Вернувшись из Смоленска, Гжегош сразу отправился к поручику Булгарину. Но разговора не получилось: тот был весь в хлопотах, по случаю полученного только что приказа сопровождать с полуротой улан большой обоз с огнеприпасами. Обоз направлялся из Смоленска, где располагались большие воинские магазины, в Москву, и уланам Восьмого полка было предписано присоединиться к конвою в Вязьме. От Гжегоша Фаддей Венедиктович отмахнулся – «потом, ясновельможный пан, всё потом…» и велел тотчас собираться. Эскадрон, оставленный на постое в Вязьме, был раздёрган на сопровождение фуражирских команд, регулярно рассылаемых по окрестностям, и даже успел понести потери в стычках с мужиками и казачьими летучими отрядами. И вот теперь, чтобы наскрести достаточно сабель в сопровождение важному обозу, поручику пришлось прибегнуть к последнему резерву – сажать в седло нестроевых.
Впрочем, Гжегош не особенно расстраивался по этому поводу. Расспросив подхорунжего Конопацкого (ушлый поляк, как всегда, был в курсе происходящего даже раньше начальства), он выяснил, что обоз задержится в Вязьме на ночь; следующая же ночёвка запланирована верстах в тридцати от города, в селе Успенском, большом барском имении, стоящем поблизости от тракта.
Подобная задержка вполне соответствовала планам Гжегоша – вечером, когда уланы позволят себе расслабиться под защитой гарнизонных солдат, он наверняка выкроит время для откровенной беседы с поручиком. Конечно, подбить его сразу же пуститься на поиски мифического клада не получится, приказ есть приказ – но ведь уланы всего через пару дней отправятся назад, в Вязьму, и вот тогда…
Село Успенское со стоящей по соседству деревенькой Собакино были старинными владениями рода дворян Лопухиных. Большое барское имение, изрядно разорённое проходившими войсками, использовалось французами для остановок на отдых и ночёвки обозов и воинских отрядов. С некоторых пор там постоянно держали запас фуража, провианта, а так же маленький гарнизон – полуроту пехотных солдат, из числа выздоравливающих и нестроевых при двух полевых четырёхфунтовых пушках. Обоз, выйдя из Вязьмы рано утром, продвигался с черепашьей скоростью, и едва успел добраться до Успенского незадолго до наступления темноты. Как и предполагал Гжегош, поручик не стал изнурять своих улан ночными караулами, вполне положившись на бдительность гарнизона. И обоз, и конвойная полурота расположились на ночь под защитой крепкой, с кирпичными столбами и крепкими коваными решётками ограды сада; расседлывали лошадей, распрягали повозки, разводили костры, чтобы варить ужин. Булгарин отправился ужинать в компании прочих французских офицеров во флигель, занятый «комендантом» имения. Гжегош же, наскоро перекусив, прогуливался по бивуаку, в ожидании случая завести с поручиком беседу.
Проходя мимо одного из костров, он услышал женский смех. Он пригляделся – там расположились повозки маркитантов, направлявшихся с обозом в Москву - надо полагать, в ожидании хороших барышей. Гжегош не сдержал злорадной усмешки, представив, какой кошмар ждёт всех этих людей через каких-то два-три месяца. Он нисколько им не сочувствовал – одно дело солдаты, с честью выполняющие свой долг, и совсем другое - эти рыбы-прилипалы, коммерсанты, наживающиеся на чужой крови и поту. Впрочем, как ни относись к маркитантам - они по-своему необходимы, доставляя солдатам и офицерам то, что они не могут получить от казны или каким-нибудь иным способом. Тем более, что в маркитанты сплошь и рядом шли отставные военные, как правило, унтер-офицеры, сумевшие сколотить на военной службы скромный капиталец, но по-прежнему не мыслившие жизни вне армии. За ними нередко следовали и семьи - жёны и дочери, помогавшие главам семейств на их непростом маркитантском поприще. А порой находящие и иные, чисто женские и куда более предосудительные в нравственном отношении источники дохода…
Среди женщин выделялась свежим личиком и стройной фигуркой молоденькая дочь маркитанта – угрюмого лет, пятидесяти, типа, судя по вислым усам и старомодным косицам на висках – из бывших гусар. Девушка, одетая поверх платья, в доломан, расшитый нарядными шнурами, и высокий кружевной чепец, кокетничала с уланами, упорно не замечая сердитых взглядов, которыми одаривал её папаша. Гжегошу вдруг пришло в голову, что он давно уже не был с женщиной – и, совсем было, решился попробовать добиться благосклонности маркитантской девицы на ближайшую ночь, когда за оградой вразнобой затрещали ружья. Отовсюду неслись заполошные крики: «Cosaques! Cosaques!», им отвечали по-польски: «Козаки, пся крев!» с добавлением матерной брани, которою в Восьмом полку виртуозно владел чуть ли не каждый. Уланы торопливо вскакивали, расхватывали висящие на козлах сабли, и, щёлкая на бегу замками пистолей, спешили к коновязям. Гжегош последовал за ними, но в седло садиться не стал - вытащив из чехла карабин, он устроился за низкой кирпичной оградой сада, рядом с гарнизонными стрелками. Кидаться, очертя голову, в сабельную рубку с боевым кличем «Vive I'Empereur!»[1] или «Ще Польска не згинела!» в его планы пока не входило.
Редкая цепь всадников виднелась шагах в трёхстах, на опушке редкого берёзового леска – Гжегош разглядел ментики с киверами гусар и казачьи пики. Но русские почему-то не торопились ни перестроиться для атаки: крутились, изредка постреливали без всякого эффекта – да и какой может быть эффект на такой дистанции? Французы, занявшие позицию за оградой, пальнули раз-другой в ответ, и прекратили, повинуясь грозным окрикам сержантов: «Ne tirez pas! Attendez la commande!»[2]
Двое по знаку офицера налегли на ажурные, кованые створки ворот, с натугой их распахнули - и в поле перед усадьбой стали выезжать уланы. Закатное солнце освещало флюгарки на кончиках пик, играло на латунных императорских орлах и позолоченных этишкетах. Словно приветствуя этих блестящих конников, разом выпалили обе четырёхфунтовки, стоящие по обе стороны от ворот. Ядра чёрными мячиками унеслись к русской цепи, но насколько разглядел в свой бинокль Гжегош, никакого эффекта они там не произвели. «Картечью надо, чего ядра впустую переводить? - мелькнуло у него в голове. – Триста шагов – более, чем достаточно даже для ближней картечи! Или канониры боятся зацепить улан, уже развернувшихся для атаки?..»
Пушки ещё раз грохнули - с тем же нулевым результатом. На фланге конного строя пропела труба, прозвучали отрывистые команды, и кавалеристы двинулись. Гжегош, уже не опасаясь выстрелов, вскочил на ноги, вскарабкался на кирпичную тумбу ограды и поднял к глазам бинокль. Но и без оптики хорошо было видно, как уланы разгоняются на рысях, как по команде опускаются пики, как всадники все разом переходят на галоп. Он узнал поручика Булгарина – тот скакал впереди строя, размахивая саблей, и что-то неслышно кричал. Снова пропел рожок, и вся шеренга разом перешла на карьер – до противника оставалось всего ничего, и ничто уже не могло спасти русских, замешкавшихся с построением в боевые порядки, от сокрушительно таранного удара уланских пик.
Но неприятель почему-то не спешил проявлять беспокойство. гусары дали по накатывающейся сине-красной волне несколько разрозненных выстрелов и приняли в стороны, расчищая центр. А потом… у Гжегоша волосы на голове зашевелились, когда он увидел, что случилось потом.
Кусты раздвинулись, и на опушку выползло, плюясь соляровой копотью и отчаянно тарахтя, уродливое сооружение, в котором Гжегош без особого труда опознал «пердунок». Только теперь старенький Т-16 был заблиндирован на манер бронепоездов времён Гражданской войны или шушпанцеров из Сомали или Ливии – шпалами и железными листами с наскоро прорезанными амбразурами. Агрегат на скорости километров пять в час двинулся навстречу атакующим, отчаянно дребезжа и непрерывно квакая клаксоном. Одно это произвело некоторое действие – Гжегош видел, как лошади тех улан, которые оказались ближе других к невиданному механизму, бросались в стороны, сбивали соседей, валясь на землю, подобно костяшкам домино. Но это было ещё ничего: уланы, прекрасно обученные и бесстрашные, сомкнули ряды и дали шпоры коням - до русских с их смердящей бронекаракатицей оставалось сорок шагов… тридцать… двадцать…
Грохнуло, Гжегош успел увидеть, как из-под наклонного броневого листа агрегата вырвался коптящий язык огня – пролетел оставшиеся полтора десятка шагов и ударил точно в середину сомкнутого строя. Дымно-огненное облако окутало улан; до Гжегоша донеслось истошное ржание, визг, крики сгорающих заживо лошадей и людей. Строй в мгновение ока рассыпался, как карточный домик – стремясь уйти от новой напасти, уланы осаживали коней, пытались развернуться на полном скаку – и сшибались друг с другом, падали, валились в подожжённую огненными брызгами траву. А в обход, с двух сторон, уже летели, крутя над головой саблями, гусары и казаки, и отсветы страшного костра багрово играли на жаждущих крови клинках…
Вслед за русской кавалерией из рощи выхлестнулась волна крестьян - чёрные рты на бородатых физиономиях разинуты в торжествующих воплях, вилы, рогатины, насаженные торчком косы уставлены перед собой. Спотыкаясь, подбадривая друг друга криками и воинственными возгласами, они бежали за шушпанцером, прущим прямиком к воротам усадьбы.
Гжегош, если бы его спросили, не смог бы внятно объяснить, как он оказался на заднем дворе усадьбы, возле опустевших коновязей. Помнил только, как грохнули картечью четырёхфунтовки, как полетели щепки от шпал, которыми были блиндированы борта кузова клятого шушпанцера. Помнил, как заорал «ядрами бейте, холера ясна, ядрами!», как кинулся опрометью к орудиям, и застал там только двоих парализованных страхом артиллеристов – остальные все, до единого, сбежали, испугавшись неумолимо наползающего кошмара. Он увидел торчащие из-под наклонного лобового листа жерла, одно из которых ещё дымилось – и буквально в последний момент успел метнуться вбок, уходя от очередного огненного языка. Вскочил, кинулся вглубь двора наперегонки с драпающими пехотинцами – и покатился по земле, когда за спиной взорвался поражённый огненным выстрелом зарядный ящик. Снова поднялся на ноги, и прижимая к гуди бесценный карабин (когда успел его подхватить?) побежал дальше, слыша за спиной кровожадные вопли крестьян, добивающих побросавших оружие французов.
Лошадь стояла засёдланная. Он подтянул подпругу, заскочил в седло, едва не грохнувшись с оземь, и поскакал, расталкивая спасающихся пешком обозных, к задним воротам. И – буквально нос к носу столкнулся с Булганиным, скакавшим вдоль ограды в сопровождении Конопацкого и двоих рядовых улан.
Вид у всех четверых был самый, что ни на есть, жалкий. Закопченные, прожжённые во многих местах мундиры и вальтрапы; Конопацкий потерял где-то саблю, пик, этого главного оружия улан нет ни у одного. Сам Булгарин лишился щегольской уланской шапочки, во всю щёку – свежий ожог размером с половину ладони. Волосы опалены, глаза дикие, полны животного страха.
Но Гжегош обрадовался встрече даже с этими жалкими беглецами. И оказался прав – не успели они отъехать на сотню шагов от усадьбы, как за спиной раздался пронзительный свист, визг, дробный копытный топот и гортанные вопли на чужом, явно не европейском языке. Гжегош обернулся и обмер – полдюжины всадников на низких мохнатых лошадях, в полосатых халатах и войлочных, отделанных мехом, шапках, догоняли их на галопе. Головной всадник привстал на стременах, вскинул маленький, сильно изогнутый лук, и низко, над самой головой поляка пропела стрела.
Башкиры! Курва мать, это башкиры! Грязные азиатские дикари, сущие скифы, готовые, если верить русскому поэту, рвать глотки культурным европейцам своими жёлтыми кривыми зубами и пить горячую кровь…
Выучка не подвела улан: все четверо разом развернулись и пришпорили коней. Сверкнули выхваченные из ножен сабли; хорунжий Конопацкий вырвал из ольстра пистолет и вскинул, целясь на ходу. Он выстрелил за миг до сшибки, и башкир-лучник, выпустив из рук своё оружие, покатился с седла в дорожную пыль. Одновременно с этим другой улан, поражённый в грудь метким ударом башкирского копья, откинулся на круп - и конь унёс его прочь, уже бездыханным.
Гжегош рванул с плеча карабин, благодаря матку боску за то, что не забыл набить патронами магазин. Но стрелять было уже не в кого – уланы и башкиры смешались в яростной сабельной рубке, и поляк напрасно водил туда-сюда стволом, выцеливая неприятеля. Вот повис в стремени башкир с разрубленной шеей - из ней длинной струёй брызгала ярко-алая кровь. Вот повалился, получив удар копьём в бок, улан, вот Конопацкий, ловко поднырнув под кривую саблю, крутанул на месте своего коня, навалился его грудью на низкорослую степную лошадёнку, и, приподнявшись на стременах, с размаха ударил башкира рукояткой пистолета по голове. Этот удар поставил точку в скоротечной сшибке – трое уцелевших башкир разом, как по команде, развернулись и поскакали прочь, пригибаясь к сёдлам и отчаянно нахлёстывая плётками своих лошадей. Гжегош поймал в прорезь прицела спину одного из них, но стрелять не стал. Какой, скажите на милость, прок от одного дохлого степняка, если бесценных патронов осталось раз-два и обчёлся? Нет уж, стоит, пожалуй, поберечь их для более достойной мишени.
[1] (фр.) Да здравствует Император!
[2] (фр. Не стрелять! Ждать команды!