Табличка с надписью "Выход" подмигнула Анне красноватым огоньком, подбадривая её покинуть больницу и оставить позади время, которое она провела здесь. Двойные двери приоткрыты и на полу лежит полоса яркого солнечного света, обещая тепло и ласковые прикосновения солнца вместо больничной прохлады.
Анна широко улыбается, поднимает подбородок, расправляет плечи и уверенной походкой идёт к выходу. Стук её каблуков складывается в какую-то маршевую мелодию, которую девушка знает, но не помнит. Она уже у двери, тянет её на себя и бесстрашно делает шаг навстречу свету и теплу.
И проваливается.
За дверью нет ничего: ни света, ни тепла, ни хотя бы поверхности, чтобы поставить на неё ногу. Девушка падает. Сердце бьётся о лёгкие, толкается в ребра. В уши ударяет давление, готовое раздавить голову, как дыню. Анна кричит пытаясь выплеснуть ужас...
И просыпается.
___________
Анна.
Мне едва хватает силы добрести до кухни. Ноги совершенно ослабли и не слушаются, как будто отнялись. Хотя почему "как будто"? Так и есть. От кошмаров у меня руки и ноги сводит настоящая судорогой, будто я долго-долго плыла в холодной реке.
Трясущимися руками наливаю воду и залпом выпиваю один за другим три стакана. Зубы выбивают неистовую дробь по стеклянной кромке.
"Хорошо, что у стакана толстые стенки." - думаю я. - "В детстве я ужасно боялась тонких стаканов, потому что однажды нечаянно откусила край. Мама тут же вынула все осколки, я не поранилась, но страх остался на всю жизнь."
Снова и снова я набираю ледяную воду в ладони и прикладываю к пылающему лицу, смывая слёзы и ужас до тех пор, пока кожа не начинает саднить. Вода внутри и снаружи, холодный оазис в желудке и ледяные потёки на лице и шее. Держаться. За край жестяной раковины и за реальность. Изо всех сил держаться.
Я вижу эти кошмары почти 20 лет то каждую ночь, то раз в месяц. Иногда мне удается выбраться из коридора в другой сон, иногда просто проснуться. Вполне терпимо и можно жить, особенно если не забывать о терапии и лекарствах.
Весной эти кошмары особенно сильны. Я не могу ни забыть, ни простить себе того, что случилось той пасмурной весной 18 лет назад.
Я училась в обычном классе, в обычной школе. Серые панельные стены в мелкий квадратик, высокое крыльцо с десятком ступеней, перила выкрашены ужасной синей краской, которая долго-долго не высыхала, оставляя мерзкие пятна.
В классе 28 человек, поровну мальчиков и девочек. Ещё в прошлом, седьмом, классе нас было 30, но близняшки Варя и Ваня уехали с родителями в другой город.
"За лучшей жизнью," - сказала моя бабушка. И я подумала, что Варя теперь будет одеваться в настоящем магазине, примеряя платья в кабинке с зеркалом, а не на куске картона в закутке рынка. Будет гулять в красивом и чистом парке, как показывают в кино, а не как в нашем городе, куда мама строго настрого запрещает входить одной даже днём.
Я часто думала о Варе и Вани той осенью. Их пустая парта, первая во втором ряду, постоянно попадалась мне на глаза. Притягивала взгляд, как язык притягивает дырка между зубами. Мы не были друзьями с близнецами, но они никогда не задирали меня, как другие.
В те годы не было частных школ, и в одном классе запросто могли учиться дочка депутата мэрии и сын учителя физики. Ребенок простых инженеров, которым не удалось уйти в коммерцию, и дочь хозяйки трёх торговых точек на местном рынке могли сидеть за одной партой. Могли, но, конечно, не сидели.
Неравенство среди мальчишек чувствовалось не так сильно. Они, хоть и делились на группы по трое-четверо, легко объединялись в шумную ватагу для игр или проказ. С девочками было иначе. Уровень родительского дохода чётко разделял на своих и чужих. В нашем классе "своих" было больше. Модные джинсы, яркие кофточки, ботинки на платформе, журналы.
Я о таком даже не мечтала. С детского сада усвоила истину: родители знают, что мне нужно, и купят то, на что хватит денег. Денег обычно хватало разве что на колготки, поэтому я ходила в старых маминых сапогах, тётиной куртке, а моя коричневая юбка раньше принадлежала какой-то дальней родственнице. Надо ли говорить, что для "своих" я была пугалом.
Нет, по-настоящему меня не травили. Так, шпыняли по мелочи, смеялись. Могли толкнуть или ущипнуть, если под руку подвернуть, а я старалась не подворачиваться.
У меня было время усвоить правила безопасности, которые гарантировали относительное спокойствие. Я даже училась средне, чтобы не выделяться.
Другие девочки из таких же небогатых семей сбились в стайку и огрызались на "элиту", я же бесшумно скользила по краю школьной жизни, не найдя себе места и вреди "чужих". Я не тяготилась отсутствием подруг. Мне казалось, что у меня есть всё, что нужно, а пока в класс не пришла она.
В третий понедельник октября на первый урок в класс вошла директриса, тучная высокая женщина с очень помятым лицом и ужасно хриплым голосом. Рядом с ней шла тоненькая, словно полупрозрачная девочка с белой кожей, почти белыми волосами, невероятно светлыми бровями и ресницами. В голове всплыло слово "альбинос" и почему-то белая птица с большим клювом.
Нет! Птица - это альбатрос! Альбинос - это человек, у которого не хватает пигмента меланина в кожных покровах.
Галина Георгиевна объяснила, что Олеся только что переехала в наш город вместе с отцом-инженером и будет учиться с нами. Конечно, новая девочка села на свободную первую парту.
Появление Олеси всколыхнуло класс. Её рассматривали, как диковинного белого тигра в цирке-шапито. "Элита" быстро выяснила, что отец Олеси не какой-то там обычный инженер, а крупный специалист, который приехал налаживать новейшее немецкое оборудование, а значит они не бедствуют.
Но Олеся не захотела примкнуть к золотым деткам. Она одинаково ровно разговаривала со всеми, была вежлива, но чувствовалась стена отчуждения, которой девочка отгораживается от сверстников.
Скоро стало очевидно, что Олеся ещё и отличная ученица. Казалось, ни один предмет не вызывал у нее затруднений. Нет, она не выскакивал с ответами, не тянула руку и не пыталась выделиться. Это учителя раз за разом ставили её контрольные работы и сочитения в пример остальным. И это стало последней каплей. Началась травля.
Олеся стойко выносила насмешки и подколки. Ей клали кнопки на стул и выливали клей в пенал, рвали тетрадки, прятали сменку и мазали мелом дублёнку. Она расправляла плечи и спокойно высиживала уроки. Я смотрела на неё с восторгом. Олеся казалась мне королевой, холодной и недоступной, которую не трогают мелкие подлости толпы.
Однажды, в конце зимы, мы столкнулись в городской библиотеке, нужно было взять книги для самостоятельной работы по литературе.
- Школьная программа такая скучная, как ты думаешь? - сказала Олеся так, словно продолжила давно начатый разговор. - Нет, классика это замечательно, но так скучно. Я люблю фантастику. У моего папы прекрасная коллекция книг. А мама больше любила сказки про волшебников.
- А сейчас не любит? - не подумав, спросила я.
- Мама погибла полгода назад. В аварии.
Я замерла не зная, что сказать. Я не понимала, не могла представить как это, чтобы погибла мама. Я положила ладонь на руку Олеси и она пожала её, словно принимая мои соболезнования.
В конце марта класс окончил третью четверть, и Олеся ожидаемо получила лучшие отметки. В субботу девчонки подкараулили её у туалета и устроили "тёмную". Думаю, она отлично знала, всех, кто в этом участвовал, но никому ничего не сказала.
Начались и прошли каникулы, а в первый учебный день четвертой четверти вся школа узнала, что Олеся упала с пешеходного моста на рельсы и лежит в больнице без сознания уже четвертый день.
Школа гудела. Зачем и как она оказалась там? Почему упала? Почему прыгнула? А может быть её толкнули? Меня всё это не особо заботило. В моей голове обезумевшей мухой билась мысль: "Ты должна была быть с ней рядом!", а с ней ещё одна: "Твоя трусость убила единственного человека, который обратил на тебя внимание!"
В ту ночь мне впервые приснился кошмар. Я стояла рядом с Олесей на мосту и раз за разом пыталась поймать её тонкую белую фигурку на фоне черного апрельского неба. Я кидалась вслед за ней с моста и улетала в пустоту.
На мои крики прибежала бабушка, и я всё ей рассказала про Олесю, про травлю и про мост. Бабушка сказала, что завтра с утра мы вместе пойдем к Олесе в больницу.
Утром нам сказали, что Олеся умерла ночью от кровоизлияния в мозг.
Сейчас, спустя годы жизни и сотни часов психотерапии я знаю, что не должна испытывать вину за её смерть, что сама была травмированной и одинокой девочкой, но я ничего не могу поделать с моим чувством вины размером с Гренландию.