это текст того перевода законченного фрагмента сенсационного современного французского романа, который я читаю вслух в видеоролике под названием: «(16+) Марьям Маджиди, «Маркс и кукла», законченный фрагмент (с 18-й минуты)» (на моем канале «Yura Ecrlinf Linnik» на платформах «YouTube», «Rutube», «Яндекс-Дзен»).
[Библиографическое описание французского подлинника: Maryam Madjidi. Marx et la Poupée. © Éditions Le Nouvel Attila, 2017]
МАРЬЯМ
МАДЖИДИ.
МАРКС
и
КУКЛА,
роман.
Посвящается Аббасу.
«Родина – это всего-навсего шатер посреди пустыни».
Тибетская пословица.
«Жизнь – это не шутка, и ты воспримешь ее всерьез, причем настолько, что, например, стоя у стенки со связанными руками, или в лаборатории в белом халате и огромных очках, ты умрешь ради жизни других людей, чьи лица ты даже никогда не видел. И ты умрешь, ясно осознавая, что нет ничего прекраснее и правдивее, чем сама жизнь».
Назым Хикмет.
КАМЕНЬ
В одиночной камере сидит человек. В одной руке он держит камень, в другой – штопальную иглу. Он режет камень иглой. Он высекает имя.
Каждый день он вытёсывает имя в камне, словно ваяет статую, и тем самым спасается от безумия, не позволяя себе утратить рассудок в тюрьме.
Имя это – Мариам. Она только что родилась, и он словно бы хочет восполнить свое отсутствие возле нее, мастеря этот подарок, который надеется когда-нибудь ей преподнести.
Он нашел этот камень в тюремном дворике и тайком раздобыл где-то штопальную иглу.
Похоже, что он непрестанно думает о ней – младенце нескольких дней от роду, чья жизнь еще только начинается.
*
ОДНАЖДЫ ВО ЧРЕВЕ МАТЕРИ…
Девочка шевелится в животе у женщины.
– Нет, ты не пойдешь на манифестацию! Ты женщина, и это опасно!
Старший брат только что влепил ей оглушительную пощечину. Она ничего не сказала, лишь ее черные глаза упрямо вперились в него, и она выскочила на улицу, чтобы гордо поднять сжатые кулаки и влить свой голос в общий крик разгневанной толпы. Она получит еще немало пощечин и оскорблений, но ничто не сможет остановить ее двадцатилетнюю отвагу – ни пощечины брата, ни беременность, ни даже страх быть убитой.
*
1980 год. Тегеранский университет.
Вдали – клубы дыма, выстрелы, крики.
Мне страшно, и я всё сильнее съеживаюсь в материнском животе, который несется навстречу смерти, влекомый неудержимой силой.
Молодая беременная женщина бежит по коридорам университета. Вот она чуть не упала, поскользнувшись о кровь, струящуюся по полу из аудитории, откуда слышны душераздирающие вопли.
Она приближается и заглядывает в полуоткрытую дверь. Она видит какую-то девушку, которую повалили на стол, и какой-то мужчина собирается ее насиловать. А рядом, на полу, лежит юноша, чей череп размозжен ударом дубины.
Она прижимает руку ко рту и душит крик ужаса. Она оцепенела, ее ноги подкашиваются.
Повсюду разбросаны листки бумаги, летающие на сквозняке: это конспекты лекций, библиотечные карточки, учебные программы. Книжные полки опрокинуты, страницы книг разорваны в клочья. Руки шарят по шкафам, глотки ревут. Женские платки втоптаны в пол вместе с прядями вырванных волос. Женщин волочат по земле, они сопротивляются как могут, их обзывают грязными шлюхами. Мужчины, делающие всё это, размахивают дубинами, утыканными гвоздями; их глаза налиты кровью. Они орут «Аллах акбар».
Слышен звук расколотого черепа.
Она всё время бежит, но никак не может найти выход. Она видит молодых людей, упавших на пол; она слышит крики, от которых ее уши начинают кровоточить. Она хочет исчезнуть, стать столь же крохотной, как муравьишка, и забиться в какой-нибудь угол вместе с ребенком.
Ее ребенок. Она вдруг вспоминает, что беременна.
Она несет в себе мою жизнь, но вокруг нее пляшет горбатая Смерть, зубоскаля и протягивая к ней костлявые руки, чтобы вырвать ребенка из ее чрева. К беременной женщине подкрадывается зубастая пасть, чтобы проглотить.
Заметив ее, двое мужчин с гвоздистыми дубинами приближаются к ней. Окно открыто.
Женщина на седьмом месяце беременности должна выпрыгнуть со второго этажа. Она колеблется, оборачивается назад и пристально смотрит на дубины. Она уже предчувствует, как эти гвозди вонзаются в ее плоть.
Она выпрыгивает.
Она-то выпрыгивает, а вот я – падаю.
Ты повисаешь в воздухе, а я падаю на землю.
Я падаю, и твой живот становится пустым. Я съеживаюсь чуть ли не до размеров точки.
Я падаю, и ты покидаешь меня. Твой живот, повисший в воздухе, удаляется.
Ты выбрасываешь меня из себя. Впервые в жизни меня покидают. Впервые ранят мое любящее сердце.
Мой бескрылый ангел, моя ветреная возлюбленная, моя милая убийца, в тот день ты проломила в моей душе брешь, где пустили корни все будущие тревоги моей жизни.
Ты падаешь – а я на секунду умираю в твоем животе, ставшем для меня гробницей.
Молодая мать лежит, распростершись на земле, не в силах пошевелиться, ощущая резкую боль в ноге. Повернув голову вверх и устремив распахнутые глаза к небу, она рассматривает белые облака. В одном из облаков она узнает очертания лошадиной головы. Ее зрение замутняется, голова тяжелеет. Перед тем как погрузиться в глубокий сон, она кладет руки себе на живот.
Ребенок шевелится.
*
ОДНАЖДЫ ГОЛОС БАБУШКИ…
Сначала она была для меня сплошным голосом, одним лишь голосом…
Ее голос доносится до меня, преодолевая преграду из кожи, плоти, крови и плаценты, защищающей меня от жестокостей внешнего мира.
А голос этот хрупкий, звонкий, изобилует острыми тонами, словно он высечен из горного хрусталя или соткан из кружевной материи, посреди которой прячется маленькая острая иголка, забытая всеми, но готовая в любой момент уколоть, чтобы защититься или призвать нас к порядку.
– Ты совсем потеряла рассудок! Этак ты убьешь и себя и мою первую внучку!
– Это было необходимо. Я не могла бросить моих товарищей, когда их убивали.
– Ну и многих ты там спасла? С твоим-то семимесячным животом?
– Нет, я никого не спасла, но я видела.
– И что же ты видела?
– Ах, мама, если бы ты знала… Такое никогда нельзя забывать.
– Ну вот что, хватит этих безумств, слышишь? Ты останешься здесь, пока не родишь. А после этого можешь отправляться хоть к дьяволу!
– А после этого я буду свидетельствовать о том, что видела.
– «Свидетельствовать»! Что значат столь громкие слова?
– Этот ребенок тоже будет свидетельствовать, такие времена настанут, я уверена.
– Этому ребенку ты сначала дашь три месяца отдыху. Видишь ключ? Сейчас я запру тебя в комнате вплоть до того дня, когда настанет пора рожать.
*
Теперь ты в заключении в доме моей бабки.
Ты разлеглась на мягком диване в гостиной. Тебе хорошо. Тебя кормит мама, пока ты питаешь меня. Бабушкины руки заняты делом: она готовит ужин. С кухни долетает нежный аромат риса, поджаренного на шафрановом масле.
Я уже успела полюбить мою бабушку-покровительницу. Я сразу узнавала ее голос из глубин взбудораженной утробы матери. Бабушка Массуме, я бы хотела, чтобы ты вечно держала нас в заложниках в твоем доме, чтобы ты никогда не позволила нам уйти отсюда! Приготовь нам еще изысканных блюд, чаю, сладостей, окружи твоим теплом мое первое жилище, заставь умолкнуть крики внешнего мира, поговори с нами еще! Я слышу свист чайника, кипящего на огне. Виноградная лоза колышется на стене дома, кошка пробегает украдкой, моя мама поглаживает свой живот. Наконец-то она отдыхает, как и положено разумной беременной женщине. Вдали от манифестаций, прокламаций, вдали от гвоздей, вонзенных в юные черепа… Она закрывает глаза, чтобы всё это забыть. Но ужасающие кровавые образы без конца возвращаются и мучают ее. О несчастные немые призраки! Когда-нибудь вы возвестите миру ваше свидетельство, но только не сейчас! Пожалуйста, оставьте нас в покое, уйдите! Вот, я пинаю вас ножкой, чтобы прогнать. Моя мама подскакивает от этого толчка. И это хорошо: мой пинок и бабушкин голос возвращают тебя в мир живых. Мы вдвоем удерживаем тебя вдали от мертвецов.
*
ОДНАЖДЫ ГЛАЗА МАМЫ…
Она может всматриваться в мамины глаза в течение долгих часов. Из этих глаз струятся беззвучные мелодии, и маленькая девочка пытается записать их в школьную тетрадку. Дать голос глазам.
Мама говорит мало. Грёзы парят вокруг ее головы, как птицы над «башнями молчания». Однажды девочке рассказали, что ее далекие предки выносили тела умерших на вершины этих башен и оставляли там, чтобы вороны слетались и поедали их. Ибо трупы не должны были загрязнять ни землю, ни тем более огонь, бывший тогда священным.
Она видит грёзы, парящие над головой мамы, и пытается поймать одну из этих птиц-стервятников. Но несмотря на тысячи разных уловок, ей это не удается. И тогда она рисует птиц на бумажных листках, что усеивают пол в ее комнате.
Эти рисунки – словно мозаика, в которой запечатлена моя любовь к тебе, это мои робкие попытки приблизиться и хотя бы издали ощутить запах твоих грёз.
Витая в этих грёзах, ты чуждаешься жизни, материнства, желаний. Ты неспешно скользишь по жизни с улыбкой смирения на лице.
Я пишу сейчас, наверно, лишь благодаря тебе. Я похищаю образы из стихов, сочиненных тобою, которые ты читала мне. Я всегда с опаской смотрела, как ты открываешь черный блокнот, наполненный листками бумаги, чистыми и исписанными, на которых ты царапала стихи, часто не завершая их. Меня же при этом всегда охватывал легкий страх. Страх за твою душу, страх перед воспоминаниями, готовыми проснуться в тебе, страх перед этим голосом, так долго молчавшим и вдруг зазвучавшим. Я хотела, чтобы ты побыстрей остановилась, и мне делалось легче, когда ты закрывала этот тяжелый черный блокнот. Но всякий раз я успевала поймать на лету какой-то из твоих образов, и мне этого хватало. Маленькая воровка сокровищ твоей души. Я предпочитала тебя угадывать и воображать.
И вот, я пишу.
Я пишу не для тебя, а скорее описываю саму тебя.
Я малюю твое лицо, каким оно видится мне в мечтах, я смешиваю его с моими домыслами и утешительными мыслями, я погружаю руки в горшочки с красками в поисках твоих глаз.
Я вымачиваю тебя в растворах моих тревожных фантазий и вынимаю тебя оттуда очищенной, преображенной, неземной. Мне хочется похитить тебя у вечности, чтобы ты никогда не умирала.
Я кладу тебя на мой рабочий стол и начинаю препарировать. Я разрезаю твои руки и ноги, отсекаю груди и копошусь у тебя в животе, чтобы разгадать тайну моего рождения.
*
ЩЕДРОСТЬ
Мамины глаза рассматривают летящее вдали перо. Она говорит, что нам надо уезжать; она уже купила новую одежду и обувь для жизни ТАМ; а ее маленькая дочка должна раздарить свои игрушки соседским ребятишкам. Но девочке совсем не хочется это делать. Однако родители внушили ей, что собственность – штука мерзкая и подлая: они прочли это в книжке Макаренко. А малышка даже не понимает, что значит слово «собственность».
– Почему же я должна раздать мои игрушки?
– Потому что мы не можем взять их с собой ТУДА, куда мы собрались.
– Но я не хочу никому их отдавать.
– Слушай: дарить – это хорошо. Понимаешь?
– Нет, когда я обязана дарить, то это совсем другое дело. Я не хочу!
Мама вздыхает.
– Ну что ты будешь делать с таким несносным ребенком! У нее мозги совсем набекрень! Она ничего не смыслит в коммунизме!
Вот еще одно слово, совершенно непонятное пятилетней малютке.
Она убегает в свою комнату, строит шатер из двух стульев и покрывала, собирает туда все игрушки и говорит им:
– Слушайте: нас хотят разлучить, но я этого не хочу. Поэтому сейчас мы посидим здесь, не будем шуметь, и я расскажу вам много интересных историй, а потом, когда все взрослые улягутся спать, я выкопаю ямку под деревом в саду и спрячу вас туда. Чуть попозже я вернусь, чтобы вас разыскать, это будет очень скоро, и мы снова будем играть вместе. Я не могу доверить вас соседским детям: они дикари, они вас погубят. Только я умею ухаживать за вами, и я никогда вас не покину.
И девочка открывает первую попавшуюся книжку и рассказывает сказку игрушкам, которые молча смотрят на нее и тревожатся за свою судьбу.
Однажды…
Жил-был король по прозвищу «Огненная Чёлка». Он правил страной, где был вечный холод и непрерывная ночь. Король изъял священный огонь из всех домов, не оставив никому из подданных ни единой искорки. После захода солнца вся страна, в том числе столица королевства, погружалась во тьму, словно бы закутавшись в толстое черное покрывало. Никто не мог ни сварить ужин, ни обогреться зимой, ни выковать металл, ни найти дорогу ночью, ни созерцать лица любимых в свете горящих свечей, ни сыграть в «театр теней», ни читать книжку до поздней ночи. С исчезновением последнего солнечного луча жизнь замирала во всём городе. Все окна домов напоминали черные глаза слепцов.
Все, кроме королевского дворца. Ибо король приказал потушить всякий огонь и вообще всё, хотя бы отдаленно напоминающее огонь, во всей округе, а последний язычок мерцающего пламени он водрузил на чёлку прямо над своим лбом, и вот поэтому-то короля и прозвали «Огненная Чёлка».
Каждый раз, когда королю было нужно, он подносил соломинку к своей чёлке и разжигал огонь, чтобы окружить себя светом и теплом.
Однажды мальчик по имени Шойя, что значит «храбрый», решил подкрасться к Огненной Чёлке и похитить хотя бы немножко волшебного огня, который тот носил на голове (ибо огонь был волшебным: ведь он никогда не гас).
Шойя терпеливо дождался восхода полной луны, чтобы не идти в кромешной тьме. И ему удалось проникнуть в королевский дворец и остаться незамеченным стражниками.
Тысячи огней освещают роскошный дворец. Никогда еще мальчик не видел столько свечей, канделябров и факелов. Его глаза ослеплены этим блеском, и ему даже мерещатся искры, летающие в воздухе. Приятное тепло греет его кожу и повергает его в легкое оцепенение. Он словно плавает в море света…
Но Шойя встряхнул головой и пробудился от этого забытья: ему предстоит совершить дело великой важности. Он собрался с духом, начал всматриваться, вслушиваться, и ему показалось, что он уловил тихий храп на втором этаже. Он на цыпочках поднимался по широкой лестнице. Храп становился всё отчетливее. Подойдя к одной из комнат, мальчик приотворил дверь и вошел. И увидел короля, крепко спящего в кровати.
Шойя вынул из кармана пучок соломы и приблизился к волшебной чёлке короля. Солома быстро воспламенилась, и мальчик убежал из дворца, держа ее в руках.
Радостные крики потрясли всё королевство: уже через несколько часов у всех людей был разожжен огонь в домах.
Люди сохранили огонь в больших очагах, куда постоянно подбрасывали дрова. Всю ночь и весь следующий день они без устали трудились в подвалах своих домов: они тайком мастерили оружие: копья, мечи, стрелы… Ведь они захотели свергнуть короля, который так долго заставлял их жить в черной темноте.
На следующий вечер весь народ, вооружившись до зубов, двинулся ко дворцу короля. Огненную Чёлку ошеломил вид факельных огней, вьющихся на фоне ночного неба и лижущих острую сталь мечей и копий. Король понял, что его час настал. Он бросился бежать со всех ног, сел на коня и ускакал неведомо куда.
По всей стране начался великий праздник. В каждой деревне разожгли гигантский костер, вокруг которого плясали всю ночь.
Девочка закрыла книжку, встала и взяла другую. Она продолжает читать, желая отдалить время расставания с игрушками.
Я должна была отдать еще и свои книжки, и платья, и мебель из комнаты. Каждый такой принудительный подарок сопровождался моим криком и слезами. Однако я умолкала, как только соседские дети приходили к нам и ждали, когда я вынесу им куклу или книгу. С торжественно-мрачным видом, без единого слова, я протягивала им игрушку.
Я видела эту игрушку в руках детей соседей-бедняков, я замечала их удивление, их робкие улыбки… Но как только входная дверь закрывалась за ними, я убегала в свою комнату, и там меня охватывала всё большая тревога при виде того, как эта комната всё пустеет и пустеет.
И тогда я начинала плакать, порою даже рыдать, и надолго погружалась в мрачно-подавленное настроение, неподвижно сидя в углу и тупо глядя в пустоту. Я чувствовала себя совершенно одинокой в этом мире. Я была убеждена, что живу с двумя чудовищами, которые хотят отнять у меня все мои вещи.
Моя бабушка рвала на себе волосы, узнав, что игрушки, подобранные ею для меня с такой заботой и любовью, теперь отданы детям соседей-бедняков. Она пыталась этому воспрепятствовать, но ничто не могло остановить моих родителей, которые твердо верили, что таким образом преподают мне один из важнейших жизненных уроков: отказ от материальных благ и упразднение частной собственности.
И моим единственным утешением было спрятаться в объятьях ее теплых мягких рук. Бабушка повторяла, что она купит мне новые игрушки, что не надо плакать, что она будет молить небесные силы защитить меня от этих дикарей-коммунистов. Ее тонкие пальцы с идеальными, изящно накрашенными ногтями, пахнущие розами и померанцами, осушали мои крупные слезы, отягощенные вселенским отчаянием.
*
НУШАБЕ
Это мой день рождения. Мне исполнилось пять лет. На столе стоит огромный сладкий торт, изобилующий взбитыми сливками.
Но не хватает одного гостя: моего дяди, маминого брата. Его зовут Саман. Он всегда дарит мне на день рождения цветок, один-единственный цветок по имени Голе-Мариам. Это уже стало нашим непременным ритуалом: на каждый день рождения – один Голе-Мариам. Я обожаю его аромат.
Но сегодня его нет. И он не придет. В мой пятый день рождения у меня не будет Голе-Мариам.
Звонит телефон. Мама снимает трубку. Она только слушает и ничего не говорит, а затем медленно вешает трубку.
Она потрясена. Ее брат – в тегеранской тюрьме «Эвин». У него в карманах нашли листовки и прокламации. А когда обыскивали его дом, то обнаружили еще и оружие. Его приговорили к девятнадцати годам…
*
Женщины, одетые в черное, выстроились в очередь, чтобы увидеть своих заключенных родственников. Черные молчаливые силуэты, корзины с едой в руках… Каждая ждет, когда ее пустят внутрь.
Я стою в этой очереди вместе с бабушкой. Затем я сажусь напротив моего дяди. Нас разделяет стеклянная перегородка. Я говорю с ним с помощью телефона. Он пытается улыбаться. Но я понимаю, чего ему стоит эта улыбка. Я спрашиваю: кто эти безобразные бородачи, которые всем тут командуют? и почему от них так противно воняет? Дядя невольно прыснул смехом, но тут же спохватился и поднес палец ко рту, прося меня замолчать. И моя бабушка начинает тихо ворчать на меня. Мне становится скучно и тоскливо. Я хочу уйти отсюда. Мне противно это место, мне больно смотреть на дядю, сидящего в клетке под надзором этих бородатых чудищ. Я вспоминаю свои игрушки, с которыми должна расстаться. Я не хочу оказаться в клетке, как дядя. Я хочу уехать ТУДА, куда собрались папа с мамой. Может быть, ТАМ хорошо.
*
2005 год. Париж, терраса кафе Сансер.
Время уже позднее, за полночь. Мне 25 лет. Дядя Саман сидит передо мной вместе с моей мамой. Он говорит без умолку. Никогда еще он не был столь болтлив. Он слегка пьян, и язык его развязан. Он вдруг начинает вспоминать свое заточение.
«Я провел восемь лет в одной из худших тюрем мира. Я оставил там все свои волосы и зубы, и свою молодость».
Он отхлебнул пива из кружки.
«В первый год заключения в одной камере со мной сидел известный политический журналист, чьими статьями зачитывалась вся иранская интеллигенция. Я был несказанно горд разделять камеру с такой знаменитостью. Но он имел одну очень странную привычку: каждое утро, в определенный час, он смотрел по телевизору очередную серию одного и того же детского мультфильма. Это был самый заурядный мультфильм для маленьких детишек, не было в нем ничего особенного. Но мой знаменитый сокамерник не пропускал ни одной серии и сосредоточенно, с величайшим вниманием, глядел на экран телевизора. Он следил за всеми приключениями малютки Нушабе (так звали главного персонажа мультфильма) и ни за что на свете не смог бы пропустить ни одной минуты.
Однажды я не выдержал и спросил его, зачем он это смотрит каждый день. Ведь мне это кажется удивительным: умнейший, образованнейший человек, знаменитейший журналист, севший в тюрьму за свои политические убеждения, смотрит такой дурацкий мультфильм с таким интересом! Честно говоря, я уже начинаю беспокоиться за его рассудок. Столь странное увлечение может означать, что он потихоньку утрачивает свои умственные способности…
Мой сокамерник оглянулся на меня и неспешно ответил с улыбкой на лице:
– Нет, это не такой уж дурацкий мультфильм, и я не схожу с ума, не беспокойтесь. Видите Нушабе? Ну то есть вот эту маленькую говорящую бутылочку? Это голос моей жены.
– Голос вашей жены?
– Да, она актриса, занимается озвучкой мультфильмов. Ее голосом говорит этот персонаж. Вот ее-то голос я и слушаю каждое утро.
Я взял мой блокнот и записал: «Нушабе». Чтоб не забыть.
*
Я хотела бы всю жизнь заниматься собиранием историй. Я собирала бы красивые истории в мешок и уносила домой. А затем, в подходящую минуту, я подносила бы их к чуткому уху внимательного слушателя и наблюдала бы, как в его глазах рождается волшебный огонь. Я хотела бы сыпать душистые семена моих рассказов в уши всех людей. И чтоб их уши зацвели, чтоб оттуда выросли благоуханные цветы – вместо всех тех цветов, которых так не хватает людям! Вместо всех Голе-Мариам, которых люди ждали себе в подарок, но так и не дождались.
*
АББАС
Мы живем в квартале Тегранпарс, и наш дом стал тайным прибежищем для подпольных политических совещаний. Раз в неделю к нам приводят особенных гостей. Пока они не переступили порог прихожей, их глаза опущены вниз, они смотрят лишь на свои ботинки или вообще идут с зажмуренными глазами: ибо они не должны видеть, каким путем сюда пришли, не должны запомнить нашу улицу и внешний вид дома. Таково неизменное правило, ведь если кого-то из них арестуют, то не смогут выпытать местонахождение нашей штаб-квартиры.
Но лишь только гости входят в дом, они поднимают головы, открывают глаза и осматриваются, а я тоже начинаю наблюдать за ними в надежде узнать среди них кого-то знакомого. Во время этих собраний, пока столь важные люди сочиняют прокламации и выкуривают несметное число сигарет, я сижу где-нибудь в дальнем углу дома и играю, или скорее делаю вид, что играю. Я понимаю, что не должна им мешать: они заняты своими взрослыми делами, да и к тому же никто не обращает на меня внимания. Никто – кроме одного гостя.
Его зовут Аббас. Он единственный из всех незнакомцев проявляет ко мне интерес. Он подходит ко мне, берет меня на руки и со смехом подбрасывает вверх. Он заявляет во всеуслышание, что этот ребенок придает ему сил и вдохновляет на борьбу, что ради будущего таких детей он готов взять оружие и совершить новую революцию, свергнуть этих грязных мерзавцев, что он готов умереть ради всех детей, рожденных в революционные годы. И он с улыбкой ставит меня на пол.
Его глаза сияют и когда он улыбается, и когда он серьезен. У него пророческий взор духовидца. Аббас подобен падающей звезде: ему не суждено долго прожить на этом свете, ибо однажды его сердце не сможет вместить всю ту любовь, которую он хочет подарить миру. Однажды его сердце взорвется, и брызги его любви разлетятся по всей Земле.
Всё это я читаю в его огромных черных глазах, так и пышущих жизнью.
*
Однажды утром в нашу дверь стучится мать Аббаса. Ее глаза покраснели от слез, и ей тяжело говорить. Моя мама всё понимает и приглашает ее войти.
«Они схватили моего сына… К нам вломились посреди ночи, когда он спал… Его вырвали прямо из постели и поволокли на улицу… Самое страшное, что ему даже не дали времени одеться и обуться: он успел только сунуть одну ногу в сандалию… в старую каучуковую сандалию… Я бежала за ними по улице, чтобы передать ему вторую сандалию, но было уже поздно… Последний образ, который врезался мне в память: его голая ступня волочится по холодному асфальту перед тем как исчезнуть за дверьми полицейской машины».
Она умолкает, медленно открывает свою сумку и достает оттуда сандалию, которую ставит на стол.
«Вот что они оставили матери, вот что мне осталось от моего сына: старая сандалия».
Она повторяет это слово, бормочет его, уставившись на сандалию вытаращенными глазами. Она не смотрит на нас: только на сандалию. И вид этой женщины начинает меня пугать. Я пячусь назад и прячусь за мамину ногу. Расширенные глаза нашей гостьи словно бы видят нечто ужасное, недоступное нашему взору.
Через несколько дней мы встретили ее на улице. Моя мама подошла к ней, чтобы поздороваться. Но эта женщина испуганно посмотрела в нашу сторону, словно загнанный зверь, и мама не стала больше ее беспокоить. Мы пошли дальше. Она нас не узнала. Я спросила маму, почему эта женщина так странно выглядит, что даже как-то тревожно смотреть на нее, почему ее глаза широко раскрыты, но пусты и безжизненны.
«Она сошла с ума», – сухо ответила мама.
Несколько месяцев спустя отец Аббаса умер от сердечного приступа.
«А что с Аббасом? А где Аббас?» – такими вопросами я непрестанно донимала родителей, но ответов не получала. Иногда я быстро забывала мой вопрос, но порою приставала более настырно. Однажды, когда я особенно упорствовала, дергая маму за юбку, она сказала с каким-то виноватым видом: «Он стал падающей звездой, там, высоко, на небе». Что это за сказки про падающие звезды? Я тогда была уже не настолько легковерна, чтоб воспринять это всерьез. Я обратилась к отцу, твердо решившись выяснить у него всю правду о судьбе Аббаса.
– Папа, где Аббас?
– Он мертв. Его расстреляли в тюрьме.
****
#литература #история #французская_литература #Иран #исламская_революция #революция #ужасы #террор