Первая часть: «А муза у меня мужик».
Как-то поздним вечером Муз притащил домой странное нечто. Он выглядел подозрительно довольным, даже до нелепости гордым, держа в руках тёмно-синий, постоянно меняющий форму сгусток чего-то странного. От сгустка доносился едва уловимый запах солёной воды.
На мой резонный вопрос, что за нечисть Муз умудрился притараканить в дом, тот только надул губы и заявил, что из всех писак ему досталась самая неблагодарная. Сгусток мирно лежал на столе, пока Муз, бормоча себе под нос что-то про зазнавшихся окололитературных трутней, с обиженным видом удалялся куда-то восвояси.
Я принюхалась. Исходивший от сгустка запах моря, горячо любимый моим дорогим Музом, исчез вместе со скрывшей за дверью спиной моего литературного надзирателя. Сгусток из глубокого сапфирового стал вначале грязно серым, а потом и вовсе потерял весь свой цвет: если бы я не знала, что там что-то есть, то могла бы спокойно пройти мимо и даже не заметить еле вибрирующих колебаний воздуха вокруг этого странного, как будто бы живого предмета.
Любопытство одержало сокрушительную победу над Здравым смыслом, поэтому спустя пару минут наблюдений я нашла себя осторожно тыкающей в объект музовской гордости.
В момент, когда моя рука коснулась непонятного предмета, по телу пробежала волна, и меня накрыло шумом большого города. Я ощутила, как кровь закипела от снующих туда-сюда, занятных чем-то своим жителей и в душе разгорелось раздражение от таких же шныряющих туда-сюда, но куда менее вежливых туристов. Непонятно, кто шумел громче: пролетающие мимо машины или зазываки, заманивающие людей на прогулку по извилистым рекам и каналам. По телу разлилось тепло от палящего высокого над головой солнца, ветер принес на своих крыльях затухающие строки разбивающей сердце песни.
Песен, ещё не написанных, сколько?
Скажи, кукушка,
Пропой.
Меня переполняло безграничное счастье, слившееся в чувственном танце с такой же безграничной грустью. Каждой клеточкой своего тела я ощущала такой близкий, такой необходимый моему израненному сердцу город так же, как и ощущала, что нам не суждено быть вместе. Ни сырой депрессивной осенью, ни последующей за ней зимой, когда город будет гореть и сиять ещё ярче прежнего, ни пришедшей ей на смену весной, когда всё внутри меня с тоской снова запоёт о безответной любви к этому жестокому городу.
Сосуд моих эмоций давно переполнился, ещё чуть-чуть и меня утащит в бездну. Руку хотелось отдёрнуть так же сильно, как хотелось прижать этот странный комок к груди. Ближе, крепче, отчаяннее, чтобы непременно, безоговорочно и наверняка выжечь клеймом на сердце эти эмоции — как хорошие, так и ... Нет, пожалуй, они все хорошие. Даже те, что выворачивают наизнанку.
Единственный (здоровый) выход разбушевавшемуся внутри шторму я всегда находила в творчестве.
Вернувшись поздно ночью домой, Муз нашел несколько страниц блокнота исписанных неровным торопливым почерком и меня, сопящую во сне, в обнимку с тихо пульсирующим, бархатно чёрным, пахнущим мандаринами и корицей сгустком, хранившем, казалось, в себе все самые сокровенные секреты моей души.
***
О том, что сгусток, это вовсе не сгусток, а Вдохновение, Муз рассказал мне следующим утром за завтраком. Как оказалось, мой заботливый надзиратель обрыскал половину Поднебесья, чтобы достать мне его. Даже такому никудышному писаке, как ты, без Вдохновения никуда, — заявил он. — Оно не рождает новые эмоции, но усиливает до исступления то, что уже бередит душу. Оно даёт этим чувствам выход, не даёт им залежаться и начать гнить. Вместо этого оно превращает их в Творчество, — Муз устало вздохнул и, я уверена, подумал о том, как же ему не повезло с его никуда не годной молодой писакой.
