…в какой-то момент мне примерещились среди гулких выстрелов гладкоствольных кремнёвых ружей сухие, рассыпчатые щелчки мосинки. Я вслушался - но в этот самый момент сноп картечи угодит точно в «бронепердунок». Лобовой лист брони загудел боевым барабаном. От бортовых брустверов полетели щепки, и одна из них глубоко впилась мне в щёку. Мальчишка испуганно пригнулся и закрестился.
- Не дрейфь, брат-храбрец! – я похлопал сына кузнеца по плечу. – Броня держит, не пропадём. Давай, готовь свой запал, уже скоро!
Броня действительно оказалась вполне надёжной – лишь в паре мест пущенные почти что в упор картечины смогли пробить металл, но дальше не пошли, застряли в подложке из дубовых досок, встопорщив щепки на изнанке. Наверное, сумей французы попасть в нас ядром, дело могло бы обернуться куда хуже – но единственный чугунный мячик провыл над самыми головами куда-то в лес. Я выглянул в амбразуру – до ворот оставалось ещё шагов сто. Правое орудие стояло одиноко, брошенное расчётом, около левого суетилась кучка людей в сине-белых мундирах.
- Давай вон по тому! – я повернулся и показал дяде Васе пальцем цель. Наши «огнеплюи» наводились исключительно поворотом всего корпуса, и никак иначе. Тракторист проорал что-то в ответ, но звук растаял в ружейной трескотне и тарахтенье дизеля, «бронепердунок» послушно вильнул на курсе и замер. Артиллеристы, почуяв неладное, кинулись врассыпную, и лишь один, самый, видимо, храбрый и безрассудный, остался у орудия.
- Пали!
Мальчишка поднёс кончик запальной трубки к язычку огня в лампадке, и когда она затрещала и застреляла искорками, засунул второй конец в запальное отверстие «огнеплюя» - название это прилипло к дядиВасиным «шайтан-трубам» с подачи казачьего урядника. Я начал считать про себя – шесть, пять, четыре…» После испытаний я потребовал укоротить трубки вдвое, так что на счёте «один» труба в рёвом выпалила. Облако огня окутало пушку, француз с воем покатился по земле, тщетно пытаясь сбить пламя. Секундой спустя раздался протяжный грохот, за воротами вырос дымный клуб – взорвался подожжённый нашим выстрелом зарядный ящик, взрывной волной горящую четырёхфунтовку отбросило на кирпичный столб ворот, в щепки размолачивая лафет.
«…эх, Антип огорчится: были бы у его крестьянской армии сразу две трофейных «орудии», а так придётся обойтись одним. Впрочем, бронзовому пушечному стволу вряд ли что-то сделается от нашего кустарного «напалма», а лафет вполне можно и починить…»
- Дядь Вася, тарань ворота, вышибай! Расчистим дорогу мужичкам!
Я подхватил мушкет и пристроил его в амбразуре, продолбленной между шпалами. Это был последний из трёх имеющихся у нас «огненных зарядов» - заново оснащать и заряжать «огнеплюи» можно только в спокойных условиях, на базе, так что теперь «бронепердунок» превратился из огнемётного танка в ползучую стрелковую ячейку.
Впрочем, и этого уже не требовалось. Французы разбегались, бросая оружие; крестьяне Антипа, хлынувшие во двор и моментально его заполонившие, догоняли их и били дубьём. Некоторые падали на колени и задирали над головой руки. Я вскочил на ноги и замахал мушкетом, привлекая внимание «народных мстителей».
- Живыми, живыми берите, и побольше! За каждого целого француза – двугривенный серебром!
Этот тариф мы заранее оговорили с Ростовцевым, предвидя примерно такое развитие событий. Бобрищевцы, услыхав о столь щедрых «премиальных», кинулись вязать пленных кушаками. Но во двор уже въезжали на рысях гусары – серомундирные всадники отсекали большую группу беглых супостатов, лишая, таким образом, бобрищевских вояк законного заработка. Я огляделся, осматривая двор, усеянный то тут, то там мёртвыми телами, махнул рукой корнету Веденякину – тот с двумя гусарами конвоировал полдюжины понурых спешенных улан. Крестьяне хмуро на них поглядывали на поляков – каждый из них видел в поляке не столько оккупанта, сколько две серебряных монеты с орлами, по десять копеек каждая, по какому-то недоразумению природы снабжённые ногами, руками и головой.
«…Победа!..»
Для того, чтобы забрать с собой все захваченные повозки, пришлось звать мужичков из соседней деревеньки Собакино – очень уж велик оказался обоз, который мы застигли в Успенском буквально «со спущенными штанами». Победа была полная, трофеи велики – а всё же, задерживаться здесь лишнее время не стоило. Сколько-то французов наверняка сумели уйти верхами, и теперь могли могли позвать подкрепление – усадьба было традиционным местом ночёвок для следующих по Смоленскому шляху обозов и воинских частей, и французы, конечно, не потерпят партизанской занозы в столь чувствительном для себя месте.
Пока бегали в Собакино за возчиками, пока грузили на подводы немногочисленных раненых – по счастью, в-основном из числа неприятеля – пока бобрищевцы под руководством Антипа суетились вокруг повозок и фургонов да обдирали под шумок убитых, Ростовцев велел накормить гусар. Благо, у одного из костров обнаружился чугунный котёл с ещё горячим супом, сваренным для гарнизонных солдат – но так и не попавшим во французские желудки. При котле маялся неизвестностью щуплый солдатик из нестроевых – вооружённый поварёшкой на длинной деревянной ручке, он счёл за благо сопротивления не оказывать и сдался сумцам, на его счастье подоспевшим к костру прежде мужиков.
Когда мы подошли к костру, французик что-то угодливо затараторил, часто кланяясь. Ростовцев ответил; тогда француз извлёк из-под полотняного, в пятнах жира и копоти, передника большую деревянную ложку, зачерпнул из котла и подув на содержимое, протянул поручику. Ростовцев брезгливо понюхал, но всё же отведал угощение, после чего о чём-то спросил. Француз торопливо ответил, всё так же угодливо сгибаясь в пояснице.
Говорит: в котёл клали конину. – пояснил мне Ростовцев. – А так ничего, наваристый супец. Скажу, чтоб ещё варил, на всех тут не хватит…
Действительно, в котле супа было не больше, чем десятка на два едоков.
Ростовцев произнёс ещё несколько фраз по-французски и перевёл мне ответы. Оказывается, суп этот был своеобычным блюдом во французской армии. Варили его так: клали в котёл мясо из расчёта четверть кило на литр воды, варили на медленном огне три-четыре часа, после чего добавляли мелко нарезанные овощи, отдавая предпочтение луку, и рис – последний был у французов в широком употреблении. Суп получился густой, наваристый, напоминающий чем-то солдатский кулеш; перед едой в него следовало накрошить ещё и хлеба. Оказалось, что тарелок или котелков у солдат нет, как не имелось их и в ротном хозяйстве – ели из общего котла, подходя к нему с ложками в порядке старшинства. Однако наш французик сервировал стол для сумцев, разливая своё варево в настоящие фарфоровые тарелки, взятые, вероятно, тут же, в разорённом имении.
Проглотив первую ложку, я понял, насколько проголодался – и не заметил, как выхлебал тарелку до дна. По примеру гусар, отломил корку от краюхи, подобрал остатки супа со дна – и принял у сидящего рядом вахмистра манерку с хлебным вином. Французик-повар суетился, подливал черпаком супа по тарелкам – радовался, что его стряпня пришлась русским по вкусу. В какой-то момент он даже затянул песенку. Я узнал её – эта песня частенько звучала у костров реконструкторов, особенно тех, что шились на французов, да и в Ютубе можно было найти ролики с ней под названием «Марш старых ворчунов» или «Песенка о луке».
«…Жэм люаньон фритт а люиль, жэм люаньон канн тиль э бон!
- Жэм люаньон фритт а люиль, жэм люаньон канн тиль э бон!..»[1]
Рассевшиеся возле костра на бочонках и досках, положенных на обрезки брёвен гусары не понимали ни слова, но слушали, похохатывали и даже пытались подпевать – особенно припев, который и запоминать-то не надо, он сам ложился на язык:
«…Опа, камарад, опа, камарад, опа-опа-опа!..
- Опа, камарад, опа, камарад, опа-опа-опа!..»[2]
Француз, воодушевлённый благожелательным вниманием недавних врагов старался вовсю, отбивая ритм поварёшкой:
«…Мэ па дуаньон оз отришьян,
Па дуаньон а ту сэ шьян!..
- Мэ па дуаньон оз отришьян,
Па дуаньон а ту сэ шьян!..»[3]
Я принял у сидящего рядом гусарского вахмистра манерку, сделал добрый глоток хлебного вина и протянул тарелку – большую, тонкого фарфора, расписанную тёмно-синими и золотыми узорами – за добавкой. А от костра неслось дружное:
«…Опа, камарад, опа, камарад, опа-опа-опа!..
- Опа, камарад, опа, камарад, опа-опа-опа!..» - причём пели хором и гусары, и казаки и даже подтянувшиеся на аппетитный запах лукового варева бобрищевцы. Кроме прочих, я заметил у костра и дядю Васю – наш боевой механизатор с удовольствием хлебал большой деревянной ложкой суп, то и дело, прикладываясь к манерке. Двустволка, врученная ему перед вылазкой тётей Дашей стоит тут же, возле бочки – трактористу так ни разу не пришлось из неё выстрелить. Усталый «бронепердунок» потрескивает остывающим движком в стороне, шагах в десяти, - мужики уже притерпелись к невиданному агрегату и не шарахаются прочь, едва унюхав солярово-резиновую вонь.
А ведь жизнь, и правда, потихоньку налаживается!
- Никит, а Никит! Глянь, чего нашёл, да?
Это Рафик. Пылкий армянин не стал, подобно мне, отсиживаться за бронёй нашего самодельного броневика, а вместе с сумцами встал в строй и принял участие в атаке и последовавшей за ней верховой рубке атаке. Я изрядно переживал за друга – поляки противники серьёзные, саблями владеют виртуозно, не в пример иным французским кавалеристам. Но, слава Богу, обошлось - и после боя Рафик вместе прочими гусарами с удовольствием пожинал плоды победы. И, похоже, не остался без своей доли добычи – вон, тащит в левой руке кривую, явно восточной работы, кривую саблю в нарядных, выложенных бисером и перламутром, ножнах. Видимо, снял с кого-то из поляков – у тех, как и у армян, тяга к холодному оружию в крови.
Я с удовольствием смотрел на Рафика. И куда делся вчерашний московский студент? Подтянутый, смуглолицый, в наброшенном на плече ментике, белой полотняной фуражке и доломане, перетянутом кушаком из красно-белых шнуров, на боку – ташка и лядунка на широкой белой перевязи-панталере ташкой на боку… Воистину, Ростовцев с Веденякиным, обмундировывая нас двоих, постарались на славу и не пожалели собственных запасных мундиров и прочей гусарской амуниции….
Но Рафик, как выяснилось, собирался показать мне нечто куда как интереснее трофейной уланской сабли. Я чуть не пролил остатки супа из тарелки, когда увидел на его ладони три медные, с выступающими закраинами гильзы - ну конечно, старый добрый 7,62×54 мм! А ведь мне совершенно точно известно, что в этом мире такие патроны могут быть у одного-единственного человека.
Рафик понял меня без слов.
- Гжегош, да?
-- Он, больше некому. Вот же курва мать…
Я взял с его ладони тускло-медную бутылочку, понюхал – от гильзы остро, свеже воняло пороховой гарью.
- Стреляли только что. Значит, не примерещились мне винтовочные выстрелы. Где ты их нашёл?
Рафик мотнул головой, указывая куда-то за спину.
- У ограды, где засели стрелки. Там ещё пушка стоит – подошёл посмотреть, гляжу – они в траве валяются. Я пошарил среди убитых, Гжегоша там нет. Ушёл, да?
Я задумался.
- Башкиры докладывали Ростовцеву: в самом конце боя с обратной стороны усадьбы вырвались несколько улан. Положили троих башкир в сшибке, ну и своих двоих потеряли.
- Так надо скорее осмотреть тела! – предложил армянин. – Может, Гжегоша тоже убили? Вряд ли поляки стали бы забирать трупы...
- Правильно мыслишь, Рафик-джан… - я поставил на землю тарелку с недоеденным супом и встал. - Ты вот что: коня своего поседлай, и моего тоже, если не затруднит, конечно. А я пока поговорю с Ростовцевым, чтобы выделил дюжину гусар в сопровождение. Да он и сам, наверное, захочет поехать с нами. Такой случай, нарочно не придумаешь! Если он остался жив – есть шанс догнать.
Рафик кивнул. Он знал, конечно, о моих подозрениях насчёт воза с книгами, утопленного поляком в озере.
- Надо ещё Антипа попросить, пусть поищет проводника, и хорошо бы из местных, собакинских охотников – должны же они тут быть? Поляки-то здешних лесов не знают, а мужичкам тут каждая тропка знакома. Попробуем выследить, а уж там расспросим от души. Если получится – сегодня же и покончим с этим затянувшимся недоразумением.
[1] (фр.) Я люблю лук, обжаренный в масле,
Я люблю лук, он такой вкусный!
[2] (фр.) В ногу, товарищи, в ногу, товарищи,
В шаге, в шаге, в шаге!
[3] (фр.) Никакого лука австрийцам,
Никакого лука этим псам!