-Давай, я тебе о них расскажу, пока живой,-деда устало опускается в ванну, я сижу рядом с ним. Караулю его.
Последний год его жизни мы проводили вместе, почти не расставаясь. Прямо, как в моем детстве. Только теперь это стало его детством, с редкими моментами прояснений. Тогда мы говорили. Много говорили. Я записывала и спрашивала без устали.
-Деда, ну ты чего! -комок подкатывает к горлу, я прячу глаза.
-Ну а чего? Старье есть старье,-хохочет, смотрит на меня своими, медовыми уже, глазами.
Далее стану рассказывать с его слов. От первого лица.
...Мать говорила, что они пришли со стороны Карпатских гор. Отец был высокий и гибкий, как лоза и темен ликом. У нас с тобой его глаза. С ним пришли две его старшие сестры. Они всем и правили. Они и мать ему подобрали в жены, за красоту и тихий нрав. Отец принес с собой семена, много семян и сказал, что знает где взять еще.
Он умел управляться с землей. Нет, не копал он. Он знал как нужно вспахать, посадить растение, какую почву ему дать, как к солнцу повернуть. Знал чего прибавить в землю, что бы мертвая почва дала плоды. Земли, усохшие, не дававшие ничего кроме гнилья, в руках его стали садами. Он говорил с ними, со своими семенами, всегда нежно, с нами, детьми, он такими словами не говорил никогда.
Умело он управлялся с людьми, говорил так, что слушали его и делали, как сказано. Пахали, вынимали корни, сеяли дикие травы, жгли костры и сеяли золу по земле. Как на окраинах полей квасили большие ямы с яблоками и и скорлупой орехов, вымешивали их, засыпали золой, поливали этим поля.
Измятая после засух, истощенная земля стала возрождаться и темнеть. Говорил он, что землю такую теперь и есть можно, такая она стала сильная.
Народила мать ему двух старших дочерей, а я последыш был, родился незадолго до войны. Сына он хотел, да я не давался ему. Мать он не любил, лютый нрав у него был. Видя как он к матери плохо относился, не мог я к нему с добром, понимаешь? Он мне все говорил, возьми в руки семена, я силу тебе с ними дам, знаешь сила какая в них? Я упирался, брать от него ничего не хотел. Помню зубы сожму, а он этими семенами перед лицом моим машет, хотел, что бы добровольно я взял, сам руку протянул.
Сестры его Жовдана и Анна шибко нас не любили, говорили, что не их мы породы, не той стати. За это мать он пуще прежнего изводил, да и сестрам моим доставалось. Сестры его были чернокудрые, смуглые, глаза, что вишня спелая, глубокие, пронзительные. Я и рад был не похожим на них уродиться, да кудри мои и глаза, как у них совсем были. Как и у тебя. Нам с тобой достались их осколки.
Отца на войну брать не хотели, у земли его отнимать боялись. В народе говорили, что Семен пойдет, рукой проведет по колосьям, одними губами им прошепчет что-то и пшеница наливается цветом и соком.
А я сразу знал, что не будет здесь меня, хотел я наукой заниматься, все смеялись деревенские, откуда во мне все это. Я и школу на год раньше окончил, два класса последних за год проглотил, шибко уехать хотел я, не мог смотреть на отца.
Отец своих намерений не оставлял. Сад меня садить заставил, говорит отучишься, вернешься, дом тебе построю, семью приведешь сюда. А я знал, что как только смогу-удеру и не вернусь я к нему, к его глазам, к его движениям. Он ведь никогда не спешил, смотрел всегда внимательно в глаза. Не знаю, что было в нем такого, что уважали его все и слушались. А семья в страхе металась. В нашем саду семейном все росло. Знаешь, грецкие орехи были с яйцо куриное. Черешни крупные, тяжелые, груши медовые. Да и сейчас там наверняка саженцы его деревьев растут, щедро отдавая урожай.
Саженцы эти привез он издалека, пропал на несколько месяцев, по зиме ушел с лошадью, без повозки даже, к весне вернулся. Лошадь везла на себе целый лес. Как везла и откуда, Бог его знает. Знаю только то, что не росло у нас всего этого доселе. А если росло, то в сравнении с тем, что привез он, была эта маковая мелочь безвкусная.
Сад он садил методично и быстро. Ямы копали глубокие, набивали их особенными силами, что бы питалось дерево. Муку толок костную, мельничьи жернова загрузил, заставил молоть кости коровьи, ему и не перечили. Укладывал все это на дно, перегной плодовый, землю из леса рассыпчатую, хвою клал. Сад рос пышно и дружно, пилил он слабые деревья нещадно, у него такая пила была, с мелким зубом, как щучья пасть. С собой носил он ее всегда, выщипывал, выпиливал. Ему нужны были совершенные деревья.
Померли сестры его одна за другой. Мы вздохнули тогда, помню, легче жить стало, мать расцвела, будто спина у нее выправилась, голос ее услышал, не шепот, именно голос.
Только однажды, в горе по сестрам выпил отец сливовицы лишнюю рюмку, да сказал, что там, откуда родом он сады такие нещадно вырубили бы, что жалкие они. Там откуда он "сады, что леса". А мы и не допытывались откуда он. Молча сидели.
До самой смерти он агрономом был, все свои идеальные груши растил. Поля сеял, помидоры были у него, как сахар. Отправлял мне письма, а в них семена вложены были. Говорил все, твердил, что нельзя силы свои так по ветру отпускать, сила в земле она вся. И руки у меня к ней лежат и кровь моя для этого кипит. Ни одного его семечка я не посадил, Оленька. Не простил я ему, что с матерью он делал, да как дочь свою старшую бросил на погибель. Все что мы с тобой растим, то семена, которые я сам привез, яблоки в наших садах-не его яблоки, они только наши с тобой.
Издалека я вез наши груши и сливы, минуя его дороги.
Деда закончил рассказ, как выдохнул. Словно тяготило его это сильно, все эти годы.
-Видишь, миленькая моя, и тебя эта доля не миновала, кровь она ведь есть кровь. Никуда от нее не деться, позвал он тебя, семена дал в руки, хоть и нет его. Теперь и ты на земле работать станешь.
Ибо кровь есть жизнь. Так я узнала о том, что корни мои глубоки и неотрывно связаны с землей. Тот год был вторым сезоном моей фермы. От голоса крови никуда не деться, и она меня позвала.
С любовью, Оля на ферме.