего там, Нюше Захар явно благоволил и – что было особенно показательно при его характере английского мажордома двухсотлетней фамильной выдержки! – оказывал несомненные и отчетливые знаки внимания. Нюша глупо и смущенно хихикала в ответ, краснела и без того румяными щечками, но ухаживания Захара не отвергала, признавая за ним право на таковые. Мужчина он был еще не старый, около сорока всего, собою – не урод, пьет умеренно, можно сказать, и вовсе не употребляет, крест Георгиевский имеется, вот разве что руки нет, ну так и ладно, он всё замечательно и одною рукой делает! Мало ли примеров, когда и двурукий, и молод, и собою пригож, а – либо бабник, либо пьяница, а чаще – и то, и другое? Захар был не таков, и Нюша, по всему видно, будучи в свои двадцать еще девушкой, хоть и кокетничала, но умеренно, хрупкой грани между ухаживаниями и тем, что обычно за ними следует, не нарушая. Анна Власьевна, между прочим, тоже отмечала симпатию Захара, и злилась, хоть и непонятно на что: у нее – и годы, и муж, и семья немала… А вот злилась, вымещая это, понятное дело, на Нюше.
Так и жили, пока не в размеренную уединенную жизнь Ильиных не постучалась жизнь иная – светская...
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ