В доме Матвея Леонидовича всегда царили тишина и порядок. Гостям подавали фарфоровые чашки из неизменного сервиза, а к чаю прилагались круглые баранки с маком. Несколько лет назад на стол неизменно выставлялись и дымящиеся ароматные пирожки с капустой и с яблоками, но теперь готовить их было некому. Без почившей от инфаркта хозяйки кухня до сих пор казалось опустевшей, а застиранный цветастый фартук так и болтался на крючке у двери.
Но сегодня тишину разбавили живые, молодые и звонкие голоса. И пришлось, кряхтя от боли в коленях, лезть в скрипучий ГДР-овский сервант за чашками. Бережно стерев с них пыль, Матвей Леонидович накрыл на стол. Вышитая руками покойной жены скатерть, вазочки для принесённых дочкой конфет с орешками, непосильных его зубам. Но он всё равно был рад гостям, большая квартира старого советского журналиста как будто немного потеплела. И вот уже все расселись возле новомодного электрического самовара, подаренного на прошлый, семидесятый день рождения.
— Папуль, может, пирожное? — как-то неловко предложила дочка Татьяна, ещё не привыкшая, что теперь в этом доме нет проворной кухарки.
— Нет-нет, я с баранками…
И не скажет, что всё на свете бы сейчас отдал за пышный пирожок с кислой капустой. Прихлёбывая чай, оглядел собравшихся с лёгкой улыбкой. Он любил, когда забегали внуки. И даже повод его особо не интересовал: хоть помочь со школьным сочинением, хоть одолжить рублей на кино. Вот только, чем старше они становились, тем реже были эти просьбы о помощи. Домашнее задание сегодня можно скачать из интернета, а денег у пенсионера не водилось. Всё нажитое богатство — доставшиеся по наследству бетонные стены да разваливающийся ГДР-овский сервант…
— Лиза, убери телефон, ты за столом, — строго одёрнула младшую внучку Татьяна, но девочка только закатила глаза, продолжая тыкать в свой обклеенный сердечками аппаратик.
— Мам, да тут вопрос жизни и смерти!
— Что, опять Валерку обсуждаете со своими балбесками? — хмыкнул её брат, запихивая в себя уже второе пирожное. — Уймитесь, малолетки! Далась ты ему…
— Макс! — Татьяна умоляюще взглянула на Матвея Леонидовича, словно ожидая помощи в воспитании подрастающего поколения.
Тот только тяжко вздохнул. Не лучший он был учитель. Вот жена — она да, могла так зыркнуть, что Лиза и Максим тут же выпрямляли спины и прекращали пререкаться. Даже на Татьяну материнский укор иногда действовал так, будто ей всё ещё тринадцать, а не глубоко за тридцать. Но раз уж просят помочь, то придётся попытаться.
— Вот тут не соглашусь, Максим: ваша бабушка была меня почти на десять лет младше. Мужчины часто ищут невесту помладше, чтобы вырастить себе жену.
— Папуль, ну какая невеста? Ей бы об учёбе думать, а не о Валерках! Опять вон по математике двойка, а ведь экзамены на носу, девятый класс! Давай, Лизавета, похвастай дедушке достижениями.
Девочка обиженно насупилась, но телефон в карман джинсов спрятала. Пробубнив невнятное «да всё я сдам», тут же заняла рот конфетой. Чтобы не отвечать.
— Не ругай, — поморщился Матвей Леонидович. Уж очень он не любил скандалов. — Лизочка у нас девочка умная, сообразительная. Всё, как надо, комиссии отчитает…
— Ага, дедуль, ты о чём? — вновь вклинился Максим. — Там теперь тесты. И никому устные рассуждения не интересны. А будешь умничать — вообще выгонят без права пересдачи. Ещё и металлоискателем под юбку залезут.
— Как это — под юбку…? — опешил старик, забыв про остывающий в кружке чай. В его сознании оставались воспоминания о счастливом времени, которое знаменовало окончание школы. Как умело заговаривал зубы учителям, когда отвечал свой предмет. Как на приёмном испытании в институт рассказал стихотворение своего сочинения, посвященное тогдашней пассии Ниночке. И был принят в ряды студентов… А теперь, значит, под юбку?
— Такие порядки нынче, пап, — грустно вздохнула Татьяна. — Захотят — и вовсе разденут. Словно не выпускники, а зверята в клетке. Я Лизочке сказала сразу, пусть только попробуют! Засужу!
— Ну-ну, не горячись, — Матвей Леонидович накрыл её руку своей и крепко сжал пальцы. — Обойдётся. А ты, Лизавета, не позволяй: береги честь смолоду. И за Валерками всякими тоже негоже молодой особе таскаться.
— Дед, ну ты как будто совсем с другого века! — не подумав, брякнула Лиза. Потому что и впрямь, между шестидесятыми и сегодняшним днём — пропасть. — Сейчас равенство полов. Мне если нравится парень, я подойду и скажу. А лучше в инсте напишу под его фотками…
— Пикап-мастер, систер, — заржал Максим, едва не подавившись пирожным.
Для Матвея Леонидовича последние фразы звучали, как полная ересь. Он несколько раз моргнул, пытаясь сопоставить в одну логическую цепочку слова «инста-фотка-пикап», но в воображении сидел только старый американский »Шевроле» из журналов.
Неловко закряхтев, он вновь пригубил чашку с чаем. Внуки уже вовсю тараторили на своём, непонятном ему языке, и вмешиваться в такой разговор не хотелось. Куда ему, человеку с академическим образованием, разбираться в тонкостях обольщения среди молодёжи… Стихи и серенады заменили лайки и смайлики. И тут советчиком Матвей Леонидович быть не мог.
Уже когда дочка с детьми откланивалась в коридоре, старший внук тихо шепнул:
— Дед… А у тебя телефон тот древний, с колёсиком, ещё остался?
— А тебе-то он на кой-чёрт сдался? — от неожиданности и удивления старик даже ругнулся, но Максим это словно не заметил.
— Так антиквариат же, дед. Он же чисто советский. Я бы продал в комиссионку… Всё мне на машину копейка.
Матвей Леонидович задумчиво почесал седую бородку, всматриваясь в глаза внука. Нет, понятно, что в суровые времена и рубль лишним не бывает. Если разобрать антресоли по-хорошему, там скопилось ещё от предыдущего поколения Войцеховских столько хлама, что подумать страшно. Даже, наверное, отцовские медали — вот уж что точно продавать никогда бы не позволил. Но старый телефонный аппарат, один из первых, установленный в доме героя войны по большой привилегии — не такая уж и серьёзная вещь.
— Хорошо, Максимка. Найду, а там может и ещё чего завалялось. Забегай завтра с утра.
— Спасибо, дед! — широко улыбнувшись, парень крепко, уже совсем по-мужски пожал руку старика и вышел за дверь, следом за матерью и сестрой. В квартире снова стало тихо и пусто.
Матвей Леонидович прошёл шаркающей походкой до своего крошечного кабинета, задёрнул плотные шторы. За окном смеркалось, начал накрапывать противный мелкий дождик, стуча по стеклу. Да, машину бы внуку надо — хоть даже мать возить, чтобы не мокла…
Вздохнул, и вместо того, чтобы сесть за стол, к ждущей окончания его нового романа печатной машинке, вернулся в коридор. Подставив скрипучий деревянный стул, забрался на антресоли, подсвечивая себе фонариком. Громко чихнул от количества скопившейся там пыли: без заботливых рук жены квартира в таких труднодоступных местах зарастала паутиной. Долго искать не пришлось, телефонный аппарат нашёлся сразу, в мятой картонной коробке. А ведь он, наверное, рабочий! Раньше что ни делалось, то — на века.
Матвей Леонидович вытащил антиквариат из коробки, рукавом свитера торопливо смахнул пылинки. Присев на диван в гостиной, с интересом повертел в руке тёмно-зелёную трубку. Шнура не было, и хоть в доме имелся более современный аналог этому устаревшему прибору, подключить бы не вышло.
— Мы теперь древность, хех… Нас уже в общую сеть не воткнёшь, — с каким-то грустным смешком прокряхтел старик, морщинистыми пальцами поглаживая то самое «колёсико» с цифрами. Исцарапанный корпус неизбежно уносил в воспоминания.
Когда-то, когда этот самый телефон стоял в отцовском кабинете, в квартире кипела жизнь. Мать или готовила, или шила на заказ платья для местных модниц. Военное время понемногу забывалось, и девушки снова хотели быть красивыми, скрывая пышными рукавчиками слишком худые руки. А в магазинах ничего, кроме одинаковых серых юбок, не имелось — и весь район обшивался у умелицы Натальи Войцеховской. В квартире не замолкал стук её швейной машинки, а отец всё ругался на разбросанные кругом тряпки и нитки. Сам Леонид Васильевич, приходя со смены на заводе, падал без сил на диван или садился играть с сыном Матвейкой в шахматы и лото. Мальчишка не умел ещё писать, но что такое «шах» и «барабанные палочки» — знал не понаслышке. Деревянный набор фигурок, тихие разговоры, аромат свежего борща со свёклой и разноцветные лоскуты тканей на полу…
Матвей Леонидович бездумно прижал трубку к уху, слыша лишь тишину. Ностальгия захватывала всё дальше, и пальцы сами начали набирать знакомые до боли цифры. 51. 4. 67. Домашний номер, почти забытое сочетание и приятное до покалывания в ладонях жужжание колёсика. Прикрыл глаза, вновь уходя мыслями в те вечера под стук швейной машинки.
Гудок. Нет, не показалось — в трубке, даже не подключённой к проводу, раздался первый гудок устанавливаемой связи. Вздрогнув всем телом, старик сжал свободную руку в кулак, не доверяя слуху. Ещё гудок, и вдруг — детский голос, такой до щемящего сердца знакомый и всё равно чужой.
— Алло. Дом Войцеховских.
Показалось. Нет, всё просто мерещилось, потому что невозможно. В горле дрожало, когда Матвей Леонидович попытался совладать с собой и ответить. Да кому, кому ответить-то, это же призрак, мираж! Вот и добралась до его старческого мозга шизофрения.
— Алло, я слушаю вас! — снова повторил мальчишка на том конце провода, и больше молчать нельзя — а то связь прервётся.
— Добрый… вечер, — он не был уверен, что там, куда дозвонился, то же время суток. — А можно… взрослого позвать? Леонида Васильевича?
— Папы нет, мама дома. Позвать? — бесхитростно отозвался ребёнок.
— Так ты…
— Матвейка, — в трубке зашуршало, и чуть приглушённо послышалось: — Мам! Тебя!
Пытаясь выровнять дыхание, Матвей Леонидович стёр со лба проступившую испарину. Конечно, это просто плод больного воображения. Но ничего более странного и реального с ним не случалось за все семьдесят лет жизни. Надо бы прекратить, положить трубку на место, да идти спать. И валокордин не забыть принять: сердце уже шалило, стуча неровно и гулко.
— Слушаю, — мелодичное сопрано, то самое, родное. Которым пелись колыбельные и читались сказки. Голос, который почти никогда не повышался, всегда оставаясь мягким и обволакивающим. Руки Матвея Леонидовича задрожали, а на рёбра больно давило. Он едва смог сглотнуть, чтобы тихо проронить:
— Наталья… Ивановна?
«Мама».
— Да, а кто спрашивает? — бодро звенел её голос, еще не искажённый ни болезнями, ни старостью. Такой, каким помнился. Живым.
— Я… Борис Селиванов. Жена… платье заказать хочет, — первое, что пришло в голову.
Он терпеть не мог вранья, но услышать ещё хоть слово хотелось до сжавшегося от волнения горла.
— Так пусть приходит, адрес знаете? Пролетарская, двадцать, пятая квартира. Завтра ждать?
— Ам… да… она ещё подумает, простите. Извините за беспокойство.
Матвей Леонидович торопливо убрал трубку на рычаг, бестолково уставившись перед собой. Невозможно, но в ушах ещё переливался и звенел голос матери, самый чистый и прекрасный. То, что забыть и через десятилетия нельзя. И пусть разум твердил, что Наталья Войцеховская вот уже лет тридцать лежала на городском кладбище под слоями земли. Сейчас она была живее всех живых. Её пахнущие мятным маслом руки, смольные цыганские брови и чёрные волосы в строгом пучке. Добрая улыбка, когда она гладила сына по голове, приговаривая:
— Матвейка…
Глаза защипало, и по испещрённому морщинами лицу впервые за очень долгое время прокатилась слезинка, путаясь в седой бородке.
***
Утром Максиму пришлось открывать дверь в квартиру деда своим ключом. В кабинете возле печатной машинки лежала ровная стопка бумаги с законченным романом. А в спальне на прикроватной тумбочке стоял древний советский телефонный аппаратик с колёсиком. Матвей Леонидович казался просто спящим и улыбался, совсем по-детски обнимая подушку. И только то, что не услышал дверной звонок, говорило, что сейчас он уже не здесь.
А играет с отцом в шахматы под стук швейной машинки.