Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Каюсь, дорогие читатели... Сам терпеть не могу господ, опровергающих самих себя и меняющих собственное же мнение под спудом тех или иных обстоятельств. Ибо сам же и отнекивался от чрезмерного обилия авторской прозы на Дзене: дескать, не то это место, для того иные ресурсы существуют! Но видите ли - какая история... После ряда метаморфоз, случившихся на Дзене в течение последних двух месяцев, есть ли вообще какой-то смысл соблюдать определённые правила игры? Девяносто процентов авторов теперь - абсолютно бескорыстные энтузиасты и подвижники, которым попросту жаль нескольких потраченных лет труда и времени. Ваш "Русскiй РезонерЪ" - не исключение. А коли так - стало быть, размещаю на СВОЁМ канале всё, что посчитаю нужным. Разумеется, в строгом соответствии с законодательством, с которым, надеюсь, пока что не вступлю в противоречие, ежели реанимирую прикрытую было после публикации "Делателя Истории" рубрику "Литературныя прибавленiя". Так тому и быть.
В качестве символического предисловия замечу, что вещь эта издавалась, кажется, десять лет назад, сам её считаю вполне удавшейся (иначе бы её сегодня здесь и не было), уже в третьей главе нам предстоит встреча с персонажем совершенно удивительным, даже - неожиданным, а необычное название - не только вполне употребимое в императорской России словцо, но и отношение вашего автора к содеянному. Надеюсь, понравится, ну, а коли нет - так что поделаешь, и такое тоже случается. Как-то, заполняя одну анкету, указал: пишу то, что хотел бы прочитать написанным другими. "Штукенцию" никто не написал. Исправляю этот "досадный" пробел...
ШТУКЕНЦИЯ
(Рассказ одного губернского чиновника, случайно услышанный и записанный с его же слов)
1.
Ох, и велика наша губерния: почитай, едва не с пол-Европы будет, да только, ежели Европу можно на хорошем экипаже, да не торопясь, за пару недель с ночевками в приличных гостиницах всю как есть объехать, то нашу-то сторонушку и в полгода, случись что, целиком не узреть! Или осенью дороги раскиснут, или зимою так заметет, что и лошади, пожалуй, по самое брюхо будет, а то еще весною паводками всё затопит. Глухие места, что и говорить! Бывает, что на сотню верст ни единой души человеческой не сыскать, только медведи, да волки, да лисы, да тетерева, да еще живность всякая, да и нечисть, сказывают, водится. Даже удивительно порою бывает, что над этой огромной дикой землею, оказывается, коли поразмыслить как следует, губернатор власть вроде как имеет… именно, что «вроде»… А над ним – Государь Император, который тоже, наверное, думает себе, что управляет нашей губернией. На деле-то здесь совсем другие законы, ну да об этом – позже…
На северах, где, кажется, никому и не выжить, обитают в наших краях самоеды – люди неприхотливые, промышляющие кто зверем, кто рыбою, кто олешек пасет. К нам-то самоеды эти вовсе не забредают, здесь – по их пониманию – слишком уж людно, суетно… Это у нас-то! На северо-востоке, право, и не знаю, кто проживает – уж слишком места там глухие, гиблые. Говаривали, дескать, где-то там раскольники обосновались, что еще от Петра да Никона бежали, живут себе вольготно, старую веру проповедуют, а тех, кто на них набредет ненароком – отнюдь не жалуют, а вроде и вовсе… того-с… Что из сего правда, а что – вымысел, сказать затруднюсь, однако ж факт остается фактом: охотников попасть туда как-то не сыскивается, хоть, наверное, дичью там места богатые. На юго-западе нашей губернии тоже некоторые люди обитают, навхами обзываются: племя таинственное, уединенное, чужаков к себе напрочь не подпускают, чем живут – неизвестно. Поговаривают – язычники, молятся каким-то своим древним богам, и настолько сильны заклинания и проклятья их, что всякий, кто осмелится проникнуть на земли навхов, дескать, тут же либо падает замертво, либо заблукает в тайге, да и сгинет вовсе… У нас в уезде случай был, давно уже, правда, но в народе до сих пор пересказывается та история: в петровские еще времена подпоручик один, за раскольниками охотясь, забрел с отрядом по незнанью к навхам, наткнулся на какое-то их священное место, разорил его, а по глупости прихватил с собою фигуру их божка. Из всего отряда вернулся он один: остальных либо болезни унесли, либо в чащах заплутали, либо в болотах потонули. А у подпоручика того по возвращении в город удар сделался, язык отнялся. Сказывали, после такая ж беда и с женой его приключилась, пока один священник не догадался божка того обратно в лес снести, да там и сжечь от греха. Так-то оно так, да только, когда он вернулся, вместо прихода увидел одни головешки: выгорела церковь-то дотла!.. Силен, видать, и мстителен бог навхов. Если двинуться правее, где-то по центру губернии беглые обретаются, кто от барина, кто от закону, зипуна добывают, пошаливают сильно! Уж и карательные экспедиции к ним посылались не единожды, и подставные купцы с людьми верными на дорогу выходили, на себя их выманивая – а толку чуть! Где они там себе скрываются – одному богу ведомо, но без оружия, господа мои, да без сопровождения по местам нашим лучше не хаживать, сгинете!
Ну, а вся жизнь губернская кипит, если так можно выразиться, на юге. Здесь и уездные городишки, целых два числом, и столица Павлослав, да и народцу побольше обитает. Занимаются – кто чем, промыслами всякими, купечество – известно! – торгует; землепашества, почитай, нет вовсе, разве самую малость, всех лес да рыба кормит; меда летом варятся знатные; чиновничество ворует нещадно; помещики как сычи сидят в имениях, только летом съезжаясь в город: поторговать да в картишки поиграть. Вот такое наше бытие, сударь!
Теперь, когда я довольно подробно нарисовал карту, фигурально выражаясь, театра дальнейших действий, самое время представиться. Зовут меня Семен Никифорович Бабушкин, происхождения я самого никчемного – сын уездного писаря, спившегося еще в довольно молодые года, и, если б не попал в детстве под опеку настоятеля Троицкого монастыря владыки Симеона – тезки моего, верно, и сам бы пропал. Однако покровитель мой, выучив грамоте и дав пристойное воспитание, отрекомендовал меня в канцелярию прежнего губернатора, где уж который десяток лет служу по сию пору, пользуясь не только благоволением Его Высокопревосходительства, но и уважением окружающих. Общество-то у нас известно какое: людей раз-два и обчелся, приезжих, почитай, и вовсе не бывает, разве что фельдъегерь какой или нарочный из столицы с депешами прибудет, да почта – спаситель жаждущих культурного времяпровождения. По зиме, бывает, и вовсе никому по нескольку месяцев к нам не пробиться: народ начинает больше пьянствовать, картежничать, кто степеннее да образованнее – перечитывает от корки до корки всё, что есть в доме. Лично я зиму люблю: как хорошо бывает несуетно, под потрескивание поленьев, отрешась совершенно от всяких мирских глупостей, полистать старые альманахи да книги, да, может, у соседа – такого же книгочея – взять заимообразно что-нибудь этакое… Нет, хорошо, право! Сам-то я, изволите видеть, холостякую, супруга-то давненько преставилась, деток Бог не дал, так что все свободное времечко свое провожу за словесностью, которая одна для меня – свет очей моих и окно в миры, к которым, может быть, с детства душа моя стремится, но в которых, знаю, увы, никогда уж мне не бывать! Судьба! Впрочем, я не жалуюсь, ибо фантазией наделен преизрядною, и достаточно бывает лишь объединиться ею с бойкостью авторского пера – и воспаряет душа моя вслед за ним, и я – то бедный изгой, рожденный порфироносцем, то отважный путешественник, в одиночку пересекающий хОлмы и бурные реки, то сподвижник князя Дмитрия Донского… Иной раз, признаюсь, я и сам пробовал садиться за белый бумажный лист, но сразу испытывал такую невиданную доселе робость, даже и с дрожанием в пальцах, что тут же с негодованием отвергал собственные попытки: не дано и всё тут! Негоже бумагу марать! К тому же – что я видел? О чем могу поведать миру? Вот то-то же… Ан нет, бывало, стукнет в голову рифма какая или образ – за стол усядусь, голову обхвачу, губы как у карася – сами собою шевелятся, напишешь пару строф – и самому совестно делается. Невместно даже и приводить такие образчики, даже в качестве примеру – чего делать не надобно. Как-то раз, помню, написал что-то вроде:
Вечер наступил, холодно в лесу,
Ветер осушил последнюю росу…
А потом и задумался: чего это роса вдруг днём у меня появилась? Нет, думаю, не твое, Семен Никифорович, это дело, здесь иной склад ума надобен, твое, батюшка, дело бумажки переписывать, да прочие обязанности по канцелярии исполнять, а творить – оно не всем дадено, Жуковские, да Пушкины, да Вяземские – они, брат, штучный товар, ручной выделки, так-то!
Я не случайно упомянул «прочие обязанности», ибо за выслугою лет и в самом деле сумел завоевать доверие Его Высокопревосходительства, и понемногу стал выполнять и некоторые его щекотливые, особые поручения. Кто такие они – эти особые поручения, подробно объяснять не стану, ибо доверие начальства ценить умею, за то и сижу на своем месте столь годов, однако ж поясню, что задания эти никак не связаны ни с какими адюльтерами либо, упаси Господь, прочими неслужебными делишками. Артамон Павлович – истинный аристократ не только по рождению, но и аристократ духа, такую гадость об нем может подумать только пустой или несведущий человек. Само собою, речь идет о деликатных способах получения некоторых сведений, касающихся состояния дел губернских, кои – дела, разумеется! – либо нуждаются в дополнительной проверке, либо сами по себе сомнительны и тщательно кем-то скрываемы. Я – что ж? – человек небольшой, немолод уж, подозрений вызвать ни у кого не могу, а разведать что-либо, да и Артамону Павловичу доложить свои соображения – это запросто! И неоднократно уж оказывалось, что мыслишки-то мои и в самую жилу попадали, и пригождались, да еще как пригождались! Его Высокопревосходительство больно уж не любит, когда за его спиною кто-то темнит, без его, стало быть, ведома дела проворачивает! Ох, и крутенек бывает нрав губернатора в таких случаях! Накричать не накричит, и вроде палач рядом с топором не стоит, а провинившегося уж из приемной волоком тащат в бессознательном состоянии: струхнул паря!
За усердие и исполнительность был произведен я в коллежские секретари, да назначен старшим делопроизводителем. До того, опять же хлопотами Его Высокопревосходительства, отмечен был знаком отличия беспорочной службы на Владимирской ленте, все уж полагали, что теперь мне беспременно орден Артамон Павлович выхлопочет, он так мне прямо и говорил: «Ну, Семен, представил тебя к Анне!» А знак-то обычно перед орденом и дают! Но тут вмешалась высшая политика, чем-то там губернатор наш не потрафил в столицах, и представление мое заблудилось. Оно, конечно, жаль, но для меня, видит Бог, благорасположение начальства куда ценнее. Иной вон весь цацками увешан по самую шею, да только придет к Артамону Павловичу на аудиенцию индюком, а выйдет оттуда весь в поту… так что есть на свете и более весомые ценности!
Водятся у нас, конечно, и другие персоны: прокурор Федор Иванович Стрешнев – дельный человек, да хмельным частенько злоупотребляет; есть полицмейстер Сергей Никодимович Арапов – этот картишкам предан чрезмерно, через то многие убытки несет, да, сказывают, данью кое-кого в губернии обложил злою… Артамон Павлович про то знает, и не без моей помощи, зато теперь Сергей Никодимович у губернатора в полной власти – без его ведома ни пикнет, что надо – посреди ночи сорвется с постели и за сей же секунд выполнит. Да и еще, само собою, народец есть – и по казенной части, и купчишки кое-какие колоритные, не без этого! И над всем этим Его Высокопревосходительство возвышается как Колосс Родосский, а в тени его и мне, грешному, местечко найдется, так то вот.
Это, извольте понимать, лирическая преамбула, дабы перед самим собою оправдать, так сказать, ничтожность права на описание событий, одним прекрасным летом в нашей губернии приключившихся, хотя, признаться, именно я был непосредственным свидетелем их и, даже более того, участником. Ни коим образом не кичусь этим, ибо и кичиться-то, по совести, особо нечем: ну – был, ну – видел, ну – способствовал… Это так любой мог бы, на моем месте оказавшись. Да я и вообще мог бы ничего этого не узнать, кабы не решился идти тогда к губернатору – по делу, которое запросто мог бы переложить на другого или вовсе отговориться – мол, занедужил, и вся недолга! Однако ж я, кажется, успел уже обмолвиться, что не единожды исполнял поручения Его Высокопревосходительства самого различного толка! Артамон Павлович верно рассудил, что, дескать, отчего бы Бабушкину, коль он (я то есть!) столь исполнителен и не болтлив, не поручить еще одно деликатнейшее дельце?
В то утро, помню как сейчас, разбирал я губернаторскую почту – работа привычная. За много лет уже наверняка знал всех его адресатов, и, соответственно чину и важности изложенных дел, раскладывал прошения, реляции и прочие бумаги на три стопки: требующие личного ознакомления Его Высокопревосходительства, необходимые к ознакомлению его секретарем титулярным советником г-ном Мухиным и к принятию окончательного решения им же, и «пустое» - всякая никчемная всячина, которую губернский люд пишет по всевозможным поводам – одни от того, что им-де кажется, будто губернатор непременно должен обо всем знать, другие – от того, что сумасшедшие, а третьи – просто потому, что обучены грамоте. За изрядною леностью и молодостью Мухина и с его полного согласия почти всю почту читал я лично, а потому мог безошибочно определить – в какую стопку пойдет то или иное письмо, и достойно ли оно внимания Артамона Павловича. Сам же я по надобности иной раз и переадресовывал корреспонденцию через своих помощников в нужные службы с необходимой резолюцией: почтмейстеру, полицмейстеру, в казенную палату, да мало ли куда… Руку мою там знают, равно как и ведают, что глупости посылать не стану: коли Бабушкин так пишет, стало быть – считай, сам губернатор распорядился. Я черновой работы не чураюсь, мне – чтения сии только лишь за удовольствие, да еще и узнаю многое, о чем потом Его Высокопревосходительство и спросит. Из мелочей, знаете ли, иной раз такая картинка сложится, что, кажется, больше и знать невозможно. Вот ленивый Мухин, коего я, признаться, недолюбливаю за его гонор и недальновидность, он только на важные письма падок – чтобы, значит, самолично о них губернатору доложиться, особенно если новость приятная. Неприятные – мне отпихивает. А мне- что ж, я не гордый, я могу и огорчить когда Артамона Павловича, ежели то надобно, могу и сам делу ход дать, да попытаться что-то исправить, не ставя его в известность, но исполнение дела проверяя каждодневно… Да-с, мы службы не бежим как некоторые… Известно, молодежь!
Да, так вот, в то утро, когда Его Высокопревосходительство с семейством в своих покоях еще завтракает, в присутствие с лицом самым сурьезным, какое только можно себе вообразить, сжав плотно губы под густейшими усищами, стремительно вошел человек лет тридцати в потертой «венгерке», в пропыленных сапогах и со свернутым в трубочку пакетом. Осмотревшись, он безошибочно выбрал взглядом меня и, подойдя, голосом решительным, какой бывает у людей военных, спросил:
- Э-э… мне бы Бабушкина Никифора Семеныча! Не вы ли будете?
- Именно я-с, сударь…, - с достоинством отвечал я, мельком поглядывая на несколько замусоленный конверт, пытаясь определить достоинство и значительность - как послания, так и самого его носителя. – Только не Никифор Семеныч, а совсем даже наоборот-с – Семен Никифорович.
- Эге! Стало быть, мне к вам надобно! – нисколько не смутился незнакомец и с гусарской развязностью, еще будучи в движении, сразу закинул ногу на ногу, только после чего уж плюхнулся на стул рядом со мною. – Черницын, поручик… в отставке. Послан к вам Львом Мартыновичем, полицмейстером из Верхнерадонежска. С секретным посланием.
- А кем вы Льву Мартыновичу приходитесь, сударь? – я все еще не менял строгого своего вида, несколько оскорбленный его фривольным поведением мало того, что в присутственном месте, так еще и в нескольких шагах от приемной самого губернатора.
- А зятем же, - премило улыбаясь, сообщил Черницын. Он, не меняя позы, чуть подался всем туловищем ко мне и, снизив тон до интимного, добавил: - Дело чрезвычайной важности. Тесть из-за него сам приехать не может, послать же донесение по служебной линии господину полицмейстеру тоже – по известным вам причинам. Поскольку происшествие носит крайне щекотливый характер, Лев Мартынович просил передать всё вам: сказал, дескать, Бабушкин знает, как надобно поступать.
- Ага…, - только и смог произнести я, принимая из рук отставного поручика захватанный конверт. Я хорошо знал и верхнерадонежского полицмейстера Чичерова, и причины, по которым он не стал сноситься напрямую с собственным начальством. Там, видите ли, такая история была… Когда полицмейстер наш Арапов… В общем, неважно то вовсе! Главное, что один другого на дух не переносил, а Сергей Никодимович по старшинству должности всяческие каверзы Льву Мартыновичу строил, последний же в долгу не оставался и, будучи несколько знакомым со мною, приобрел привычку чуть что – сноситься по особенно важным вопросам в обход Арапова сразу со мною, а следовательно, с самим Его Высокопревосходительством. Правда, надо отдать ему должное, по делам пустяшным не беспокоил!
«Милостивый Государь Семен Никифорович!» - торопливым неаккуратным – с брызгами – пером писал Чичеров. – «Обращаюсь к Вам, потому как уверен, что дельце, нынче у нас приключившееся, носит весьма скандальёзный характер и, более того, ежели не предпринять немедля нужных действий и решений, может приобресть и весьма невыгодный оборот и для самого Артамона Павловича, к которому, и Вы это знаете, я испытываю только высочайший пиетет и глубочайшее уважение. А дельце это вот каково: давеча у нас в гостинице «Лондон» произошло убийство. Да убийство-то не простое, ежели б кого из простых постояльцев убили – так и Бог бы с ним, сами бы разобрались. Однако убит-то никто иной, как племянник самого военного министра Его Сиятельства графа Чернышова, что достоверно известно и подтверждается. Сами изволите понимать, что, коли то каким-то образом дойдет до Петербурга, да еще и без нужного соусу, может быть нехорошее. Потому я на всякий случай перекрыл выезд из города и обращаюсь к Вам за помощью и советом – не известить ли о прискорбном событии Его Высокопревосходительство? Впрочем, на Ваше усмотрение,
Всегда Ваш Лев Чичеров».
- Ага…, - еще раз произнес я, складывая в уме общую картинку, а заодно поглядывая на г-на Черницына, который с беспечностью юного фавна, что-то насвистывая, исследовал состояние собственных ногтей. Кажется, он даже не представлял себе весь трагизм положения как своего тестя, так и всей губернии. Впрочем, вполне допускаю мысль, что и то, и другое не являло для него ни малейшей ценности: бывают на Руси люди такой легковесной породы, что, случись даже землетрясение или, к примеру, разверзнись небеса, он только пожмет плечами и продолжит художественно насвистывать какую-нибудь арию… Этот мир, господа, держится на плечах людей небезразличных, да-с…
- Соблаговолите подождать, сударь, - я уже знал, что надобно делать, более того, понимал, что ни сегодня, ни завтра мне не суждено вернуться домой к любимым книгам. Какая, право, жалость – как раз позавчера я начал перечитывать «Илиаду» в переводе г-на Гнедича! С лицом самым отвлеченным, стараясь не обращать на себя внимания подчиненных, я проследовал, не торопясь, в приемную Его Высокопревосходительства, а оттуда, постучавшись, в собственные его покои.
Губернатор Артамон Павлович Цабель завтракали-с с супругою Елизаветой Марковной, ее престарелой матушкой Анной Ивановной, сыновьями Сережей да Артемием, их воспитателем Дмитрием Николаевичем, любимой собакою Елизаветы Марковны Фиделькою и Мухиным. Я, признаться, безо всякой ревности отношусь к тому, что этот ловкач и пройдоха допущен в семейный круг Его Высокопревосходительства, ибо сызмальства усвоил одно правило: чем ты ближе к Олимпу, тем больше с тебя спросу. Мухин по молодости и самонадеянности своей этого не понимает и понимать не может, а когда поймет – поздно уж будет. Я неоднократно отмечал про себя случаи, когда Артамон Павлович, будучи в дурном расположении духа, откровенно вымещал его на сем выскочке, и вымещал, по скромному моему суждению, весьма справедливо, ибо тот сам должен был предполагать – на что идет. Я вот, к примеру, ежели б Артамон Павлович даже стал настаивать на том, чтобы столоваться в кругу его ближних, непременно отказался бы, разумеется, со всевозможною мягкостью. А всё оттого, что не один десяток лет на свете живу и цену такой близости преотличнейше знаю-с, покорнейше благодарим! Потому мне мое нынешнее место и ценно, и любимо, что для губернатора я не тождественен с распиванием чаев да наливочек, да обсуждением здоровья домочадцев, а знаем лишь как толковый да дельный работник… А Мухин… Да что ж Мухин? Дела-то, господа мои, не Мухины делают, так-то, а Мухин как упоминался в семейной иерархии после Фидельки, так упоминаться и будет – пока Его Высокопревосходительству и вовсе не прискучит!
В тот день разговор за столом, видимо, шел об очередной ночной мигрени у Елизаветы Марковны. Надобно заметить, каждый раз, как я видел эту цветущую, пышущую здоровьем и статями даму, поражался ее стремлением казаться всем очень, ну просто невыносимо, почти смертельно больною! Послушать Елизавету Марковну – не было на свете существа более нездорового, нежели она! То – преимущественно по ночам, чтобы как можно более родных участвовало в ее болезни! – у нее разыгрывалась невыносимая мигрень: все немедля просыпались, поили Елизавету Марковну микстурами и декохтами, клали ей на лоб компрессы и, столпившись вкруг нее, наперебой сочувствовали. То у нее делались вдруг кошмарные сердцебиения, такие, что, по ее словам, казалось ей, будто сердце сейчас выпрыгнет либо через рот, либо через уж не знаю даже и что… То она предупреждала всех: сейчас, дескать, потеряю сознание, и натурально пыталась оное потерять, аккуратненько падая направо, Все, правда, знали эту ее особенность, а потому справа всегда уж кто-то находился. Просто удивительно, как такой больной человек умудрялся выглядеть столь здоровым: верно, для того употреблялись немалые средства и всяческие дамские хитрости, вроде притирок, пудр, румян и прочих приспособлений непременно из Парижу.
- А, Бабушкин, вот кстати, проходи…, - воскликнул Артамон Павлович, видно, обрадовавшись поводу переключиться с жалоб супруги на что-то более соответствующее его темпераменту и здоровью. А, к слову сказать, здоровье губернатора составляло прямейшую противуположность здоровью супруги: чем больше она стонала, тем большее раздражение это у него вызывало, ибо сам он, кажись, хворал только единственный раз в жизни, и то от обжорства, когда по случаю на приеме, устроенным в честь его именин губернским купечеством, скушал как-то незаметно целого преогромнейшего осетра размером, чтоб не соврать, примерно с меня и еще пол-аршина сверху. – Что там у тебя, надеюсь, без каверз каких, а?!
- Да бог с вами, Ваше Высокопревосходительство, какие каверзы? – я смиренно стоял рядышком со столом, делая вид, что совершенно не замечаю ревнивых взглядов Мухина, которые тот, явно что-то подозревая, то и дело самым немилосердным образом кидал в мою сторону. – Так разве что… дельце тут одно щекотливое образовалось…
- Да что ж за дельце, говори! – бодро прогудел губернатор, утирая влажный после кофею с сайками рот.
- Никак нет, не могу-с, Артамон Павлович, - я как можно ласковее, но не без упругой настойчивости, улыбнулся, понемногу отодвигаясь к кабинету. – Я же сказал – щекотливое дельце-то, обсудить бы надобно.
- Ну… коли так…, - Его Высокопревосходительство неторопливо, сообразно комплекции и чину, поднялся, поочередно поцеловал в макушки Сережу и Артемия, чуть задержался над супругой, сурово взглянув в ее страдальческие глаза, которые она нарочно для того состроила, и проследовал в покои. Я же скользнул за ним, чувствуя, как дымится у меня между лопаток вицмундир, прожженный пронзительным взглядом Мухина.
- Что, неладное где-то? – усевшись не без труда на покойный массивный стул старинной работы, спросил Артамон Павлович. – Ты ж, мерзавец этакой, ко мне только с нехорошим приходишь, иначе бы вон Мухину отдал: от него только разве что лучи на докладах не исходят!
- Ей-ей, Ваше Высокопревосходительство, рад бы хорошее что сказать, да служба такая: с радостью-то к вам всяк стучится, а как загвоздки какие, так и человека не сыщешь, всё мне приходится, - я вздохнул и положил перед губернатором записку Чичерова. Пересказывать ее не стал, и не стал по двум причинам: первая – пусть Артамон Павлович видит, как уважают меня в губернии, стало быть, чего-то я стОю; вторая - уж больно удачные верхнерадонежский пристав фигуры речи сумел напустить, вроде и попугал, а вроде и тут же преданность свою показал, но в целом – и сам красавец, и я вроде как на высоте, так-то. Удачное письмишко!
- Вот те на…, - ознакомившись с чичеровским посланием, кашлянул губернатор. Он даже несколько побагровел, так как читая, из-за близорукости низко наклонялся к бумаге, едва не двигая по ней носом. Носить очки бывший кавалергард стыдился, считая это недостойным гвардейца. «Пусть их крысы штатские носят да штафирка всякой!» - говорил он, оправдываясь, а потому читать что-то самолично не любил. Я знал, на что шел, подсовывая ему письмо для ознакомления, однако ж пожертвовать очевидными достоинствами его, предпочтя пересказ, не смог по уже объясненным мною причинам. – Шишки-иголочки, самого графа Чернышова племянничка ухлопали, господи! Это ж у кого рука поднялась?
Видя багровое лицо Артамона Павловича я не стал даже и возражать, что, возможно, не столь хорош и человек-то был этот племянник, а, скорее всего, и точно – какой-нибудь препустейший шаматон да прощелыга, но здесь надобно было понимать – сколь весу было в этом покойничке! Чичеров-то всё правильно написал, да многого еще и не знал, а не знал он того обстоятельства, что по петербуржской молодости у былых знакомцев Чернышева-дяди и Артамона Цабеля случилось некоторое недоразумение: что-то там не так, кто-то кого-то не так понял, в общем – обычные гвардейские штучки. Дело-то, собственно, закончилось ничем, фуком, но с тех пор между Чернышовым и нашим Артамоном Павловичем пробежала черная кошка: оба один другого на дух не переносили, просто фыркали при упоминании только имени неприятеля. Но, ежели Артамон Павлович, фыркая таким образом, мог только лишь осторожно, в своем кругу, выражать свое отношение к графу, которым, кстати, тот в оные годы еще не был, то Его Сиятельство обладал могуществом совсем иного свойства, и один его фырк мог означать для Артамона Павловича столь много, что лучше об том даже и не думать вовсе! Благорасположение Государя к военному министру было общеизвестно, одно слово графа – и карьера губернатора резко пошла бы под откос, да что там – его попросту отправили бы в отставку! Вот в чем была закавыка создавшейся ситуации…
- Ваше Высокопревосходительство, - я снизил голос до почти шепота, наклонившись ближе к поросшему седым волосом губернаторскому уху, - думаю, надо послать в Верхнерадонежск верного человека, да там на месте и решить – как далее поступать. Письмо – письмом, так, буквицы, не всё перу-то доверить можно, а там глядь – может, всё иначе как-то обстоит!
- Да, верно говоришь, Семен Никифорович, - всё еще пребывая в размышлениях, не сразу отозвался Артамон Павлович. Он называл меня по имени-отечеству лишь будучи со мною наедине, при людях же я всегда был для него Бабушкиным, как, впрочем, и все остальные: гвардейская привычка! – Только кого ж послать-то, а? Вот ты и собирайся, да не мешкай, сегодня и выедешь! Дам тебе экипаж и кучера построже, он в случае чего и подмогнет – коли занадобится!
Я не стал спорить, ибо уже с самого начала знал, что ехать придется мне, а, ежели дело закончится как надобно, то и я свои прибыли получить сумею, ибо суть их не в деньгах заключается, а всего лишь в доверии.
- Как прикажете-с, Ваше высокопревосходительство, нынче же и отправлюсь. Вот только еще одна штуковина…
- Что такое? – уже почти жалобно воскликнул Артамон Павлович.
- Письмо-то доставил зять Чичерова, Черницын некий… Что за человек – непонятно, но с виду – легковесен чересчур, болтлив, и к тому же – в курсе всего произошедшего. Как бы лишнего не ляпнул где, тогда все труды наши насмарку могут оказаться!
- И что ж прикажешь мне с Черницыным этим делать? – губернатор недоумевающе повернулся в мою сторону всем богатырским корпусом, отчего стул под ним жалобно взвизгнул. – В тюрьму его упечь?
- А хоть бы и в тюрьму, что ж тут такого? – я пожал плечами, показывая, что нет для Бабушкина неразрешимых задач. – Обустроить ему конурку посимпатичнее, да кормить-поить из трактира, да гитару ему дать, да табачком обеспечить – пусть отдохнет пару деньков, а там, Бог даст, всё уляжется… Выпустим голубя, Вы его наградите от своего имени за лишения, скажете, мол, государственное дело, так, Черницын, надо было – он и забудет! А Льву Мартыновичу я сам всё растолкую, чтоб зла не держал!
- Верно, шишки-иголочки, - встрепенулся Артамон Павлович, уже оживляясь и верно уж полагая, будто дело само собою разрешилось. – Зови Арапова срочно да бери этого Черницына под караул, только – по-тихому, чтобы без крику…
- Не извольте беспокоиться, я его, голубя, так упакую, что он и моргнуть не успеет, как в нем уж полштофа казенной булькать будет, - я торопливо вышел, оставив губернатора одного, несколько раз поклонился Елизавете Марковне, подмигнул детишкам, потрепал вечно сонную Фидельку и прикрыл за собою двери покоев. С этого места начинался мой бенефис, а коли представление удастся на славу, то и зрители будут довольны!
Подойдя к уже потерявшему всяческое терпение Черницыну, я на всякий случай окинул взглядом присутствие: всё ли в порядке, не наговорил ли этот балабол чего? Но вроде нет, мои скрыпели перьями, не обращая на отставного поручика никакого внимания!
- Ай, спасибо, что дождались старика, - почти медово пропел я, беря осерчавшего Черницына под локоток. – Сами понимаете – пока допустили, пока доложился… А вот пойдемте-ка к человечку одному, там и обсудим, что нам с вами и Львом Мартыновичем делать! Три головы – хорошо, а и четвертая – не помешает, так ведь?..
- Я, однако, проголодался! – раскапризничался Черницын. – Нельзя ли человечка вашего в трактир позвать, да за столом всё разом и порешить?
- А вот мы сейчас за ним зайдем, да и в трактир, пожалуй, - не стал возражать я, увлекая поручика за собой прямо в полицейский участок, откуда легкомысленному курьеру уже не суждено было вырваться ближайшие несколько дней. Оставив Черницына снаружи, я наведался прямо к полицмейстеру Сергею Никодимовичу, да и, не вдаваясь в объяснения, передал распоряжение губернатора: отставного поручика Черницына под любым благовидным предлогом задержать, содержать в удобстве, никаких притеснений ему не чинить, в кухне отказу никакого чтоб оный поручик не знал.
- Видать, важная птица этот Черницын! – понимающе накрутил седой ус Арапов. – А он из каких Черницыных – не соседнего ли уезда?
Не найдясь, что ответить, я только повертел вверху пальцем, сделал полицмейстеру глазами и поспешно удалился через дверь, ведущую во дворик, а уже через пару часов выезжал из города в отличнейшей бричке, на козлах которой сидел суровый и страхолюдный кучер Матвей: мужчина поведения трезвого, силы – изрядной и, что самое главное, не охотник до разговоров… Такого-то мне и надобно было!
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие выпуски "Литературныхъ прибавленiй", "Ежемесячные литературные приложения" к циклу "Век мой, зверь мой...", он сам, циклы статей "И был вечер, и было утро", "Размышленiя у параднаго... портрета", "Я к вам пишу...", а также много ещё чего - в гиде по публикациям на историческую тематику "РУССКIЙ ГЕРОДОТЪ"
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ЛУЧШЕЕ. Сокращённый гид по каналу