Любовь вечна… Банальные слова, над которыми только ленивый не посмеётся. Однако есть в жизни множество примеров, которые подтверждают верность этого утверждения, потому как, случается, уходят из жизни люди, любившие когда-то, и уносят любовь с собой, и не зависит это от того, рядом с любимым человеком прошла жизнь или нет. История моего земляка Николая Васильевича как раз об этом…
На балконе городской многоэтажки Николай Васильевич проводил целые дни. Привезли его на постоянное жительство к старшей дочери семь лет назад, когда он похоронил жену. Был он стар, немощен, грузное его тело совсем перестало подчиняться разуму, замутнением которого он ни капельки не страдал, несмотря на свой возраст, перешагнувший девяностолетие.
Иногда ему казалось: вот взмахнёт он крыльями и полетит, да не к земле полетит, а в небо, прямо в огненную голубизну, где ноги его совсем не нужны, с этим полётом управятся руки-крылья, в которых осталась ещё сила, всю жизнь этими руками проработал.
А в последний выходной, словно дурь какая-то ему в голову вошла, заявил дочке:
- К Люське меня везите, хочу повидаться перед смертью, а позволит, так и пожить у неё…
Дочка знала, кто такая Люська, и все в семье это знали, а покойная мать поперву очень сильно боялась, что соберёт муж однажды пожитки и махнёт в деревню к этой самой Люське, а уж уедет, так не жди, не вернётся. Это уж потом, в старости, смеялась над ним:
- Всю жизнь к своей Люське собираешься, а не спросишь у неё, ты-то нужен ли ей, вон у неё муж-то какой красавец…
На эти её слова Николай Васильевич не мог ничего ответить, понимая, что жизнь прошла поврозь и ничего уже не вернуть. А тут прослышал, что схоронила Люська своего Василия, одна теперь живёт-поживает в большом доме-пятистенке, да и он семь уж лет, как вдовствует, вот и придумал:
- Везите к Люське, там хочу помереть… а не увезёте, скинусь с шестого этажа к едрене фене да и всё!
Не имея сил обороняться от настырного старика, дочка достала записную книжку и позвонила Людмилиной соседке:
- Тётя Граня, сходите к Людмиле Константиновне, пусть придёт, поговорить мне с ней надо…
Соседка всполошилась:
- Уж не Коля ли помер?
- Да чего ему сделается, очередная блажь в голову вошла…
Людмила прибежала быстро, дрожащими от волнения руками взяла трубку, не представляя, чего от неё хочет Колина дочка. Когда раздались гудки, и Людмила отозвалась, женщина на том конце провода, тоже волнуясь, произнесла:
- Людмила Константиновна, папа к Вам просится…
- Ко мне? Зачем?
- Говорит, что вы – его единственная любовь…
- Умом что ли рехнулся твой папа? Лет-то сколько прошло? Людей что ли смешить?
- Говорит, что пенсия у него хорошая, поможет Вам…
- А чего мне помогать? У меня всё есть, я в его помощи не нуждаюсь. Когда нуждалась, так он где был? А теперь уж чего…
- Говорит, что с шестого этажа скинется, если не примете… Хоть на недельку примите…
Людмила охнула и присела на стул. Поборов волнение, произнесла:
- Ладно, на неделю привозите, а потом забирайте, я сама уж на ладан дышу, чего мы, два упаля, тут делать будем?
Не дождавшись продолжения разговора, на том конце повесили трубку.
Часто вспыхивали в незамутнённом возрастом разуме Николая Васильевича, словно звёздочки, дни, когда жил в деревне, сенокосил с мужиками ещё подростком, такие метал стога, что ходили бабы любоваться и своим мужикам, которые леноваты были, его, Колькиными, стогами нос утирали. А он потом под распухшими боками этих стогов с девчатами любовь крутил, кобелировал, как любила дразнить его соседка со странным прозвищем Выкса. Будто специально Кольку сторожила, только он скрипнет под утро калиткой, а она уж тут как тут:
- Ну, с кем сегодня Колька кобелировал?
Он надувался, как мыльный пузырь и, не удостоив соседку даже взглядом, а не то, что словом, забирался на сеновал. Не успевал и глаза сомкнуть, как начитал брезжить свет, и голос Нюрки-бригадирки возвещал, что пора подниматься и идти косить до чаю.
Всё поменялось в жизни Кольки, когда приехала к ним в деревню новая семья. Директор школы с учительницей начальных классов и с ними дочка лет пятнадцати. Вот тут и пропал Колька, да так пропал, что про все гулянки позабыл, будто ничего в его жизни такого срамного и не было – чист, только родился, не иначе.
Любовь была похожа на вспышку, Колька даже зажмурился, когда первый раз увидел эту девочку. Было в его новом чувстве что-то небесное, разгульная Колькина душа вздрогнула и тоже засветилась. Теперь он, как пёс на цепи, целые вечера прохаживался мимо школы, на втором этаже которой, в одном из классов разместилась семья приезжих. Ему казалось, что он бродит где-то у подножия высокой горы, а она, эта девочка, там, на самой вершине и от неё струится неземной свет. В общем, пропал Колька, как есть, пропал! Одно только знал: будет она его невестой, обязательно будет, но о том, чтобы в стога её водить, даже помыслить не смел.
Родители девочку звали Милой, но деревенские бабы вскоре добрались до сути, и она стала обыкновенной Люськой.
Кольке это перевоплощение страшно не нравилось, оно как-то принижало его любовь, стирало яркие краски, которые он сам же и нанес на её образ.
Так прошёл и август, и отзвенел листопадом сентябрь, и октябрь начал по ночам подмораживать лужи. А в ноябре и случилось…
На пруде около школы малышня раскатывала ледовые дорожки. Матери сердились на то, что горят на этом льду катаники, не напасёшься, подшивать устанешь, а они, бывало, улучат момент, и опять всей стайкой на лёд. А под вечер, уже в сумерки, выходила на лёд Мила. Нет, она не каталась по ледовым дорожкам, у неё были коньки – чудо чудное для довоенной деревни. Она каталась, а деревенская детвора стояла по берегам и дивилась тому, как эта городская девчонка скользит и кружится то на одной ноге, то на другой.
Крики и вопли Колька услышал ещё от своего дома и, плохо соображая, что случилось, помчался к пруду. В сумерках было невозможно разглядеть, кто там барахтается в полынье, но по истошным крикам ребятишек Колька понял, что в полынью залетела Мила, она же не знала, что у того берега бьет ключ, и вода схватывается только салом, а накрепко никогда не замерзает.
Не раздумывая, он бросился на помощь, постелив на лёд пропахшую навозом фуфайку, ползком стал двигаться к промоине. Мила, обламывая лёд руками, теряла последние силы. Колька на миг растерялся, поняв, что с испугу не взял ни палки, ни верёвки. Спасительная мысль молнией пронеслась в голове: ремень. С трудом выпростав ремень, он стал продвигать его Миле. Так и спас. На руках принес её домой, озябшую, теряющую сознание…
А потом мать Милы наказала с младшим братом, чтобы Колька пришёл к ним. Мила болела, в бреду звала Кольку, хватала его за руки и умоляла спасти её.
Он стал приходить каждый вечер, потому что днями он работал, а Мила училась. Они спускались на первый этаж и сидели, разговаривая, вернее, говорила только Мила, а Колька слушал и не мог наслушаться, так красиво звучал её голос, подобный журчанию лесного ручейка. Там он первый раз её поцеловал, там же и она призналась, что очень любит его. До самого лета горела их любовь высоким красивым пламенем. А потом всё – война!
Кольку забрали в числе первых. Дошагал он военными дорогами до Чехословакии, думал ночами: «Слава Богу, не ранен, не убит..! Кончается война! К Милке поеду…»
Только отцы-командиры по-своему распорядились Колькиной судьбой – перекинули их часть в Японию. Там Колька и стал инвалидом, потерял ногу. Долго валялся по госпиталям, домой не писал, а уж Миле и подавно. Твёрдо решил: «Домой не покажусь! Пусть, как хочет судьбу устраивает…»
Едва приспособившись к протезу, выписался из госпиталя и уехал с другом в Ленинград, женился там, детей завёл. Без любви женился, жена это знала, но было между ними взаимное уважение, этим и жили.
Спустя годы стали изредка наезжать в деревню, виделся он и с Милой, которая стала обыкновенной деревенской Люськой, но, чувствовал Николай Васильевич, что осталось в её глазах что-то прежнее, что тянуло к ней неодолимо. Вернувшись после отпуска домой, он неделю-другую не находил себе места, пил, куролесил, грозился уехать обратно, пугал жену, а потом затихал, и жизнь текла в прежнем русле.
…В деревню они с дочкой приехали уже в сумерки. С трудом перебрались через лаву, увидели, что на другом берегу их встречает бабка Люся. «Толстая, как корова… Мама-то рядом с ней была – картинка…» - отметила про себя дочка Николая Васильевича и вежливо раскланялась с Людмилой. Подхватывая старика с другой стороны, Людмила Константиновна ворковала:
- Вот и хорошо, что приехал, вот и хорошо. Я уж и баню натопила, сейчас намою тебя…
Но увидев неласковый взгляд его дочери, осеклась:
- Я там воду в три таза налила, и веник, наверное, уже запарился, мойся и домой иди, а мы пока стол накроем…
Наутро дочка уехала, дав Людмиле строгое обещание через неделю приехать и забрать отца обратно.
За обедом Николай Васильевич подступился к Людмиле с главной просьбой:
- Люська, я ведь не зря к тебе приехал. Я хочу у тебя умереть, чтобы ты меня рядом со своим Василием положила…
- Да ты с ума сошёл, думай хоть чего говоришь-то… Нет, Колюшка, рядом с Василием я сама лягу, худо ли, хорошо ли, а мы с ним шестьдесят с лишним лет прожили. Ишь ты, чего придумал, хочешь, чтобы Василий в гробу перевернулся?
- Ну, ладно, ты у него с одного боку ложись, а я у тебя с другого? Не сердись на меня, Люська, что не пришлось нам с тобой на этом свете пожить… Но там-то…
Людмила промолчала, и Николай Васильевич решил, что она дала согласие. А через неделю, как и договорились, за ним приехала дочка. По-своему истолковав узелок с пирогами, который испекла ему в дорогу Людмила, Николай Васильевич переменился в лице и, сжав зубы, стал собираться.
Женщины под руки довели его до лавы, где уже ждали мужики, готовые помогать. Но, не дойдя до лавы метров пяти, Николай Васильевич бессильно повис на руках женщин, они положили его на землю, понимая, что старик потерял сознание. Дочка запричитала, кто-то побежал через лавы за медичкой, но Людмила махнула рукой и всех остановила. Встав на колени, она ладошкой закрыла глаза старика. А потом уже, наклонившись, заплакала, запричитала над ним.