Об этой истории я узнала уже в зрелом возрасте и меня поразила смелость моей старшей сестры, сумевшей в конце пятидесятых годов преодолеть свою застенчивость для достижения намеченной цели, ей в то время было примерно лет тринадцать или четырнадцать. Из трех сестер она одна была самой кроткой, нежной, ранимой, несмелой и застенчивой, слыла между нами мечтательницей и романтиком.
На комоде в зале у зеркала стояла статуэтка балерины, сантиметров двадцати высотой, белая матовая фигура хрупкой девушки в балетной пачке стояла в изысканной позе на одной ножке , воздушная и фантастически далекая от нашего райцентра. Такие вещицы, или подобные ей, были почти в каждом доме того времени, сколько помню себя, столько помню и эту балерину. На меня статуэтка не производила особых впечатлений и эмоций, а вот для Веры она была лучшей страницей ее жизни.
Часами, затаив дыхание, она могла стоять у комода и любоваться этой неземной красотой. В мыслях она уже парила вместе с ней над землей то, как лань, то, как ласточка, то закрутится на остром пальчике на одном месте, как юла нашего младшего брата, и остановить ее мечты уже никто не мог. Лишь бардовое платьишко из ситца в мелкий белый горошек от большой скорости вращения плотно обнимало ее не совсем воздушное и хрупкое девичье тело. Так и летала бы она над землей в своих пируэтах и вращалась бы с такой скоростью, чтоб ее никто не смог остановить, потревожить и отвлечь от этого самого приятного и восхитительного времяпрепровождения.
Видимо, именно в эти минуты ее мечты и привели к мысли, что было бы не плохо самой стать балериной, и каждый день летать все восемь часов подряд по сцене с прекрасным партнером и кружиться в его руках целыми дням напролет, радуя не только себя, но и полные залы благодарных зрителей. Назойливая мысль точила ее мозг днем и ночью, и добилась своего: Вера взяла чернильницу, ручку, лист тетрадной бумаги и, уединившись в бане, чтобы ее никто не потревожил, начала писать письмо. С адресом она определилась сразу: Новосибирский театр оперы и балета. Кому направить письмо, ввело ее в некоторое замешательство, но ненадолго. Проявив всю свою смекалку, используя немалый жизненный опыт, она вывела на конверте: главной балерине. Написать текст не составило труда. Желание стать балериной было настолько велико, что моя несмелая и нерешительная, как мне всегда казалось, сестра быстро нашла нужные слова и обратилась к главной балерине помочь реализовать свою мечту.
Почтальонка Нина обычно письма и газеты заталкивала в почтовые ящики, у кого они были или пристраивала в щели на заборе, а тут она занесла ответное письмо для Веры в дом. Этого Нина не делала со времен войны, когда вести с фронта или похоронки ей приходилось нести в дома и передавать в руки односельчан. Такое письмо из Оперного театра было первое в ее почтальонской жизни, и оно сильно будоражило ее профессиональное любопытство. Она подумала, что именно это письмо должно быть не менее важное, чем похоронка или вести с фронта. Нина оказалась права, письмо действительно было очень важным для Веры. К счастью, оно попало в руки адресата, иначе бы вся большая семья была в курсе задуманного плана нашей тихоней Верой. Ответ в письме был прост и лаконичен. Писала , конечно, не главная балерина, а рядовая молодая танцовщица, которой было отдано письмо для написания ответа странной сельской девушке. В письме сообщалось, что в тринадцать лет уже поздно учиться на балерину, что только огромное желание и нужная конституция могут привести ее к намеченной цели. Слово «конституция» повергло нашу Веру от непонимания в шок. Она помнила, что неделю назад 5 декабря вся страна праздновала День Конституции, и Никита Сергеевич Хрущев в торжественной речи по радио ни словом не обмолвился о балеринах, говорил только о правах и обязанностях соотечественников. Концовка письма несколько обнадежила нашу мечтательницу, там предлагалось прислать балерине фотографию тела Веры, чтобы окончательно поставить точку в вопросе выбора профессии: быть или не быть ей балериной.
Раздумывая над прочитанным, Вера решила срочно идти фотографироваться. Фотографом в райцентре работал друг детства нашего папы дядя Миша Черепанов, низенький, коренастый и одноглазый. На войне он был разведчиком, глаз оставил в Германии под Берлином, имел три Ордена Славы, балагур, весельчак и острослов. Трофейный фотоаппарат стал для него и другом, и кормильцем и собеседником. Вера была очень стеснительной девочкой, кроткой и незаметной, она была настоящей дочерью своего времени конца пятидесятых, когда девушки носили длинные платья ниже колен, и тяжелые косы на голове. В письме балерина просила прислать фотографию тела, это обстоятельство особенно смущало мою сестру и оттягивало желание срочно это сделать. Будущая балерина понимала, что перед одноглазым дядей Мишей придется снять одежду, чтобы на фото были видны ноги, руки, талия, бедра, но как реально это осуществить, она не представляла.
Зима в Сибири всегда бывает суровой, но в тот год была отчаянно холодна. Вот уже и январь наступил, и каникулы зимние подходили к исходу, а Вера все не решалась сделать шаг к своей мечте и мучительно рисовала себе тревожную картину, как она предстанет перед дядей Мишей в нижнем белье, ее и папа-то никогда в таком виде не видел. Но балерина из гипса на комоде не давала покоя, мечта манила и манила в полет. В последний день каникул Вера, наконец, решилась. Нашла в летних вещах единственный купальник в семье, надела его вместо нижнего белья, утеплилась, и отправилась к дяде Мише.
Фотограф встретил ее приветливо, спросил, в каком классе она уже учится, какого размера фото она хочет, как поживает папа, предложил раздеться и удалился в свою келью. В единственной комнате заведения дяди Миши висела вешалка для одежды, подиум с ярким освещением для съемок и дверь в лабораторию, где мастер творил свои шедевры и куда сейчас удалился. Приняв предложение раздеться буквально, Вера почувствовала некоторое облегчение, поняла, что процесс пошел, цель близка, и стала спешно снимать с себя зимнее обмундирование. В момент, когда она снимала с себя последнюю вещицу, оставаясь в семейном купальнике неопределенного размера и цвета, в помещение вошел дядя Миша. Изумлению его не было предела от представшей перед ним картины: на подиум под яркими лампами освещения направлялась полуголая босая Вера, с распущенными косами, напоминающая всем своим видом изможденную лошадь Пржевальского, тянущую непосильный и тяжелый воз. Двенадцать лет после войны он ежедневно фотографировал только одетых односельчан. Единственный глаз судорожно задергался, разведчик был смущен не меньше босой и раздетой Веры. Его беспокоило, как бы ни зашел случайный посетитель и не истолковал бы увиденное, как начало его слепого преклонения перед проклятым Западом, который ему удалось увидеть одним глазком по пути из Берлина. В стране еще сильно попахивало 37 годом, и дяде Мише стало тревожно. Он торопливо поправил стеклянный глаз, который чуть не выпал от изумления, быстренько накрылся темным сукном и приник к объективу аппарата, сумев произнести единственное слово: « Поехали!» Вера спросила по инерции , куда поедем, но потом сообразила, что мастер приступил к своему делу и требует внимания и сосредоточенности от объекта съемки. Оцепенение обоих прошло, дядя Миша вылез из под темного покрывала потный, красный и неспокойный. Вера долго одевалась, молчаливая и пунцовая, забыв сказать дяде Мише «до свидания», выскочила на мороз.
Фотографии были готовы через два дня. Рассматривая себя на фото, Вера увидела то, что раньше было от нее скрыто: коренаста и правда, как лошадь Пржевальского, подумала она, словно комментировала мысли дяди Миши. Да и ноги коротковаты и даже толстоваты, не чувствуется воздушной легкости, как у той белоснежной балерины на комоде. Только лицо и глаза на фото отчетливо страдали вместе с ней, то ли от стыда, который ей пришлось пережить ради своей мечты, то ли от неумолимо исчезающей той самой мечты. Она разорвала фотографии в мелкие кусочки и бросила в горящую печь, без сожаления расставаясь со своей первой большой мечтой.
Впереди была целая жизнь, впереди были новые мечты, путь к которым она уже знала.