Вот, наконец, последний поворот налево и тут началась самая трудная часть задачи. Обрисовался самый перевал. Это стена футов в 200 вышиной и такой крутизны, что стоящий на самом ребре ее из-за выступов горы не может видеть, что делается у основания. Проехав от поворота еще несколько десятков сажень, стали взбираться. Взглянув вверх, человек небывалый может подумать, что тут нет никакой возможности вскарабкаться. Крутизна бы еще куда ни шла, но она вся усыпана подвижной галькой, с которой, казалось бы, лошадь непременно должна сорваться. Где лежал снег, там было относительно легко, но на голых местах кони взбирались только при помощи бесчисленных ломаных линий, по которым приходится раздроблять путь по плоскости подъема. И все-таки, говорят, в гололедицу случается, что лошадь срывается и летит в глубину. Многочисленные скелеты различных вьючных животных, лежащие по бокам перевала, иллюстрируют воочию, как трудно он им достается. И крутизна, и редкость воздуха до такой степени утомляют бедных лошадей наших, что через каждые 5–6 минут нужно было останавливаться, чтобы дать им отдышаться.
<…> Вот, наконец, мы сами на такой высоте, что высокие зубцы почти с нами сравнялись, некоторые, позади нас, были даже ниже и мы могли смотреть через них. Впереди и далеко внизу открывалась панорама долины Чатыр-Куля и посередине ее серебрилось само озеро. Солнце продолжало сиять и термометр на самом перевале показывал 7˚ R. Я не чувствовал никаких неудобств, кроме непривычной усталости при самых легких движениях: даже бинокль часто приходилось отнимать от глаз, чтобы дать отдохнуть руке. Высота этого перевала 12 900 фут. Он только в самое жаркое время на несколько дней обнажается от снега, соседние же сопки — никогда.