История цвета в культуре - это не только о цвете короны фараона, сапог византийского императора или флаге ревоюционеров. История палитры - взгляд на формирование смысловых стереотипов в далеких и не очень эпохах, разных культурах и странах. Разобравшись с ними, мы сможем понять современные значения цвета, причины их "влияния" на нас.
Чтобы понять механизмы формирования смысловых шаблонов палитры, надо смотреть в историю цвета. Начало тут. Черный. Красный. Желтый.
В художественной литературе у желтого свое место для переживания.
В художественных текстах Древнего мира желтый и золотой принадлежали богам и власти, а в Новое время в западной (и околозападных) культуре за ними закрепилась дурная слава предательства, болезни и денег.
Вслед за «деньгами» за желтым и золотым потянулась семантика жадности, амбиций, неуемной жажды власти, физической и психической дисгармонии, душевной болезни.
Обуховская психиатрическая лечебница была впервые для таких заведений окрашена желтым цветом (XIX в.). Эта традиция закрепилась и была перенесена в повседневную и художественную культуры.
Знчения желтого как нездоровья духа наполнили художественные образы Петербурга – Достоевского, Парижа – Бальзака и других писателей, которые встали на острый путь критического реализма, экзистенциальных духовных метаний человека кризисного рубежа веков.
Выражение «желтый дом», появившееся в русском языке и вошедшее в качестве образа в тексты русских реалистов, стало олицетворением нездоровья внутреннего мира.
Желтые тревожные цветы булгаковской Маргариты – еще один пример болезненной образности цвета.
В XX в. острота видения желтого была отчасти снята. Произошло это благодаря художественным исканиям символистов, получивших свободу отношения к цвету вообще в наследство от романтиков, эстетистов, импрессионистов. Отечественные поэты и писатели русского «ренессанса» – Серебряного века – обращались к «палитре» в поисках новых инструментов отображения новых же (революционных, восхитительных, катастрофичных и т. д.) культурных смыслов.
Обращение было не только художественным – игры с культурным цветовидением шли в повседневности: творцы слова носили одежду и аксессуары немыслимых в «старом сознании» форм и цветов – красные галстуки и блузы, редиска и подсолнухи – в петлице (футуристы), желтые банты и знаменитая кофта, например у Маяковского.
Разноцветье затем переносилось в текст:
Багровый и белый отброшен и скомкан, в зеленый бросали горстями дукаты,
а черным ладоням сбежавшихся окон раздали горящие желтые карты.
Бульварам и площади было не странно увидеть на зданиях синие тоги.
И раньше бегущим, как желтые раны, огни обручали браслетами ноги.
Толпа – пестрошерстая быстрая кошка – плыла, изгибаясь, дверями влекома;
каждый хотел протащить хоть немножко громаду из смеха отлитого кома.
Я, чувствуя платья зовущие лапы,
в глаза им улыбку протиснул, пугая ударами в жесть, хохотали арапы,
над лбом расцветивши крыло попугая.
(В.В. Маяковский «Ночь»)
С желтым у Владимира Владимировича были особые отношения. Окружающие полагали, что это форма протеста поэта старому, уходящему миру.
Современники Маяковского вспоминали:
"Маяковский примерял новую апельсиновую кофту, сшитую его матерью Александрой Алексеевной и двумя сестрами – Людой и Олей. Бурлюк был в сюртуке, с воротником, обшитым разноцветными лоскутами, в желтом жилете с серебряными пуговками и в цилиндре. Мой парижский костюм цвета какао был обшит золотой парчой. На голове – тоже цилиндр. А на моем лбу Маяковский нарисовал гримировальным карандашом аэроплан. На щеке Бурлюка Володя изобразил собачку с поднятым хвостом. Вид у нас был маскарадный и необычайно живописный. Думали ли мы, что нас могут встретить скандалом? Думали. Знали ли мы, что за нарушение общественного спокойствия и порядка (да еще на улицах) нас могут схватить полицейские, отвести в участок и даже выслать из Москвы? Знали. Предполагали ли мы, что может произойти драка, схватка, свалка и черт его знает какое безобразие на Кузнецком? Предполагали. <…> Маяковский от разрисовки своего лица в последний момент отказался, предлагая, однако, загримироваться негром, на что нашего согласия не получил. Наш чрезвычайный подъем объяснялся тем, что накануне я получил разрешение от губернатора на публичное выступление. Ровно в двенадцать часов дня, вдев в петлицы деревянные ложки, мы появились наверху Кузнецкого. Сразу начали по очереди читать стихи, медленно и важно шагая вниз. Шли серьезно, строго. Без улыбки. Я только заметил, что все встречавшиеся повертывали немедленно за нами, а иные забегали вперед и тревожно спрашивали: – Кто это? Сумасшедшие? С диких островов? Жокеи из цирка? Укротители? Факиры? Чемпионы французской борьбы? Индейцы? Йоги? Американцы? Почему собака у этого толстяка на щеке? Почему аэроплан у этого блондина на лбу? Почему у этого верзилы желтая кофта? Тише – они читают стихи, тише! Это поэты? Не может быть! Говорят по-русски, но ничего не понятно. Тише. Все понятно. Они предсказывают! Идиоты! Это вы – идиоты, а они – наоборот! Урра! Три Евгения Онегина! Какая-то встречная барынька с дочкой так нас испугалась, что даже перекрестилась:
– Господи помилуй! Дочка бросилась к нам:
– Какая красота!
Барынька рванула дочь за рукав:
– Таня, уйди, уйди. Тебя могут изуродовать. Надо позвать полицию. <…>
Толпа росла. Началась давка. Мостовая заполнилась. Извозчики не могли проехать. У Неглинной образовалась плотная людская стена. Мы почувствовали, что с минуты на минуту разразится «происшествие». Бурлюк рявкнул:
– Перед вами гениальные поэты, новаторы, футуристы: Маяковский, Каменский, Бурлюк. Мы открываем Америку нового искусства. Поздравляю!
Толпа аплодировала, свистела, кричала, возмущалась. И вдруг послышался продолжительный полицейский свисток. Мы повернули обратно кверху. Городовые, продолжая свистеть, разгоняли толпу.
– Рразойдитесь!
Какая-то девочка поднесла Маяковскому апельсин. Он поблагодарил и скушал.
– Ест! Ест! – шептались на всю улицу провожающие.
А мы важно шагали, читая стихи, хотя и понимали, что из-за шума и суматохи нас было трудно расслышать…Однако часть молодежи и особенно студенты охраняли нас и храбро отшибали наступающих драчунов, хрипло кричавших:
– Их тут целая банда! Живодеры! <…>
Вдев в петлицы пальто по большому пучку редиски, мы отправились из гостиницы на главную <…> улицу. <…> В ресторане испугались:
– Кто это? Кто? Маяковский громко заявил:
– Три Шаляпина!
Нас попросили в отдельный кабинет:
– Там будет спокойнее.
Мы вышли. <…> Мы <…> ходили со стихами по улицам, всех взбудораживая своим появлением. И всех приглашали на вечер – «на чай футуристов»
С желтой кофтой Маяковского связана и вовсе специфическая история. В современных интернет-источниках муссируется сюжет о том, что поэт выиграл ее у Горького в карты вместе с женщиной. Ложь многократно умножилась, обросла бездоказательными статьями. Однако исследование фактов показало, что кофта появилась у Маяковского именно благодаря матери. В своей биографии он прямо на это указывает: «Костюмов у меня не было никогда. Были две блузы – гнуснейшего вида. Испытанный способ – украшаться галстуком. Нет денег. Взял у сестры кусок желтой ленты. Обвязался. Фурор. Значит, самое заметное и красивое в человеке – галстук. Очевидно – увеличишь галстук, увеличится и фурор. А так как размеры галстуков ограничены, я пошел на хитрость: сделал галстуковую рубашку и рубашковый галстук. Впечатление неотразимое».
А далее эта кофта стала героем поэтических перформансов и литературным персонажем:
Я сошью себе черные штаны из бархата голоса моего.
Желтую кофту из трех аршин заката.
По Невскому мира, по лощеным полосам его, профланирую шагом
Дон-Жуана и фата.
Пусть земля кричит, в покое обабившись:
«Ты зеленые весны идешь насиловать!»
Я брошу солнцу, нагло осклабившись:
«На глади асфальта мне хорошо грассировать!»
Не потому ли, что небо голубо,
а земля мне любовница в этой праздничной чистке,
я дарю вам стихи, веселые, как би-ба-бо
и острые и нужные, как зубочистки!
Женщины, любящие мое мясо,
и эта девушка, смотрящая на меня, как на брата,
закидайте улыбками меня, поэта,
я цветами нашью их мне на кофту фата!
(В.В. Маяковский «Желтая кофта» 1914 г.)
Обращения к художественным возможностям символики желтого цвета получили особый угол в сфере детской художественной литературы. Например, сказка-сага «Волшебник из страны Оз» и ее русский аналог – «Волшебник Изумрудного города». Образ дороги из яркого желтого кирпича служит символом поиска Знания, значимых Других, смысла жизни.
Во второй половине XX в. к этому цвету обратились музыканты группы «The Beatles», написав текст песни о желтой субмарине, мчащейся на помощь людям от «вреднючек». Песня послужила центральной музыкальной темой для полнометражного анимационного фильма.
В следующей истории о желтом в психологии.