Премьер Временного правительства Керенский смотрел из окна Зимнего дворца на воды Невы. «Александр Иванович! Как ответить на провокации большевиков и всякой сволочи из социалистов? Правда, что Ленин и Троицкий, со сворой, готовят нам переворот? И это так?».
Верховский, как военный министр, обдумывал ответ. Зато ему отозвался полковник Рябцев, командующий Петроградским округом.
«Александр Фёдорович! Вот, сейчас, мы арестуем лидеров левых партий и разгоним красную гвардию. И всё – порядок в столице и во всей республике. Головой, перед вами, отвечаю. Можете верить!». Керенский кивнул.
Утром 25 октября 1917 года Ленин расхаживал по комнате в Смольном дворце. Это историческое здание его партия превратила в штаб по захвату власти. Антонов-Овсеенко, по виду сущий нигилист прошлого века, ярко говорил о плане переворота.
Ленин подвёл итог. «Эх, товарищи! Круто замесили тесто в нашем «пироге». Переворот-то громадный! А потом? Весь старый мир разрушим! И штурм Зимнего начнётся с выстрела «Авроры»».
Он посмотрел на главных большевиков, которые жаждали близкой власти над народом.
Председатель последней Государственной Думы империи Родзянко отложил газету. «Всё! После захвата власти в столице – пришёл конец нашему вековому государству.
И скоро начнётся гражданская война, которая будет катастрофой для старой России. Вот так буднично мы и потеряли страну, где всем вольно было жить. Теперь, нас в лагеря погонят, если не убьют».
Его жена повернула голову. «Миша! Ох, что ты, голубчик, таких страхов нагоняешь. А как же мы?». Тот мотнул головой: «Будем сражаться. А уж потом – всем в эмиграцию. Если, конечно, выживем. Я и позабочусь, Анна Григорьевна, о нашей семье».
Лидер партии кадетов, профессор Милюков едва положил салфетку, вытерев губы после завтрака. Внимательно посмотрел на жену. «Анечка! Вот так буднично, и кончилась наша страна, неделю назад. Я тебе этого не говорил, хотя всё знал.
Но! Всяк берегу тебя - после гибели Серёжи. А, теперь, не могу молчать. У нас уже нет Отечества. А ещё. Будет смута. И заграница. Всем-то надо готовиться к самому худшему плану – к судному дню России».
Княгиня Придунайская осторожно вынырнула из-под одеяла и сразу прижалась к груди генерала Анатольского. «Петечка! Ну, скажи, когда эти игры закончатся? Муж всё сидит на чемоданах и говорит мне о быстрой эмиграции.
А нам, здесь, в Варшаве так спокойно и хорошо жить любовниками уже столько лет. Хотелось мне, даже, под тобой умереть. Если честно, во цвете лет и не превращаться в старуху, которой манкируют господа. Знаешь, много у меня было любовников, но так хочу, чтобы ты был последним». Тот её поцеловал.
Граф Воронский, вдовец, живущий со своей невесткой-вдовой. Она же была как жена и видно его страстно любила. Так же, как раньше полковника Воронского-сына.
Граф сел на постели, поджав ноги, как это делал на службе в кавказском гарнизоне. Положил голову невестки на колено и стал гладить мраморную грудь.
«Счастье ты моё! Как хорошо, мне, старику наслаждаться твоей любовью. Думал, в нашем дворце, проживём оставшийся нам срок.
Увы! Этот октябрь и стал, для нас, приговором. Как и для всей дворянской России. Посмотрим, да, пожалуй, после Рождества, заложим три тройки и махнём к финнам.
Тут и рукой подать – триста вёрст будет. Там, посидим, полгодика. И если не будет замирения, то махнём, тогда уж в Лондон. Раньше там бунтари спасались. Сейчас наш черёд настал».
